Разница между «две трети перешагнули» или «все помогли» — это, собственно, и есть то, что составляет предмет серьезного экспериментирования в городской психологии. Психологи в этом смысле являются союзниками социологов. Они постоянно пытаются выделить некоторые факторы, которые предопределяют склонность к тому или иному поведению того или иного агента в городской среде. Эксперимент, поставленный Дарли и Латане, стал своего рода классикой, библией городских экспериментов. За пять лет до этого они поставили другой эксперимент, уже не так сильно связанный с городской проблематикой, но также связанный с эффектом свидетеля, эффектом поведения на публике.
Экспериментальная ситуация была идеальная. Студенты знали, что они участвуют в эксперименте. Чего они не знали, так это то, что в процессе этого эксперимента у экспериментатора, голос которого они слышали в динамике (они не видели этого человека, он давал им указания по интеркому), случался эпилептический припадок, становилось понятно, что у него плохо с сердцем. Если испытуемые знали, что это эксперимент дуальный, то есть там есть два человека и второй человек слышит, что экспериментатору плохо, они приходили на помощь на 15% реже, чем если они были в одиночестве. А если они знали, что таких людей четверо, которые слышат, что экспериментатору стало плохо, то еще на 30% реже. Таким образом, эффект свидетеля состоит в том, что если люди знают, что некоторое событие, свидетелями которого они становятся, наблюдает еще несколько человек, то они гораздо чаще ведут себя как в известной сцене из фильма «Необратимость».
Психологическая интерпретация этих экспериментов 1968 и 1973 годов — экспериментов Дарли и Латане — разбивается на два конфликтующих лагеря. Один из них представляет Стэнли Милгрэм. Он кумир и вдохновитель Дарли и Латане, один из первых, кто показал, насколько важно ставить эксперименты в городской среде, для того чтобы объяснить, почему люди склонны вести себя так или иначе. Но при этом, когда Милгрэм описывает и комментирует данные, полученные в этих экспериментах, он говорит: совершенно понятно, что в городе люди живут в ситуации анонимности. Город — это такая среда, в которой вы не знаете своих ближайших соседей по лестничной клетке. Город — это место, где людей ничего не связывает. В этом смысле, говорит Милгрэм, вряд ли можно представить себе такую ситуацию в городе поменьше или в деревне. Его объяснение — это объяснение поведения от специфики городской среды.
Что самое интересное, Милгрэм считается основателем того движения в психологии, которое называется ситуационизм и как раз нацелено на изучение подобного рода взаимодействий в конкретных локальных ситуациях. Но когда он предлагает объяснение экспериментов своих учеников, он использует совершенно другую логику. Объясняющим становится город, а объясняемым — поведение. Поэтому Росс и Нисбетт — еще два психолога, которые представляют противоположную логику интерпретации, — отвечают Милгрэму: мы понимаем, что вы все находитесь под влиянием фильма «Полуночный ковбой» — человек с родных пастбищ в широкой шляпе спускается с автобуса, видит, как кому-то на улице становится плохо, кидается ему помогать, потом поднимает глаза и обнаруживает, что всем абсолютно все равно. Они переступают через упавшего человека, и на его лице сначала ужас, затем отвращение, потом безразличие, и он тоже идет дальше.
Но фильм «Полуночный ковбой», говорят Росс и Нисбетт, — это плохой пример. Нельзя на примере фильма, который выражает сущность анонимного, чудовищного, отчужденного города, объяснять все то, что происходит с людьми здесь и сейчас, на конкретных улицах, в конкретных помещениях, в конкретных ситуациях. Потому что за экспериментом Дарли и Латане стоит не фильм «Полуночный ковбой», а вполне конкретное происшествие, случившееся в 1963 году и очень сильно повлиявшее на американское общественное мнение, — так называемое дело Дженовезе.
Китти Дженовезе была убита, возвращаясь домой. Газета Times опубликовала данные, что 38 человек стали свидетелями этого события и ни один из них не позвонил в полицию. На самом деле их было не 38, как позднее выяснилось, а не более 10. Но тем не менее факт остается фактом: 10 человек стали свидетелями, но каждый из них подумал, что кто-то другой сообщит, поэтому девушка была убита. А девятью годами позднее Дарли и Латане нашли экспериментальное подтверждение эффекту свидетеля.
Какова противоположная интерпретация, если мы идем не от города, если мы не идем от абстрактной анонимности, чуждости людей друг другу, слабости социальных связей? Это интерпретация от структуры ситуации, от того, что в традиции Курта Левина в психологии называется канальными факторами. Есть определенные факторы, которые запускают определенные модели поведения. Это никогда не факторы города в целом. Это всегда факторы конкретной улицы, это факторы конкретного взаимодействия, конкретной ситуации (в социологии мы бы сказали «фрейма»). Самое интересное, что это напряжение между интерпретацией Росса и Нисбетта и интерпретацией Милгрэма и Холландера — это то же самое напряжение, которое есть в социологии между макро- и микроподходами.
Социология города пытается обнаружить некоторые макрофакторы (например, анонимность людей, живущих в городе, слабость социальных связей, недостаток социального капитала, низкий уровень доверия) и микрообъяснения, которые представлены, в частности, теорией фреймов. И поэтому ситуационисты в психологии и теоретики фреймов оказываются всегда по одну сторону баррикад.
