Дальше Александр из Египта уходит, но оставляет там людей: наместников, достаточно приличных, чтобы держать в подчинении всю страну, воинский контингент. И египтяне, возможно, вопреки их первоначальному ожиданию, оказываются перед перспективой того, что они не просто освободились от персидского владычества, которое длилось примерно 12 лет до прихода Александра, а оказываются под новой чужеземной властью. Как они к этому относятся, тем более что эта власть установилась всерьез и надолго? В сущности, Египет на протяжении древности независимым государством уже не был, государством, в котором правила бы собственная, египетская династия.
Для того чтобы оценить это, нужно посмотреть довольно далеко назад, посмотреть на предысторию египетской царской власти на протяжении второго периода египетской истории. В этом смысле, пожалуй, очень справедливо замечание Андрея Олеговича Большакова, которое в какой-то степени перекликается с позицией крупнейшего немецкого египтолога Яна Ассмана, о том, что египетскую культуру можно разделить на два больших периода: до Амарны и после Амарны. Но рубеж все-таки надо проводить несколько раньше, чем Амарнское время, — эпоха Эхнатона, то есть середина XIV века до нашей эры, потому что многие новые тенденции в египетской идеологии, в египетской культуре намечаются с начала Нового царства.
В середине XVI века до нашей эры Египет избавляется от первого в его истории чужеземного владычества — владычества гиксосов, завоевателей, пришедших с востока. Ядро гиксосского племенного союза, по-видимому, было семитским. Но более существенно для нас то, что как раз в ходе борьбы с гиксосами, достаточно длительной, растянувшейся по крайней мере на всю первую половину XVI века до нашей эры, египетские цари стали сами воевать. До этого царь, ведущий армию в бой, был необычайно редким явлением. Теперь это явление становится совершенно нормальным, эта норма удерживается на протяжении всего Нового царства — мы знаем великих царей-завоевателей, которые лично водили армии в поход и лично сражались, таких как Тутмос III, Аменхотеп II, Рамсес II. И на самом деле это необычайно приближает царя к своим подданным. Он оказывается в ситуациях, в которых он сам может погибнуть, в которых он испытывает, как и любой нормальный человек, страх и должен этот страх преодолевать. В принципе это сближает его с простыми смертными достаточно основательно. И в этом смысле не удивительно, что с начала Нового царства египтяне, например, окончательно перестают строить пирамиды, что при Рамсесе II мы видим изображения этого царя, который воздает почести, казалось бы, самому себе.
На самом деле, конечно, не самому себе, а культовым изображениям, носящим специальные имена и воплощающим в себе сакральную силу — обычно это сила, которая позволяет царю побеждать и подчинять другие народы, которая в царе воплощена. Но тут бросается в глаза, что если в первый период египетской истории, прежде всего в эпоху Древнего царства, сакральность царя была ему имманентна, была в каком-то смысле растворена в его личности, то теперь ее можно от личности царя отделить, можно разделить эту земную, человеческую составляющую в особе царя, которая и будет, собственно, осуществлять ритуал, и это сакральное начало, которое для самого этого земного компонента в царе будет предметом культа.
Как говорится, дальше — больше. Когда Новое царство гибнет, то, во-первых, очень сильно слабеет государство. На самом деле на протяжении I тысячелетия Египет вступает в эпоху железного века, когда это мощное централизованное бюрократическое государство, выполняющее важные хозяйственные функции, и людям объективно меньше нужно, чем в эпоху медно-каменного и бронзового века. Но, во-вторых, и это необычайно важно, к власти в Египте приходят ливийские династии. Ливийцы в Египте находились уже достаточно давно, они не были народом, совсем не знакомым египтянам, но все-таки они воспринимались как чужаки. И с начала I тысячелетия до нашей эры складывается очень четкое разделение труда: за царями остается военная функция, а ритуальная функция — хотя на уровне, допустим, храмовых рельефов, где царь изображается приносящим жертву, все остается по-прежнему — все-таки в большей степени переходит к жречеству.
