Среди доминирующих параметров, доминирующих категорий скандинавской культуры Средневековья — конечно, таких категорий несколько — нельзя не назвать право и правовую культуру, которая была очень древней. До нас право дошло в письменном виде, есть норвежские судебники, есть исландские судебники — это тот свод законов, которыми пользовались на общих тингах (вече) и на областных тингах — собраниях более мелкого уровня. Но из этих судебников, записанных уже в христианскую эпоху, ясно, что это право уходит своими корнями в устную традицию и, более того, люди, фиксировавшие это право на пергаменте, в каком-то смысле были озабочены тем, чтобы сохранить рудименты этой устной традиции.
Это связано с тем, что еще долгое время после крещения Скандинавии, после того, как письменная культура с приходом христианства потихоньку начала укореняться в Скандинавии, устное слово, устная культура на самом деле преобладала над письменной, была куда более авторитетной. Гораздо важнее, как твой сосед обвинит тебя в краже коровы на общем тинге, на общем вече, сделает ли он это со всеми должными отсылками к старому праву, к тому, что этой коровой владел еще его отец, к тому, как он это выразит, — это тоже очень существенный параметр устного права. Ты мог быть абсолютно, например, прав в своем иске, в своем деле, но, если ты запинаешься, заикаешься, если ты бэкаешь и мэкаешь по ходу изложения своего дела, твое дело может легко развалиться на глазах у всех. Напротив, если твой оппонент, который не прав, и всем очевидно, что он не прав, но он излагает дело ясно, чисто, красивым языком, с созвучиями, аллитерациями, применяет какие-то древние формулы, где еще сохраняется эта аллитерация, то у него хорошие шансы выиграть дело, несмотря на всю свою неправоту.
Даже из тех записанных судебников, будь то норвежские, особенно исландские судебники, например знаменитый исландский судебник «Серый гусь» (Gragas), мы видим, что те, кто фиксировал правила и основные судебные нормы на пергаменте, стремились сохранить рудименты устного, какие-то признаки устного произнесения того или иного закона. Именно поэтому, например, в том же «Сером гусе» довольно много аллитерирующих форм и созвучий. То есть это не проза в привычном нам смысле, где слова в свободном порядке текут друг за другом. Нет, это, безусловно, были некие оформленные нормы — оформленные в том числе с точки зрения плана выражений: там были созвучия, были аллитерации, были даже рифмы. И все это сохраняется в записанном языке судебников.
При этом скандинавское право замечательно своей разработанностью, разветвленностью, тем, что на каждый чих находится по несколько возможных решений. И при всей своей громоздкости и усложненности оно невероятно наивно, как могут быть наивны люди древности. Но это наивность мудрых людей, а не простофиль.
Пожалуй, говоря о скандинавском праве эпохи викингов, стоит выделить какие-то основные точки. Оно огромное, и там действительно есть разделы, касающиеся уголовных преступлений, есть разделы, касающиеся куда более мелких предметов, тем не менее довольно важных. Что, например, делать, если скотина соседа зашла на твои пастбища и съела твою траву? Это важный вопрос для людей того времени, особенно для исландцев, которые жили в этом смысле непросто. Поэтому обо всех, наверное, законах сказать просто невозможно.
Вообще древнеисландские и древненорвежские судебники в чем-то больше всего похожи на инструкцию для детей. Представьте себе тщательно разработанную инструкцию по игре в классики. Потому что как надо играть в классики? Надо нарисовать классики, надо подойти и встать на левую ногу, надо шагнуть, надо обернуться и сказать своему партнеру: «Я начинаю прыгать» и так далее и так далее. Точно так же и в древнескандинавском праве: каждый шаг судебного действия, когда люди попадают в пространство права, они перестают быть обычными людьми, они становятся агенсами, субъектами и объектами права, то есть каждое их действие, буквально до того, что поднял руку или не поднял руку, снял плащ или не снял плащ, — все это обладает неким правовым значением и правовым смыслом. И все это, конечно, учесть в одном коротком рассказе о скандинавском праве, наверное, невозможно. Имеет смысл выделить какие-то основные точки.
