Кажется, что здесь скрывается парадокс, но на самом деле можно придумать много примеров, когда различие между разделяемым знанием и общим знанием имеют очевидные поведенческие последствия. Здесь подойдет пример, который приводит американский экономист Мансур Олсон. Представьте себе непопулярный политический режим, каждый подданный которого хотел бы, чтобы этот режим рухнул. Но пока каждый подданный не уверен, что все остальные хотят, чтобы режим рухнул, он совершенно не склонен против него протестовать, потому что никто не хочет протестовать в одиночестве. Но представьте себе, что каждый не просто им недоволен, но знает, что все остальные недовольны. Тогда встает вопрос: а знают ли все остальные про всех остальных? Потому что если все остальные не знают про всех остальных, то максимум, что они увидят, если я выйду протестовать, — что кто-то один, помимо всей остальной группы, тоже был недоволен. Продолжая эту линию рассуждений, не хватит даже того, чтобы все знали, что все знают, что все знают. Потому что даже тогда останется повод для сомнений.
В 1980-е годы израильский экономист Ариэль Рубинштейн придумал эксперимент, который он называл игрой имейлов. Если реинтерпретировать его условия, эксперимент можно пересказать так: представьте себе среднюю или старшую школу. Как обычно бывает в старшей школе, ученики в основном заняты свиданиями. Их рейтинг повышается, если у них было много свиданий, и понижается, если свиданий мало. Школьники посылают друг другу приглашения на свидания по имейл. Надо сказать, что это 1980-е годы, имейл еще работает нерегулярно, и иногда письма действительно теряются. Поэтому этикет требует, чтобы принятое сообщение было подтверждено. Если я посылаю приглашение на свидание и на него не приходит никакого ответа, по умолчанию я воспринимаю это как «нет». Соответственно, если ответ положительный, принято отвечать «да». Но принято не просто отвечать «да»: поскольку ответное сообщение могло пропасть, следует подтвердить это ответное сообщение. Пока сообщение не принято, то принявшая приглашение не уверена, что на самом деле я знаю, что она его приняла. А если я не знаю, что она его приняла, я, безусловно, не пойду, поэтому она придет туда одна.
Представьте себе, что имейл продолжает не работать дальше. Мне нужно подтвердить подтверждение, потому что в противном случае наша ситуация повторится на новом уровне. Допустим, я получил согласие, но не уверен, что мое подтверждение пришло. А поскольку я не уверен, что мое подтверждение пришло, я не уверен в том, что другая сторона не рассуждала примерно так: «Я согласилась, получила подтверждение, но не уверена, что ответное послание пришло, поэтому, возможно, все-таки не случится». Теоретически школьники могут бесконечное время обмениваться такими имейлами. Рубинштейн довел группу студентов до паранойи, в результате которой они отсчитывали 11 уровней и не были уверены в том, что их свидание состоится.
Возникшая раньше, еще у Шеллинга, гораздо более мрачная иллюстрация обращает нас к истокам теории игр. У истоков теории игр лежит дилемма узников, хорошо всем известная даже из массовой культуры, которую применительно к ядерным супердержавам можно описать так. У каждой супердержавы есть две стратегии: одна агрессивная — разбомбить другую, а другая кооперативная, мирная — не бомбить другую. У каждой супердержавы есть представление об иерархии и возможных истоках их взаимодействия. Если у нас дилемма узников, то лучший исход для любой супердержавы — это разбомбить другую, чтобы та не успела первой. Второй исход заключается в том, что мы не бомбим друг друга: никто не утвердит мировую гегемонию, но хотя бы все живы. Третий: мы разбомбили друг друга, все мертвы, но хотя бы не обидно. Наконец, самый худший исход: держава разбомбила другую и утвердила свою проклятую гегемонию.
Эта игра представляет собой пример дилеммы узников в том смысле, что доминирующая стратегия, что бы ни делала другая сторона, — «для меня лучше играть некооперативно». Это ведет к очень неприятному исходу. Стороны получают коллективно худший исход, то есть бомбят друг друга. Каждый из них рассуждает так: «Если меня не разбомбят, а я разбомблю, я буду единственным гегемоном, и это лучшее, что может случиться. А если меня все-таки разбомбят, то хотя бы не будет так обидно». Но представьте себе что-то ближе к реалиям холодной войны. То, что мы знаем о холодной войне, свидетельствует, что на самом деле ни одна из сторон не была готова на пустом месте разбомбить другую: были моральные сомнения, непонятно, что делать с радиоактивными осадками, к тому же что-то может не сработать, и тогда придется воевать. Доминирующий исход, скорее всего, выглядел примерно так: «Мы не бомбим друг друга — они не бомбят нас, а мы их». Мирное сосуществование, системы конкурируют, как в советское время любили об этом говорить.
