Ядра отождествляются со странами, хотя подразумеваются регионы внутри стран — не очень большие участки территории. Между интеллектуально лидирующими и обычными регионами страны может быть больший разрыв, чем между любой частью этой страны и другими странами.
Много исследований посвящены истокам такого порядка, его достоинствам и недостаткам, предположениям о его будущем. Разные позиции по этим вопросам становятся основой для поляризации сообщества ученых на сторонников того или иного устройства.
Истоком современного устройства был экономический, технический и научный подъем Запада в период с XV по XVII век. Начало этого периода разные школы отсчитывают по-своему. Существует консенсус, что в конце XVII века Запад уже вырывается вперед и у него нет очевидных конкурентов. Глобальное доминирование становится вопросом времени.
Есть разные теории о причинах концентрации научной активности того времени в Западной Европе. Некоторые указывают на протестантскую этику, другие — на факт, что Европа не централизовалась и не превратилась в империю, которая бы охватила большую часть континента. Ряд школ от Валлерстайна до Норта объясняют исключительность Европы тем, что ни империя Габсбургов, ни другие претенденты не смогли объединить ее и создать что-то вроде Китая. Осталось множество конкурирующих государств, не контролирующих всю экономическую зону и соперничающих друг с другом. За счет их соперничества капитал и экономически активные предприниматели могли перетекать от одного принца к другому и заставлять их бороться за себя, предлагать все лучшие условия защиты прав собственности.
Роберт Вутнов указывает, что в такой же ситуации оказались ученые. В Европе они наслаждались необычайной интеллектуальной свободой, потому что, когда знаменитость вроде Декарта или Галилея обижали в одном месте, она могла сбежать в другое. В Европе было множество принцев и только один Декарт, и всякий принц мечтал иметь своего Декарта, чтобы тот прославил его царствование. Интеллектуальная свобода, которая воцарилась в Европе в раннее Новое время, сделала возможным развитие интеллектуальной активности. Она бы едва ли могла развиваться в предшествующую эпоху или в тех зонах земного шара, где есть одно универсальное политическое образование, охватывающее всю ойкумену [1 ]Wuthnow, Robert. 1979. ‘The Emergence of Modern Science and World-System Theory.’ Theory and Society, 8(2): 215–293..
Каковы бы ни были истоки, современное устройство сложилось. Хотя ядро передвинулось из Западной Европы (или растянулось) и охватывает теперь часть Северной Америки, между ним и периферией по-прежнему осталась ясная и отчетливая граница.
Есть разные точки зрения относительно того, насколько желательно такое положение и существует ли глобальная несправедливость, с которой надо бороться (и если надо, то кому). С одной стороны, сложившийся порядок обеспечивает концентрацию научных сил, которая вряд ли была бы возможна, если бы не было четкого центра. Научное предприятие выигрывает, когда человеческий талант, возможности и ресурсы для проведения исследований концентрируются в одной зоне. Та страна, на территории которой она находится, выигрывает, но это влечет за собой благо для всего человечества.
С такой точкой зрения особенно не согласны страны, на территории которых подобные зоны не концентрируются. Некоторые в них предлагают перестроить систему высшего образования. Когда самые талантливые уезжают в глобальные центры, получается, что периферия готовит кадры для них. Помимо данного геополитического аргумента, который в некоторых странах звучит убедительно и озвучивается в политических дискуссиях, есть и другие, более характерные для социальных и гуманитарных наук.
В социальных и гуманитарных науках есть две позиции, с которых критикуется асимметрия в глобальном разделении интеллектуального труда. Согласно позиции индигенной науки, категории социальных наук описывают какое-то конкретное общество и механически неприменимы к другому. Например, социология стратификации посвящена классовым обществам, но где-то классов может вообще не существовать. Чтобы понять, что существует вместо классов, необходимо глобальное переосмысление материала. Оно затруднено, если разделение интеллектуальных сил исходно асимметрично.