И жречество получает возможность оценивать царей со стороны в категориях традиционной египетской идеологии. А вот такая оценка бывает очень нужна. Царь в эту эпоху может быть плохим. Он может не устраивать по тем или иным причинам своих подданных, прежде всего представителей элиты, например, потому, что он чужак, или потому, что он плохо ведет себя по отношению к храмам. Царь может быть свергнут, и эта ситуация тяжела в осмыслении. Нужно объяснить, как это может быть, что правитель, наделенный сакральностью, теряет свою власть, и, более того, приходится обосновывать власть нового правителя, пришедшего к ней в результате переворота. На этот случай египетская элита приходит к выводу, что царь может потерять свою сакральность в результате каких-то дел, которые плохо выглядят перед богами, которые будут восприниматься как «мерзость перед богом», как это говорится в одном тексте о египетском царе Априи. Его сакральная власть может быть у него отнята и передана его преемнику. Ситуация государственного переворота, казалось бы, совершенно нормальная для многих государств, во всяком случае, нормальная в том смысле, что она повторяется, но на протяжении египетской ранней древности, III–II тысячелетий, такого почти не было. А вот в I тысячелетии на этот счет приходится как-то специально выкручиваться, что-то специально придумывать.
Наконец, может возникнуть ситуация, когда царь будет иноземец, от этого никуда не уйти: это будет такая иноземная власть, которую не сбросишь, у египтян для этого просто не будет силы, но это надо как-то в себе уложить. В частности, эпоха персидского владычества, когда Египтом правит могучее государство и его цари находятся за пределами Египта, то, чего раньше в египетской истории не было. И мы видим в Фаюме небольшую стелу некоего Па-ди-усир-па-Ра, которая изображает этого человека коленопреклоненным перед персидским царем Дарием I, — памятник, видимо, конца VI — начала V века до нашей эры. И, собственно говоря, изображения этого царя в человеческом облике мы не видим. Мы видим огромного сокола, над которым написано имя Дария, но в общем более-менее понятно, что создатели этого памятника хотели сказать. Они хотели сказать, что они подчиняются не персидскому царю как таковому, а воплотившемуся в нем (почему — неизвестно, такова воля бога) богу Хору. И это, естественно, более приемлемо для них, чем такое примирение с чужеземным владычеством.
Дальше, в начале IV века до нашей эры, когда Египет на некоторое время вновь обретает независимость от персов, начинается чехарда на престоле. И тут приходится совсем четко сформулировать для себя такую истину, что царь может быть хорошим, а может быть плохим по своим субъективным качествам, по своим субъективным побуждениям. Он может находиться на пути бога, а может с него сходить. И во втором случае он, безусловно, потеряет свою власть или не сможет ее передать своему сыну. По-видимому, его сакральное начало, находящееся в нем, от него как бы отлетит, то есть эта ситуация, которая в эпоху Априя и смены его царем Амасисом была все-таки уникальной, теперь еще, ко всему прочему, станет повторяющейся, ситуация частой смены царей на престоле.
Со всем этим арсеналом средств, связанных в определенной степени с критикой царской власти, с осмыслением того, как именно царь может быть плохим или неприемлемым, египтяне подошли к началу македонского времени. И когда Александр приходит в Египет, то, если смотреть на его памятники, все вроде бы нормально. Он строит храмы — не очень много, но строит, там он провозглашается царем, совершающим ритуал, обычным египетским сакральным царем, но если мы посмотрим на неподцензурные египетские памятники, на частные памятники или храмовую утварь, то мы увидим там нечто иное. В этом смысле очень хороша клепсидра, фрагмент клепсидры, то есть водяных часов, которые хранятся у нас в Государственном Эрмитаже. Это памятник как раз начала македонского времени, очень может быть, что именно эпохи Александра или времени формального царствования его сына, который тоже носил имя Александр, и там это имя написано в нижнем ободке этой клепсидры, а выше него идет ритуальная сцена, в которой царь совершает жертвоприношение. И здесь, в этой сцене, над изображением царя оставлены пустые картуши. То есть египтяне решили не присваивать это качество царя-ритуалиста правителю их времени, македонскому царю.
По-видимому, таким образом в сакральности они ему отказывают. Но самое замечательное — это Хорово имя, надписанное слева от этой ритуальной сцены. Собственно говоря, мы видим там этот древний титул, который связан с образом бога Хора, но такого титула мы не знаем ни у одного из македонских царей конца IV века до нашей эры. И, судя по всему, это титул не земного царя — это титул Хора как такового, то есть вся концепция этого памятника проникнута уверенностью, что в данный момент собственно в Египте, шире — в земном мире, нет царя-ритуалиста, что таковым царем, безусловно, не является никто из этих македонских владык и на некоторое время власть над миром просто перешла непосредственно к божеству. И с этой достаточно серьезной критикой македонской власти с точки зрения ее сакральной неполноценности египтяне, по крайней мере значительная часть египетской элиты, по-видимому, остаются на протяжении всего македонского времени.