Я бы для порядка начал с такой простой вещи, что в нашем обывательском сознании викинги отчасти справедливо ассоциируются с кровавыми преступлениями, с тем, что они налетают на какой-нибудь несчастный монастырь в Англии или Ирландии, выжигают все дотла, убивают женщин и детей, я уже не говорю про беззащитных монахов и мужчин, берут все драгоценности и исчезают. Отчасти так и было, я не хочу сказать, что это неверное представление. Как сказано в одной древней формуле: «И от ярости норманнов спаси нас, Господи», так оно и было. Но вместе с тем у этих людей, у которых руки по локоть в крови и на совести масса преступлений, были, например, совершенно особые представления, во-первых, о смертной казни и, например, физическом насилии. Известно впечатление варяга, послужившего в Византии, повидавшего нравы, которые были приняты при византийском дворе. Их поражало, что в результате заговора человека могут арестовать, кастрировать, выколоть глаз, отрубить руку, — все это им казалось диким, несусветным варварством, потому что так нельзя поступать с людьми.
Человека можно зарубить топором, когда он завязывает шнурки, сзади — это нехорошо, но можно.
Его можно убить в честном поединке, можно совершить налет на усадьбу и даже можно сжечь эту усадьбу, предварительно попросив выйти женщин и детей. Но это все еще в рамках некого правового поля. Но так поступать с человеком: оскоплять его, выкалывать глаза и увечить — это этим рыжебородым викингам с их варварскими представлениями казалось делом немыслимым до поры до времени. Потом, к сожалению, это и в Скандинавии началось.
При таком отношении к чужой жизни, как ни странно, у викингов в тех сводах законов, с которыми мы имеем дело, не было смертной казни, не было высшей меры наказания, она не предусматривалась. Конечно, в сагах, а еще один источник наших правовых сведений о той эпохе — это не только сами судебники, где содержатся законы, но и родовые саги, королевские саги, где очень внимательно, очень тщательно и очень много рассказывается о разного рода правовых казусах, правовых прецедентах. Ясно, что любую аудиторию, будь то аудитория саги или будь то аудитория тинга, всегда интересовали какие-то правовые хитросплетения и то, как из них люди выбираются, — это и есть предмет самого завлекательного и интересного. Так вот, даже из некоторых саг мы узнаем о том, что будто бы в древности какие-то формы казни были, человека могли повесить и таким образом принести в жертву, может быть. Но в том, что доходит до нас, на что мы можем опереться, нет смертной казни.
Есть две высшие меры наказания, а на самом деле одна, потому что одно наказание — это изгнание человека из социума, другое наказание — это изгнание человека из социума на всю жизнь. В одном случае человек, например, совершал преступление и устроил своему врагу засаду на пути между каким-нибудь пригорком и небольшим лесом, напал на него, зарубил и не сделал того, что надо сделать, — он не объявил об убийстве, он попытался скрыть это убийство. Это все очень существенные параметры, потому что одно дело — убить человека и сделать вид, что ничего не было, а другое дело — убить человека и тут же пойти в соседний хутор, заявить об этом убийстве — это совершенно два разных правовых казуса.
Так вот, в результате какого-то неправомочного и плохого деяния на тинге такой человек мог быть объявлен вне закона, и он изгонялся — это называется utlagi по-древнеисландски. То есть он именно буквально оказывался вне закона, он изгонялся из социума. И неслучайно такие люди, например, могли называться vargar, то есть волк — это слово этимологически родственно русскому «враг». Они вообще ассоциировались даже с волками, их могли называть «людьми, бродящими по лесу». Они как бы изгонялись за пределы социума, и сами маршруты этого изгнания, как это ни смешно, были очень четко прописаны в законах. Известно, что такому человеку, объявленному вне закона, давалось право дойти до пристани, сесть на корабль и уплыть в Византию — это пожалуйста. Пока он шел, его никто не мог тронуть: он находился еще под некоторым таким колпаком закона, который его защищал от всего. Но только если он сходил с этой тропы, ведущей к пристани, то тут же к нему могли подлететь родственники убитого и зарезать его на глазах у всех, и им бы ничего не было по правовому решению.
