Когда мы используем теорию литературного этикета, мы должны помнить, что это нас ко многому обязывает. В частности, мы должны возвращаться на то теоретическое поле, которое разработал Дмитрий Сергеевич Лихачев, призывавший, кстати, не только соглашаться с ним, но и спорить. И конечно, важнейшее обоснование теории литературного этикета содержится в его монографии «Поэтика древнерусской литературы», первое издание которой датируется 1967 годом, то есть уже примерно лет 10 прошло с того момента, когда была сформулирована сама идея литературного этикета. В «Поэтике» мы видим особый раздел, посвященный литературному этикету. И когда мы читаем книгу Дмитрия Сергеевича, мы, конечно, обращаем внимание на то (и это очень важно), что литературный этикет у него идет в паре с другим концептом, которому этот литературный этикет противостоит.
Когда мы говорим «холодное», мы подразумеваем, что есть и горячее, когда мы говорим «инь», мы подразумеваем, что есть и ян. Так же и литературный этикет: он не может существовать сам по себе с точки зрения этой теории, а он существует постольку, поскольку существует реалистичность в древнерусской литературе. То есть этикет — это повторение каких-то общих формул, каких-то штампов, каких-то клише, это, в конце концов, этикет ситуации, которую описывает книжник, этой ситуации должен соответствовать свой язык и свои формулы. И всегда этому повторяющемуся моменту в литературном произведении должен хотя бы теоретически соответствовать какой-то момент, где книжник уходит от общих формул, от повторения того, что уже в древнерусской литературе есть, и опирается на какие-то личные наблюдения или по крайней мере изображает действительность такой, какой она предстает в человеческом опыте.
Интересно, что еще в XV веке тверской книжник Фома, инок Фома, писавший похвальное слово князю Борису Александровичу, отмечал, что летописцы пишут на основе знания других людей, летописцы повторяют чужие тексты, а он пишет только о том, что видел своими глазами. Представляете, это середина XV века, и непосредственное восприятие книжник ставит на первое место по сравнению с текстами-образцами. То есть рушится все наше представление о том, как создавались произведения древнерусской литературы. Конечно, Дмитрий Сергеевич Лихачев в чем-то прав. Другое дело, что этой концепцией литературного этикета не всегда легко воспользоваться, потому что мы не всегда знаем, что идет от этикета, что идет от других текстов, а что идет от самой действительности. И мы очень часто можем спутать эти конкретные наблюдения и литературу, книжность. Как их различать? Это отдельный вопрос.
Но вернемся к реалистичности. Понимаете, в самой реалистичности, в самом этом тезисе, что реалистичность существует в древнерусской литературе, содержится исторически конкретная оценка. Это XX век, середина XX века, это советская эпоха, когда реализм считался высшим достижением эстетики и художественного развития всего человечества. Соответственно, если мы хвалим древнерусскую литературу, то хвалить мы ее можем только за реалистичность. Собственно говоря, в этом была некая уступка советской идеологии, чтобы древнерусскую литературу не забывали, изучали, читали. В этом, в общем-то, заслуга Дмитрия Сергеевича, что он ее как бы переоткрывает, что после XIX века, который действительно был весь нацелен на изучение древнерусской литературы (выходила масса пособий, книг, монографий, посвященных древнерусской литературе, истории древнерусской литературы), была эпоха молчания. И Дмитрий Сергеевич расколдовал это молчание, он расколдовал этот лес, заколдованный идеологами, и снова древнерусская литература оказалась в центре внимания. Конечно, он, как теоретик, сделал определенную уступку популярным тогда идеям.
Поэтому древнерусская литература, с одной стороны, отражала конкретную действительность, по Дмитрию Сергеевичу, а с другой стороны, всегда была «улыбкой на устах придворного». Она всегда была неискренней, она всегда была ненастоящей, она всегда была восковым яблоком, а не каким-то реальным прекрасным яблоком, которое можно было увидеть, понюхать и представить. В этой теории был свой минус, поскольку мы понимаем сейчас, что древнерусская литература, конечно же, никогда не была реалистической, конечно же, она была построена на повторении хорошо знакомого, это была литература образцов. Что же нам делать? Как нам примирить очевидное существование такого литературного этикета и то, что мы назвали бы сейчас художественным достижением? Если древнерусская литература этикетна, она что, лишена этой художественности, лишена высоких качеств настоящей литературы? И здесь только принцип историзма может помочь. Особенно это важно филологам.
Принцип историзма заключается в том, что литературы развивались всегда таким образом, что один период был короче предыдущего. И в истории мировой художественной культуры, в литературной культуре человечества, по крайней мере европейского человечества, был огромный этап с середины I тысячелетия до нашей эры вплоть до конца XVIII века нашей эры, который многие теоретики называют эпохой риторической. Это эпоха развития жанровых форм, развития литературных теорий, это эпоха, когда писатель, автор, книжник говорит от лица вечной, неизменной истины. Это в равной мере касается древнерусской литературы и классицизма XVIII века. Только если в древнерусской литературе позиция книжника — это позиция религиозная, то в литературе XVIII века это гражданская позиция, но и там и там риторика, и там и там действительность познается уже в готовом виде с точки зрения этих вечных форм.