Например, в интерпретации другого эксперимента — гронингенского, проведенного группой ученых из университета города Гронингена в самом городе Гронингене, которые пытались понять, какие факторы запускают те или иные факторы поведения на городских улицах. Перед крупным магазином в Гронингене есть здание — с велопарковкой, разумеется, ведь это же Голландия. И на стене, около которой люди оставляют свои велосипеды, а потом они идут в магазин, есть знак, запрещающий рисовать граффити. Что сделали экспериментаторы? Когда велосипедов становится достаточно много, они повесили на руль каждого велосипеда рекламу несуществующего магазина спортивных товаров и дальше фиксировали, сколько людей, когда они вернутся с покупками к своему велосипеду, снимут эту рекламу, посмотрят на нее, а дальше три модели поведения: они могут бросить ее на землю, что считается для голландцев верхом асоциального дебоша; они могут повести себя «полусоциально», как это называется в отчете об эксперименте, а именно тихонечко перевесить эту рекламку на соседний велосипед — пусть следующий мучается; либо как приличные люди могут дойти до урны и выбросить.
Пока стена, около которой они парковали велосипеды, оставалась чистой, всего 10% голландцев повели себя так, как жители Гарлема: просто побросали эти буклеты, эти рекламки и поехали дальше. Но в тот момент, когда на стене, на которой висело запрещение рисовать граффити, появилось огромное количество граффити, причем граффити бессмысленных, а не тех, которые сегодня считаются частью городского ландшафта, уже две трети людей либо выбросили себе под ноги эти буклеты, либо перевесили рекламку на соседний велосипед. Таким образом, заключают организаторы эксперимента, если правильно организовать набор стимулов из внешней городской среды, то люди, какими бы воспитанными они ни были, к какой бы культуре они ни принадлежали, в каком бы городе они ни жили, независимо от степени анонимности и плотности социальных связей начнут вести себя как обитатели Северного Гарлема.
Здесь есть любопытная история, почему психологи и социологи оказываются часто по одну сторону баррикад в городских экспериментах. Дело в том, что и для психологов, и для социологов исторически в силу того, как формировались языки наших дисциплин, город — это что-то абсолютно чуждое. Город — это пространство низких социальных связей, город — это пространство недоверия, город — это искусственное пространство. Психологи сказали бы «психологический комфорт», мы сказали бы «естественная социальность» в духе Фердинанда Тённиса. За этим стоит любопытный романтический миф.
В социологии представление о городе формируется в конце XIX столетия, когда чудовищная индустриализация выбрасывает волну людей, вырывает их из привычной среды, отправляя их в абсолютно одинокое, заброшенное существование в городской среде. Как ни странно, это представление об одиночестве в городе мы пронесли на протяжении всей истории своей дисциплины. Видимо, психологи тоже. Это представление радикально противопоставлено тому, что сегодня называется урбанистикой, где город — это весело, ярко, где город — это когда вам есть куда пойти. Город как пространство разрыва, город как пространство неподлинности, город как пространство анонимности — это как раз базовая социологическая интуиция.
Социологи часто любят вспоминать, что в Ветхом Завете первый город, который упоминается, — это город, построенный Каином. Каин — первый градостроитель, он строит город для своего сына Эноха, потому что с момента ключевого события, убийства его брата, его жизнь ничем не гарантирована. И город — это протез, который замещает этот разрыв связи, во-первых, с трансцендентным, во-вторых, между людьми. Мы живем в ситуации, когда наши социальные связи — это уже неподлинные социальные связи, а потому возможно всякое. Потому Китти Дженовезе, потому попытки понять, каким образом в ситуации анонимности возможны те или иные события в городской среде. Психологи делают это через экспериментальные планы, мы это делаем через анализ социального капитала. Но в этом смысле и те, кто занимается городом со стороны социологии, и те, кто занимается городом со стороны психологии, фокусируются именно на анонимности, на отсутствии доверия.
Интересно, что внутренняя оппозиция и в психологии, и в социологии — у них это ситуационисты, у нас это фрейм-аналитики — пытается избавиться от представления, где город — это что-то нависающее, городской Левиафан. Нет, если и происходит убийство, оно происходит, потому что организована ситуация, потому что таким образом организованы канальные факторы, как сказали бы наследники Курта Левина. Именно потому, что все, что происходит, происходит только здесь и сейчас. Нет никакой нависающей анонимности. Тогда как быть с городом? Города в целом для нас не существует. Для нас город — это совокупность сцен, на которых возможны одни действия и невозможны другие. Поэтому мы не говорим о широких, больших факторах, которые объясняют практически все, как это делает Стэнли Милгрэм, например, отсылая к фильму «Полуночный ковбой». Тогда что мы можем сказать о городе как городе? Практически ничего.
И в начале XXI века выходит работа Мартины Лёв и ее коллег, которая заявляет протест против подобной социологической интерпретации городов. Хватит, говорит она, видеть в городах просто слепок общества. Из-за того, что города для нас просто лаборатории социальных связей, вы не видите того, что делает город городом. Нам нужна принципиально иная наука. Нам нужна наука, которая может выделить специфику городской онтологии, как она это называет, того, что отличает города от других социальных феноменов, а не то, что связывает эти города со всеми другими социальными феноменами.
Насколько этот новый драйв, появившийся в городских исследованиях, может быть подтвержден, с одной стороны, экспериментально, с другой стороны, может задать новое направление теоретической работы, мы пока не знаем. В какой мере они могут стать той третьей силой, которая, с одной стороны, будет противопоставлена большим социологическим макрообъяснениям и большим психологическим макрообъяснениям в духе Милгрэма, с другой стороны, нашим фрейм-аналитическим или ситуационистским исследовательским проектам, мы тоже пока не знаем. Но такая третья сила уже появилась. И если у нас урбанология как дисциплина, которая объясняет исходя из специфики данной конкретной городской среды, а не городской среды вообще, не микроскопических конкретных ситуаций здесь и сейчас, будет жизнеспособна — зависит от того, как будут выглядеть городские исследования через несколько лет.