Второй исход: мы разбомбили их. Третий: мы разбомбили друг друга. Четвертый: они разбомбили нас. Если у нас есть такая платежная матрица, то супердержавы не пускают атомное оружие в ход, и все мирно существуют, происходит мирная конкуренция двух систем. К сожалению, если мы приблизим это к реальности, каждая сторона знает свою платежную матрицу, но не уверена в платежной матрице оппонента. А что, если мы играем в относительно кооперативную игру, мы не хотим бомбить и по возможности не будем, но имеем дело с оппонентом, который играет в дилемму узников? Поскольку исход «нас разбомбили, а мы нет» хуже, чем «мы разбомбили друг друга» и «мы разбомбили их», то для нас будет лучше бомбить. Представьте себе теперь, что мы имеем дело с оппонентом, который, как мы точно уверены, играет в ту же дилемму, что и мы. Но мы не уверены, что он знает, что мы играем в ту же самую дилемму, и опасается, что мы играем в дилемму узников. Тогда для него будет лучше разбомбить. И тогда, хотя мы очень не хотим, нам придется бомбить тоже.
Шеллинг таким образом иллюстрировал возможную логику, показав при этом, что одним из важных условий классической теории игр является общее знание о платежной матрице, которое не очень соответствует реальным взаимодействиям, а если мы его ослабим, то попадем в совершенно другую, гораздо более сложную область эпистемических игр, которая бурно развивалась в последние несколько десятилетий. То, что мы знаем экспериментально, свидетельствует о способности людей различать разные уровни рефлексивности, различать общее знание и знание, которое разделяется на какое-то количество уровней, но не финальное, не бесконечное количество.
Английский экономист Джон Кейнс был автором линии размышлений с дилеммой конкурсов красоты. Во времена Кейнса еще не слышали об объективации. Дилемма конкурсов красоты формулируется следующим образом. Газета напечатала шесть женских лиц и просит свою аудиторию выбрать из них самые привлекательные. И те, кто угадает то лицо, за которое проголосовало большинство, получат приз. Неискушенная аудитория может рассуждать примерно так: «Найду самое привлекательное лицо и проголосую». Но чуть более искушенная аудитория начнет думать: «Мне, может, что-то нравится, но большинству людей может нравиться не то, что мне нравится, поэтому попробую угадать, что нравится большинству». А еще более искушенная скажет себе: «А что большинство людей думает о большинстве людей?»
Кейнс говорит, что так функционирует фондовый рынок. Нагель экспериментально пыталась исследовать, насколько глубоко мы на самом деле можем заглянуть. Большинство людей легко заглядывают на второй и третий уровень. Некоторые в экспериментальных условиях заглядывают на четвертый. При этом даже те, кто заглядывает глубоко, еще ощущают, что это ненастоящее общее знание, располагаемое где-то глубже. Только сравнительно недавно, в апреле 2019 года, вышла статья, одним из соавторов которой был Стивен Пинкер, показывающая, как подобная логика работает на классической и очень любимой социальными психологами и социологами ситуации оказания или неоказания помощи жертве в условиях анонимности. Есть классический эксперимент, показывающий, что чем больше людей может прийти на помощь, тем на самом деле меньше вероятность, что помощь будет оказана. Потому что помощь связана с какими-то затратами. И каждый думает: «Если не я, то, может быть, кто-то другой» и проходит мимо.
Если каждый человек знает, что он единственный, кто может помочь, то личная ответственность заставляет большинство людей помочь. Как в случае с Китти Дженовезе, крики которой слышало несколько десятков человек, но никто не позвонил в полицию, потому что никто не хотел давать показания. Каждый из них или по крайней мере большинство людей, наверное, позвонили бы в полицию, если бы они знали, что они единственные. Пинкер и коллеги показывали, что в зависимости от того, сколько людей знает про происходящее и знает, что другие знают, что происходит, желание приходить на помощь увеличивается или сокращается. Если я думаю, что я единственный, кто обладает знанием, то, скорее всего, приду на помощь. Если я знаю, что вокруг много людей, которые знают, что происходит, но не знают, что кто-то еще знает, я, наверное, не приду на помощь, потому что верю в них. С другой стороны, если я знаю, что вокруг много людей, которые знают, что другие знают, мне приходит в голову судьба несчастной Китти Дженовезе, и количество желающих помочь резко возрастает.
