Особую роль в выделении социологии архитектуры в самостоятельную область исследований сыграл так называемый «поворот к материальному» в социальной теории. Именно благодаря ему социологические исследования архитектурных объектов сегодня уже не являются ни частью социологии города, ни частью социальной антропологии.
Социология города и социология архитектуры
По логике, социология архитектуры должна быть неотъемлемой частью социологии города. Но вот парадокс: городская социология как самостоятельная исследовательская область существует с конца XIX века, она почти ровесница дисциплины в целом. Город изначально входил в число привилегированных объектов социологического рассмотрения наряду с техникой, хозяйством и религией. (Из всех классиков нашей науки о городе не писал только Дюркгейм, но за него это сделал его учитель, Фюстель де Куланж.) При этом архитектурные объекты — именно как отдельный исследовательский феномен — очень долгое время избегали внимания социологов.
Почему? Потому что говорить о городе как о социальном феномене куда проще, город — это «общество в миниатюре», яркий пример пространственно оформленной социальной реальности. Конкретное же здание упорно сопротивляется социологической концептуализации. Его традиционно мыслят по формуле: «знак + функция». Есть функциональное назначение строения, и есть его символические элементы. Первым пусть занимаются инженеры, архитекторы и градостроители, вторым — культурологи, семиотики и антропологи. Такое разделение куда старше самой социологии. Тектоническая теория архитектуры Карла Бёттихера, к примеру, попыталась преодолеть этот раскол, но в итоге лишь углубила его, различив внутреннюю и внешнюю форму здания. Внутренняя форма — это несущие конструкции, перекрытия, инженерные решения. Внешняя форма — это орнаменты и декор, эстетическая оболочка или символическая одежда здания, делающая его читаемым, понятным и социально приемлемым.
Неудивительно, что социологи начали свое наступление на архитектуру именно со стороны «символического». (Просто потому, что до конца ХХ века репертуар социологических описаний «материального» оставался крайне бедным.) Проблема, однако, состоит в том, что последние 60 лет территория символического надежно закреплена за двумя смежными дисциплинами — семиотикой и социальной антропологией. Первая для захвата и присвоения строений использует двойную метафору «Архитектура как язык, здание как текст». Вторая упирает на «символические системы», проекциями которых и оказываются архитектурные объекты. Социологи же поначалу были союзниками семиологов и антропологов, паразитируя на концептуализациях этих смежных дисциплин.
Дженкс Ч. Язык архитектуры постмодернизма. М., 1985.
Прак Н.Л. Язык архитектуры. Очерки архитектурной теории. М., 2018.
Schwarzer М. Ontology and Representation in Karl Bötticher’s Theory of Tectonics // Journal of the Society of Architectural Historians, 1993. No. 3.
Архитектура как знаковая система
Идея рассматривать архитектуру как знаковую систему возникла из трех источников.
Во-первых, из самой архитектурной теории. Акцент на «художественной форме» здания, которая легко поддается расшифровке в категориях эстетики и символики, в разные исторические периоды то ослабевал, то усиливался, но никогда не исчезал полностью.
Во-вторых, из антропологических исследований «традиционных культур». Например, одно из ранних исследований Пьера Бурдьё посвящено организации кабильского (Кабилия — регион на севере Алжира) дома. Исследователь детально анализирует символические оппозиции — «мужское / женское», «человек / животное», «публичное / приватное», «светлое / темное», — которые структурируют повседневную жизнь кабильского сообщества и пространство жилища конкретной кабильской семьи.
В-третьих, из семиологии. Ролан Барт в небольшой работе «Семиология и Городское» провозгласил крестовый поход на архитектуру. Больше не остается ни чистых «функций», ни чистой «рациональности», а значит, уже нельзя рассматривать архитектурные объекты как товары, порожденные экономической логикой спроса и предложения. Семиотическая интервенция в архитектуру достигла кульминации в теории Умберто Эко, которому удалось изящно подменить «функциональность», как ее понимают инженеры, набором денотативных и коннотативных «функций» здания. Теперь назначение архитектурного объекта растворено в его значении.
Антропологическая и семиотическая логики концептуализации близки, но различны. В семиотической объяснительной модели есть архитектурный элемент как означающее и есть нависающий над ним универсум культурных означаемых. Символы трансцендентны, они «над» зданием. Мы должны научиться читать строения, как эксперты по живописи читают перегруженные символами натюрморты Vanitas vanitatis. Напротив, в антропологической логике есть конкретные сообщества (кабильские деревни у Бурдьё, заирские племена у Копытоффа, монгольские аймаки у Неклюдова) со своей космогонией и теми категориями, через призму которых они видят мир. Мы не сильно от них отличаемся — наши способы видения мира, включая способы членения пространства, созданы нашими сообществами. Следовательно, архитектурные объекты — это слепки с категорий нашего мышления. (Эрвин Панофский в своем исследовании средневековой готики называет их «мыслительными привычками».) Символы теперь не трансцендентны, а трансцендентальны, они не «над», они «между».
