Идея порядка интеракции — это ключевая идея для микросоциологии. Порядок интеракции возникает из следующего повседневного наблюдения или может возникнуть в результате следующей повседневной рефлексии: все, что происходит с нами в нашей жизни, делится на две части, в любой ситуации есть два рода компонентов. Одни компоненты имеют прямые последствия за пределами этой ситуации, они — части большей системы, которые в эту ситуацию просто помещены.
Например, мы покупаем что-то в магазине, происходит экономическая транзакция, к нам переходят права собственности. С одной стороны, это части большой экономической системы, в данной ситуации эта система просто проявляется, но она в основном существует за ее пределами, с другой стороны, это какая-то часть нашей экономической биографии. Вещь, которую мы сегодня купили или приобрели, с нами в нашей дальнейшей жизни, а какое-то количество денег уже больше не с нами. То, что произошло здесь и сейчас, будет иметь последствия потом.
Вторая разновидность компонентов ситуации не имеет прямых последствий потом. Мы бросили деньги на стойку, а продавщица нам не улыбнулась. Произошла маленькая неприятная ситуация. Или, чаще, произошла приятная ситуация: она нам улыбнулась, а мы улыбнулись ей в ответ, может быть, если дело происходит в Америке, еще спросили друг друга, как дела. Это событие как-то добавлено к покупке, хотя логически оно из природы покупки никак не вытекает. Права собственности перешли бы из руки в руки вне зависимости от того, была улыбка или не была.
Почему же тогда люди улыбались? Почему они настаивали на том, чтобы получить эту самую улыбку? Зачем эта улыбка им была нужна? И как получается, что люди с такой регулярностью, особенно в Америке, но и не только, придерживаются правил такого рода: пытаются быть милыми друг с другом, демонстрировать вежливость, всячески заботиться о мнении людей, которых они видят первый и последний раз в жизни и от которых они совершенно точно не зависят? Показались ли мы симпатичными людям, которые стояли рядом на остановке, никак на нашей жизни не скажется. А мы тем не менее пытаемся быть с ними хотя бы относительно воспитанными и, если что-то идет не так, заглаживаем вину.
Когда я первый раз читал курс по микросоциологии, я просил студентов — молодой был, горячий — выйти на ближайшую автобусную остановку, с которой люди обычно уезжали, и исполнить простой трюк: заскакивать на поребрик и соскакивать с него. Большинство потом говорили, что это далось им исключительно трудно, это требовало больших жертв. Главное в задании было не заскакивать на поребрик и соскакивать с него, а никак не объяснять окружающим, что они не идиоты, а это преподаватель дал им такое задание.
Для большинства людей очень сложно, когда на них смотрят как на ненормальных, даже если этих людей они никогда больше не увидят и мнение этих окружающих на них никак не повлияет.
Почему? Порядок интеракции для больших социологических теорий — все эти маленькие жесты, улыбки, стремление показаться нормальным, внимание к людям, которых никогда больше не увидим, — это что-то вроде элемента фона. На большой картине есть главные элементы композиции, а фон, чтобы не оставлять пустым место, художнику какой-нибудь старой академической школы, например, нужно чем-нибудь заполнить. Он рисует цветочки, может зверюшку нарисовать, чтобы детям в музее было интереснее. Но понятно, что это фон, он не должен отвлекать внимание исследователя от важных вещей.
Макс Вебер, который как раз ввел много типологий, позволяющих нам описывать большие системы, помещенные в данную ситуацию, вроде экономики или политики, сознательно говорит о том, что одна из главных задач аналитика — это абстрагироваться от чудовищного хаоса повседневной жизни. Много чего происходит: люди друг другу улыбаются, не улыбаются, швыряют деньги на стойку, не швыряют, — но это не должно отвлекать социолога от важных вещей, которые происходят в экономике, — перераспределение экономических ресурсов, политических шансов, социальной мобильности. Это реальность, остальное просто какие-то аберрации.
Второй отец-основатель социологии, Эмиль Дюркгейм, придерживался по этому поводу прямо противоположной точки зрения. Он считал, что как раз повседневная жизнь, которая проявляется в ситуациях взаимодействия «лицом к лицу», во-первых, является самостоятельным объектом изучения в своих собственных правах, а во-вторых, в некотором роде более важна для понимания общества, чем политика, или экономика, или что-то еще, что только помещено в ситуацию, но в целом существует за ее пределами.
У Дюркгейма парадоксальным образом есть репутация макросоциолога, который интересовался обществом как системой и совершенно не интересовался повседневностью. В некотором роде это верно, особенно для его ранних работ. Но чем позже, тем в большей степени фокус Дюркгейма перемещается к уникальным особенностям ситуации взаимодействия «лицом к лицу». Люди оказываются рядом, и вместо нее происходит что-то такое, что на самом деле более важно. Во-первых, воплощает общество в полный рост. Общество для Дюркгейма — это не абстрактная система, которая где-то за пределами конкретной ситуации, а то, что происходит в конкретной ситуации. А во-вторых, эта ситуация важна, поскольку она является источником любого чувства и смысла, которыми люди руководствуются. В ситуации взаимодействия «лицом к лицу» для Дюркгейма люди гораздо более живы, чем они живы вне этой ситуации, они чувствуют так, как они не чувствуют, когда рядом никого нет. Для Дюркгейма люди по-настоящему живы на политическом митинге или на спортивном состязании. Когда они долго не ходят в такие места, они становятся полуживыми и иногда заканчивают эгоистическим самоубийством.