Что еще появляется, когда мы начинаем рассуждать подобным образом? Мы задаемся вопросом, откуда берется общее знание. Как, в конце концов, это бесконечное количество уровней может быть пройдено? Правдоподобный ответ состоит в том, что часть механизмов возникновения общего знания могут иметь отношение к биологии и способности зеркальных нейронов отслеживать взгляд других человеческих существ, поскольку кажется, что оно легче всего и беспроблемнее возникает в ситуации соприсутствия. Когда люди видят, что другие люди видят, мы уверены, что другие люди видят то же, что видим мы. Предположить, что другие люди этого не видят, мы можем, но это требует дополнительных когнитивных усилий. Поэтому Майкл Чве в выпущенной 1998 году статье и последующей книге исследовал роль ритуалов, которые, как он говорит, вовсе не бессмысленные мероприятия, а способы создания общего знания. В ритуале, когда люди собираются вместе и часто располагаются кругом или полукругом, все видят, что все видят, что все делают. У них уже нет возможности каким-то образом сказать, что они там не были или не уверены, что другие были. Это такая декларация, создающая общее знание.
Слова создают общее знание. Поэтому не все равно, что мы предполагаем. Другие люди, вероятно, видели, и они сказали нам, что они видели. Потому что если уж они сказали, то мы уверены, что видели на самом деле. А пока они не сказали, есть надежда, что нет. На этом построена значительная часть нашего такта. В нашем такте, когда мы сохраняем лицо другого, мы видим какие-то неприглядные детали — например, непорядок в одежде или прическе, — а другой человек потом догадывается, что мы видели этот непорядок, но, пока это не было произнесено, у нас сохраняется слабая надежда, что, может быть, что-то не так. Наш такт во многом представляет собой вытеснение фактов из области общего знания, в котором мы иногда к взаимному благу, а иногда к взаимному неудовольствию участвуем.
В завершение надо добавить, что иногда общее знание не является истинным. То, что все знают о том, что все знают, может быть чем-то, чего не знает каждый в отдельности или каждый про себя. Как в случае с режимом, про который все могут думать, что все остальные его поддерживают, а они одни такие диссиденты, основываясь на том, что все другие выражают бурный энтузиазм. А все остальные выражают бурный энтузиазм потому, что никто не хочет быть единственным диссидентом. Классическое исследование было проведено в 1990-е годы. Оно касалось потребления алкоголя на кампусе — животрепещущей темы. Два социальных психолога опросили студентов-первокурсников. Выяснилось, что большинство из них считают, что на кампусе пьют нечеловечески много. И они лично не хотят так убивать свою печень и моральный облик. Но были уверены, что все остальные уверены, что если они не будут пить с ними, то приобретут репутацию зануд. Каждый в отдельности страдал и хотел бы пить значительно меньше, хотел бы готовиться к экзаменам или каким-то образом культурно отдыхать. Но все вместе притворялись, что они соответствуют эталону, которому в действительности никто не хотел соответствовать и которому никто не требовал ни от кого соответствовать.
Дюркгейм рассказывает нам о том, что в уме каждого индивида существует два уровня знания: уровень индивидуальных представлений и уровень коллективных представлений. Коллективные представления, составляющие общее сознание, — это представления, наделенные особой силой. Они предстают перед каждым индивидом как объективные факты вне его или ее воли, не подлежащие изменению и присутствующие как внешние принудительные вещи. Они просто существуют. Мы вынуждены мириться с тем, что большинство людей думает про большинство людей так. Наша попытка вести себя не в соответствии с этим превратит нас в изолятов или даже девиантов. В результате мы все притворяемся в том, что верим в чью-то важность или не знаем чего-то, что мы на самом деле знаем. И виртуальные проекции нас, которые мы порождаем, в некотором социальном смысле обладают куда большей реальностью, чем мы сами.