Например, аспиранты, выступающие на американских конференциях, жалуются на исходно неблагоприятное положение российских исследователей. Американский аспирант может сразу докладывать о своем исследовании, а российскому нужно первые десять минут рассказывать про контекст, и на доклад остается всего десять минут. Если мы имеем уже работающую систему научной коммуникации с определенными категориями и выработанными понятиями, необходимы дополнительные интеллектуальные усилия, чтобы начать переосмыслять эти категории или расширять предмет, к которому они применяются. Это ставит нас в невыгодное положение. Мы можем не делать эту работу, но тогда результат становится не вполне убедительным, невразумительным и иногда совершенно надуманным.
Социологи в разных странах разделяются по принципу того, хотят ли они работать с индигенными категориями, описывающими именно их культуру, или хотят попасть в хорошие западные рецензируемые журналы. В некоторых странах оформляются движения за индигенную науку. Они существуют в социальной психологии, антропологии, социокультурной психологии, социологии и характерны прежде всего для стран Глобального Юга.
Даже если обходиться без разных теорий для описания поведения американца и индонезийца, есть другая реально существующая вещь. Социальные науки играют разные роли и обращаются к разным аудиториям. Они считают, что должны просвещать публику и способствовать воспитанию хороших граждан, помогать людям осознавать, что с ними происходит. Но это лучше делать на языке людей, которым социальные науки хотят помочь.
Если язык не английский, то ученый в неанглоязычной стране должен выбирать между двумя амплуа: писать статьи на английском языке для глобальных коллег или писать передовицы в газеты на языке своей страны. Хотя в идеале научный супермен или научная супервумен делали бы и то и другое, большинство людей вынуждены ограничивать себя: или делать понемножку, или сосредоточиться на чем-то одном. Движение за интернационализацию и глобализацию означает, что одна из этих ролей получает явное преимущество. Все начинают писать статьи и перестают обращаться к локальной аудитории в просветительских целях. С этой позиции глобальная асимметрия тоже будет критиковаться и критикуется сегодня.
Что произойдет дальше — вопрос, который вызывает не меньше дебатов (хотя они менее нормативного и более описательного свойства). В 1960-е годы Джордж Басалла предположил, что постепенно каждая из национальных академических систем достигнет полной зрелости и автономии. В своей известной статье он описывает эволюцию национальных наук.
Вначале наукой в стране X занимаются иностранцы: или колонизаторы, которые ее описывают, или приглашенные местной властью, впервые озаботившейся модернизацией. Например, российские императоры приглашали немцев в Академию наук, чтобы те оказывали услуги консультантов, обустраивали университет, занимались образованием, попутно помогали картографировать, переписывать население, вести астрономические наблюдения и так далее. Постепенно экспатов заменяют местные или родившиеся в этой стране люди, которые получают образование и по-прежнему ориентируются, например, на американские или германские образцы, но все более укореняются в локальной почве. Наконец, национальная система дорастает до состояния полной автономии [2 ]Basalla, George. 1967. ‘The Spread of Western Science.’ Science, 156(3775): 611–622. http://www.cdts.fiocruz.br/morel/ufrj2012/IEP851-Artigos/Basalla1967.pdf..
На момент, когда Басалла писал это, было уже сомнительно, что мир может развалиться на огромное количество автономных академий: на датскую, шведскую, финскую, голландскую, норвежскую, исландскую, гренландскую и так далее. И что они могут достичь этапа зрелости, на котором будет своя исландская и своя гренландская наука. Глобализация была слишком очевидным процессом. Господство английского языка привело к другим представлениям в конце XX — начале XXI века: все соберется в один глобальный центр, прежние границы исчезнут. Будет существовать одна наука с ограниченным количеством центров, которые географически будут очень сконцентрированы (и повезет тем, на чьей территории они будут).
Однако границы старых академических языковых империй — например, французской, германской, российской — оказались очень устойчивыми. Глобализация сыграла свою роль, некоторая переориентация потоков имеет место, но она идет медленнее и не настолько радикальна, как можно было предполагать. Сохраняются языковые границы, центры академических империй не полностью теряют свой престиж и привлекательность. Не создается простой поляризации между центром и периферией, и по-прежнему есть множество центров и множество периферий. Они изменяются не вполне предсказуемым образом.