Повседневные ситуации соприкосновений есть как раз ситуации высшего социального опыта, которые закладывают матрицы для восприятия всей остальной жизни. Они упорядочены, регулярны, и правила, которые регулируют то, как мы улыбаемся или не улыбаемся, не менее жесткие и не менее существенные, чем, например, право собственности, регулирующее, как собственность переходит из рук в руки.
Система повседневных взаимодействий — система порядка интеракции или порядка взаимодействия «лицом к лицу» — находится в сложных, противоречивых и запутанных отношениях с большой социальной системой, с большим социальным порядком. Она важна по крайней мере для понимания этого большого порядка по трем причинам. Первая из них заключается в том, что Дюркгейм и все, кто следует за Дюркгеймом, предлагают переопределить отношения между ними. Не повседневные взаимодействия существуют для того, чтобы вынести из них какие-то выгоды, ресурсы или преимущества, которые можно использовать в жизни где-то в будущем, а, наоборот, эти ресурсы приобретаются для того, чтобы быть полезными в ситуации повседневного взаимодействия. Люди не улыбаются друг другу, для того чтобы заработать больше денег, это часто им совершенно не помогает зарабатывать больше денег, а зарабатывают больше денег, чтобы другие им улыбались.
В конечном счете самые значимые, самые важные для нас вещи — это вещи, которые мы ощущаем, когда находимся физически рядом с другим.
Во-вторых, вся эта система взаимодействий, система повседневных соприкосновений образует своего рода сито. Все, что происходит в абстрактной дедуцируемой экономической системе, должно произойти в какой-то ситуации конкретных человеческих взаимодействий. Так же, как, например, язык, с помощью которого можно передавать самые разные послания, не просто служит средством передачи посланий, но и накладывает некоторый отпечаток на то, какое послание может быть передано, — так же и правила, регулирующие взаимодействия в повседневности, могут накладывать очень большой отпечаток на то, что в конечном счете происходит и как функционируют эти большие системы за пределами конкретной ситуации.
Есть большой спор между учеными о том, насколько, например, язык или какие-то другие элементарные правила определяют содержание послания. В 60-е годы была очень популярна теория, воплощавшаяся в конечном счете в формуле: «Язык — это фашист, язык абсолютно тоталитарен, язык программирует нас, наше мышление и любую нашу коммуникацию на реализацию каких-то образцов». Кажется, что с тех пор человеческим существам было возвращено немного больше свободной воли, а тоталитарное всевластие языка немного сократилось в глазах многих, если не большинства, ученых. Но нет никакого сомнения, что эти формы вовсе не безобидны по отношению к содержанию, которое с их помощью транслируется. Они похожи на правила, регулирующие дорожный трафик, — еще одно часто используемое уподобление. Должны быть очень жесткие правила, чтобы кто-нибудь доехал куда-то, и, хотя правила не диктуют, кто куда едет, для того, чтобы кто-нибудь попал хоть куда-то, надо, чтобы все им следовали. Но правила при этом могут быть более-менее эффективными, они могут способствовать некоторым формам логистических перемещений, а могут совершенно им не способствовать.
Наши правила достаточно унифицированы, чтобы мы в полной мере почувствовали различие, но можно придумать себе какую-то другую логистическую систему, которая подорвет, например, нашу экономику — просто потому, что та циркуляция благ, которая нам знакома, вдруг стала невозможной или экономически запретительно дорогой. То же самое может касаться и, вероятно, касается порядков интеракции. То, как люди взаимодействуют друг с другом, очень сильно влияет на то, что в конечном счете каждый из них извлекает из этого взаимодействия, и то, как функционируют большие системы вроде политики и экономики.
И, наконец, вполне дюркгеймовский аргумент: порядок повседневных взаимодействий как область высшего, наиболее яркого и значимого опыта служит источником модели для поведения в других сферах. Интуитивно или спонтанно мы очень часто понимаем какие-то сложные большие механизмы или институты, сводя их к повседневному опыту взаимодействий «лицом к лицу». Очень сложно думать о глобальной макроэкономической и геополитической системе. А вот думать об этом как о необходимости сохранять свое национальное лицо очень просто. Поэтому, когда мы переводим международные отношения на язык политического лица: «А эти нас не уважают, а те, значит, наоборот, проявили должное почтение, поэтому мы одних накажем, а с другими будем всячески дружить». Этот язык интуитивно понятен каждому, он служит своего рода моделью или матрицей, с отсылкой к которой можно сделать политический курс доступным и понятным, и он часто стоит за поддержкой или политической мобилизацией.
Когда мы присматриваемся ближе, мы видим такие модели, действующие за самыми разными сферами, не только за международными отношениями. И экономика, и политика, и наука в конечном счете в большой степени регулируются тем опытом, который происходит в ситуациях взаимодействия «лицом к лицу», и это еще один повод, чтобы изучать его.