И мы должны понимать, что в истории человечества индивидуальная творческая эпоха, к которой мы принадлежим, — это короткий промежуток по сравнению с тем, что было раньше. Язык древнерусской литературы — это язык этих устоявшихся форм, но это не значит, что сами по себе устоявшиеся формы плохие. Ведь у писателя было свойство обновлять эти приемы. И здесь Дмитрий Сергеевич предложил достаточно жесткую теоретическую конструкцию, которая, с моей точки зрения, не очень правильна, не совсем работает, требует обновления, то есть здесь требуется та самая дискуссия, к которой Дмитрий Сергеевич призывал, которая обновила бы немножко нашу науку, наш взгляд на ситуацию. Что он имел в виду? Он, используя терминологию Томашевского, говорил, что вот есть литература традиционных форм, а есть литература, основанная на обновлении ассоциаций, на обновлении приема. Когда вообще прием возможен? Когда мы отказываемся от старого и предлагаем что-то свое, новое, оригинальное, новаторское. И собственно, качества литературы оцениваются по этому. Сейчас, в наше время, если мы повторяем старое, мы — эпигоны или литературно беспомощны. Если мы обращаемся к новому и изобретаем новые формы, мы — безусловные новаторы, гении и так далее. Вот в древнерусской литературе было не совсем так. Само использование какого-то традиционного приема могло быть в таком контексте, который был совершенно неожиданным.
Как у протопопа Аввакума, когда библейские формулы, библейские цитаты оказываются в разговорно-речевом контексте, когда, допустим, грехопадение Адама и Евы, Древо познания добра и зла сравнивается с опьянением и он рисует, так скажем, первородный грех как грех пьянства. Или традиционный, восходящий к Евангелию от Иоанна, к главе X, элемент многих древнерусских рассуждений о настоящем пастыре (не добром пастыре, а именно о пастыре истинном) и наемнике. Если пастырь истинный защищает своих овец, то наемник бежит от мысленного волка. Это постоянно встречается в древнерусской литературе. Однажды в той же самой тверской литературе, когда подданные великого князя сами заключают мир, книжник удивляется: «Надо же, не пастырь воюет с мысленным волком, а сами овцы». То есть здесь очевидное обновление приема, обыгрывание традиционных элементов древнерусской литературы. Это свидетельство того, что книжник был действительно внимателен к тексту предшественника, ведь не будем забывать, что древнерусская литература — это литература обновления. Дело в том, что ни один древнерусский текст не сохранялся в неизменном виде. Это иллюзия, что у древнерусских книжников был некий такой текстовый фетишизм, что они сохраняли тексты. Это все потом, у старообрядцев применительно к служебным, богослужебным текстам, применительно к старым книгам.
Вся древнерусская литература основана на переделывании текстов. У протопопа Аввакума даже, вождя старообрядцев, три редакции его знаменитого жития; около десяти (а может быть, и больше) редакций у повести о Петре и Февронии, там 350 списков; 150 списков у жития Бориса и Глеба Нестора, то есть каждый список несет в себе как мелкие, так и какие-то крупные изменения. Эти крупные изменения позволяют потом при сопоставлении списков увидеть, что возникает в процессе бытования текста новая редакция. При таком обновлении не могло не быть творческого отношения к тексту предшественника. Поэтому, используя теорию литературного этикета, мы должны всегда помнить, что было и творчество, этикет не должен закрывать для нас другой проблемы — свободы творчества древнерусского книжника. Об этой свободе медиевист, с моей точки зрения, и всякий, кто приступает к изучению древнерусской литературы, должен помнить, что древнерусская литература давала очень много нестандартного, и в этом можно будет убедиться на других примерах.
Дело в том, что в древнерусской литературе, так же как и в литературе Нового времени, существовало творческое отношение к устоявшимся формулам и штампам. Например, знаменитое противопоставление «овцы — пастырь», восходящее к Евангелию от Иоанна, главе X, — где мы только ни находим этих овец, которые пастырю подчиняются, которых истинный пастырь пасет, а наемник бежит от мысленного волка, оставляя их беззащитными. Но нигде нет одинаковых контекстов, всегда эти овцы и пастырь приобретают какую-то новую коннотацию. Вот, например, в тверской литературе описывается ситуация борьбы тверского князя Бориса Александровича со знаменитым Дмитрием Шемякой (XV век) и Казимиром, литовским королем. В тот момент, когда борьба эта доходит до кульминации, Борис Александрович, истинный пастырь своих овец, который должен их спасать от врагов, бездействует, а действуют его слуги, то есть те самые овцы. И книжник говорит: «Удивительно: пастырь молчит, пастырь бездействует, а овцы сами борются с волками». Вот овцы, воюющие с волками, — это же новый образ. Здесь литература действует по тем же законам, по которым она и в наше время действует, обновляя приемы.