Набор сил, создающий эту систему, отчасти обуславливает ее устойчивость. В 1960-е годы критики, которые напрямую применяли миросистему или колониальную перспективу к описанию академического мира, предполагали, что существование асимметрии — прямое следствие колонизации и политического подавления. Но динамика, которую мы видим в академическом мире, совершенно другая.
Колонизаторы играют весьма ограниченную роль. Кое-где они действительно создавали первый университет в стране и целенаправленно вывозили элиту из своих бывших колоний, чтобы образовать ее у себя. Но ученые из колониальной метрополии никогда не подговаривали свою армию к вторжению, чтобы обеспечить для себя периферию. Академическая колонизация осуществляется в основном за счет энтузиазма и усилий самих колонизируемых субъектов, а не колонизаторов.
Если мы возьмем американскую науку, то во многих ее областях, прежде всего в социальных науках, она довольно изолирована и замкнута на себе. Американская социология или экономика будут пользоваться огромным престижем за пределами страны, но подавляющее большинство американских социологов или экономистов никогда не попробуют найти работу в Европе, не говоря уже о других странах. Это настолько замкнутый и устремленный внутрь себя мир, что он не вполне осознает существование своей огромной периферии. Если периферия существует, то не за счет принуждения или подкупа со стороны центра, а за счет привлекательности глобальной модели. Она начинает копироваться и распространяться усилиями представителей самой периферии.
На периферии всегда есть люди, которые добровольно пытаются создать у себя Гарвард или Кембридж и презирают тех, кто похож на Гарвард или Кембридж меньше, чем они. Они удовлетворяются ухудшенной локальной версией Гарварда: «Да, мы еще не Гарвард, но в нашей стране нет ничего более похожего на Гарвард, чем мы. Мы сделали огромный шаг вперед по сравнению со всеми остальными институциями. Мы не дотягиваем, но остальные еще хуже». Это позволяет использовать центр как инструмент для выстраивания локального статуса без вмешательства со стороны центра.
Сила, которая влечет за собой распространение институциональных моделей в науке и высшем образовании, не имеет ничего общего с прямым принуждением, а скорее является силой глобального подражания. Это не столько Валлерстайн, сколько Джон Мейер с его концепцией мирового общества, в котором все государственные образования и все институции пытаются копировать друг друга. Они все смотрят друг на друга, рационализируют свое существование и функционирование в глазах друг друга. Обычно они рационализируют его за счет лучших образцов. Как только что-то утверждается как лучший образец, остальное кристаллизуется по этому образу и подобию. Даже если сам образец не прилагает к этому никаких усилий или отговаривает всех от следования собственной модели.
Пример, который приводит Мейер, — экспансия высшего образования в XX веке и модель исследовательского университета, которая внедрилась повсеместно (включая страны, где не было нужды в высшем образовании и ресурсов для создания исследовательского университета). Доля населения возрастной когорты от 18 до 21–22, которая получает высшее образование, практически не зависит от уровня экономического развития, индустриализации и других параметров, которые должны создавать спрос на высшее образование. Она зависит от другого. Переменная, по которой можно лучше всего предсказать популярность высшего образования в стране, — количество международных договоров.
Чем больше страна вовлекается во взаимодействие с другими странами и сопоставляет себя с ними, тем более сильное давление с их стороны она испытывает. Она стремится быть похожей, развивает высшее образование и гордится количеством студентов, даже если эти студенты ей не нужны. Она поддерживает образование по политическим наукам, даже если студенты-политологи, учащиеся по импортным учебникам, впоследствии производят революцию против соответствующего режима (как это случилось во время «арабской весны»). Глобальные силы подражания оказываются гораздо сильнее локальных сил сопротивления [3 ]Meyer, John and Evan Schofer. 2005. ‘’The Worldwide Expansion of Higher Education in the Twentieth Century.’ American Sociological Review, 70(6): 898–920..