Другое дело, что это изгнание вне закона, то, что называется высшей мерой наказания, как ни странно, имело свои градации. Можно было быть изгнанным вне закона на всю жизнь, и это было равносильно нашей смертной казни. А другое дело, что можно было купить за некоторую небольшую сумму, выплачиваемую родственникам погибшего, право быть вне закона только на три года. То есть через три года ты как бы полностью очищался, мог возвращаться. Это не значит, конечно, что родственники убитого тебе не мстили. Дело в том, что, особенно если говорить об Исландии, в таком совершенно специфическом мире, где не было никаких институтов власти, не было короля, не было армии, а был только суд, то есть тинг, и были люди, то есть субъекты и объекты права, как ни странно, в Исландии кровная месть, вендетта, при всей ее ужасности выполняла очень четкие регулирующие механизмы — это было такое дополнение к праву, регулировавшее жизнь социума. Поэтому человек, например, купивший себе право быть изгнанным только на три года, возвращался, и это не значило, что никто из родственников жертвы не мог его убить, такое могло произойти. Но это был бы уже другой судебный казус, родственников этой жертвы уже судили бы на иных основаниях. Одно дело — убить, когда он вне закона, а другое дело — убить полноценного члена социума, который сам искупил свою вину, очистился в каком-то смысле, и он такой же субъект права, как и другие члены социума. То есть он обладает, как это сказано в древних текстах, святостью. Как ни странно, там употреблен именно термин «святость» — святость в смысле некой неприкосновенности, он находится под защитой закона.
Правовые основания не распространялись на одну категорию лиц, которых было много и в Норвегии, и в Исландии, — на рабов, тех, кто вообще не был частью социума, не был субъектом права.
О рабах даже кое-что говорится в судебниках. Рабский статус человека не означал, что с ним можно было сделать вообще все что угодно, кое-что нельзя было делать. И просто убить раба, особенно чужого, — это тоже преступление, правда, не такое серьезное, как другие, но тем не менее преступление.
Интересно, что в том праве, которое мы находим в записанном виде, уже в христианскую эпоху есть элементы, связанные с поэзией и, в частности, скальдической поэзией. Есть статьи, регулирующие и запрещающие произнесение хулительных стихов, хулительных скальдических стихов особого типа, которые даже в ту пору, в скандинавскую эпоху уже крещенных скандинавов, воспринимались как магия прямого действия. Речь идет именно о хулительных стихах, насылающих проклятия, и о любовных стихах, привораживающих, например, чужую жену. Такие вещи нельзя было сочинять ни в коем случае, об этом специально есть определенный раздел в скандинавском праве.
Интересно, что в исландском праве, которое, конечно, во многом выросло из норвежского права, и даже это название, «Серый гусь», — по-видимому, точно такой же судебник «Серый гусь» был и в Норвегии, — но исландское право в чем-то, безусловно, отличается от норвежского и подкорректировано под местные особенности. Но в исландское право многое попало из норвежского права. Например, там фигурируют медведи, олени, всякая живность, которой и в помине уже не было в Исландии в ту эпоху. И интересным образом против медведей и разного рода живности тоже можно было вчинять иск. В этом смысле если рабы не были членами социума, то как раз в каком-то смысле зверь, ворвавшийся к тебе в курятник, придушивший всех твоих кур, был членом социума, и его можно было судить. Но это хорошо известный феномен и в Западной Европе.