Именно из этих двух логик рождается социология архитектуры. С одной стороны, социологи отталкиваются от идеи космогонии сообщества, разделяемых всеми его членами коллективных представлений об устройстве мира. Но что стоит за коллективными представлениями жителей кабильской деревни? Конечно, социальная структура! Архитектурные объекты объясняются через космогонию, а космогония — через морфологию. Так, здание становится слепком коллективных представлений и социальной структуры одновременно. У семиотиков социологи берут метод «чтения» здания как способ редукции материального означаемого к культурному означающему. Пожалуй, самая яркая иллюстрация такого синтеза — исследование Вернером Гепхартом архитектуры немецких судов. Есть «немецкое общество» в разные исторические эпохи, со своей социальной структурой, своими коллективными представлениями о мире и местом «идеи права» в этих представлениях. Меняется общество, меняется «культурная форма» права, меняется судебная архитектура.
Бурдьё П. Дом, или Перевернутый мир // Практический смысл. СПб., 2001.
Гепхарт В. Места правосудия: судебная архитектура между сакральными и профанными строениями // Социологическое обозрение. Т. 66. 2007. № 3.
Копытофф И. Культурная биография вещей: товаризация как процесс // Социология вещей. М., 2006.
Эко У. Семиология архитектуры // Отсутствующая структура. СПб., 1998.
Barthes R. Semiology and the Urban // The City and the Sign: An Introduction to Urban Semiotics. New York, 1986.
История социологии архитектуры
Социология архитектуры только начинает свое становление, поэтому проще говорить о ее предыстории, чем об истории. Первая веха — это работы Георга Зиммеля. Его небольшие эссеистические зарисовки о Флоренции и Венеции, фундаментальная работа по социологии пространства (лучший анализ которой на русском языке дал А.Ф. Филиппов), два коротких, но теоретически нагруженных текста — «Руина» и «Мост и дверь». Вот в них как раз и намечается повестка будущей социологии архитектуры. Из-за крайней фрагментарности наследия Зиммеля и его любви к «импрессионистскому» стилю теоретизирования зиммелевские идеи на долгое время были забыты. Сегодня многие воспринимают его либо как жесткого неокантианца в понимании архитектуры (есть «чистая» социальная форма здания, и есть его «грязное» материальное содержание), либо как такого «социологического Бёттихера» (у здания есть две формы: внутренняя материальная и внешняя социальная). Но он куда ближе к современности, чем кажется. В его концептуализации здание — это договор о перемирии между архитектором и материалом. Камень, раствор, дерево и штукатурка — такие же агенты, как проектировщик и строитель. Потому социология архитектуры должна начинаться не с построек, где следы «сражений» уже убраны, а с руин, в которых действие материала снова становится заметным.
Вторая веха — семиотический поворот. Уже упомянутый Вернер Гепхарт, Двора Яноу (исследование организации зданий в израильских кибуцах), Рон Смит. Впрочем, как раз в этот период нет по-настоящему ярких социологов архитектуры, есть пакеты исследований. В каждом из них решается одна и та же теоретическая задача: подобрать подходящий трафарет «культурного объясняющего», чтобы наложить на конкретное «архитектурное объясняемое». Иногда такие трафареты берутся из социологических языков описаний — символического интеракционизма или культурсоциологии, но куда чаще напрямую из социальной антропологии и семиотики.
Третья веха — появление «акционистской» социологии архитектуры. Это крайне разнородный кластер исследований, которые объединяет только их общая нелюбовь к семиотике и всепроникающим, всеобъясняющим «знаковым универсумам». В форме манифеста акционистскую логику выразил антрополог Виктор Бюхли: «Какова „социальная работа“ здания? …Нас интересует то, что архитектурные формы делают, а не то, что они репрезентируют». Сюда попадают и исследования по прагматике архитектурных объектов (изучение того, чем здание становится в процессе его использования, погружения в повседневные практики людей), и работы, инспирированные «поворотом к материальному» (прежде всего текстами Брюно Латура). Теперь здание — это сеть распределенной агентности (от анг. agency — способность выступать в качестве самостоятельного действующего субъекта). Каждый из архитектурных элементов существует настолько, насколько он действует, заставляя действовать других. В исследовании голландского архитектора и теоретика архитектуры Рэма Колхаса лифт действует, превращая небоскреб в архипелаг этажей. У Брюно Латура действующими архитектурными элементами становятся дверной доводчик и ключ от подъезда. Манчестерские исследователи Саймон Гай и Альбена Янева показывают работу архитектора-проектировщика как действие его инструментов.
Акционистская социология архитектуры не только принесла новую метафору «здания как технического объекта» — она вернула нам Зиммеля как теоретика архитектурного действия. Вопрос только в том, насколько замена универсальной категории «репрезентации» на такую же универсальную категорию «действия» позволяет создать новую исследовательскую повестку. И этот вопрос пока остается открытым.
Бюхли В. Антропология архитектуры. Харьков, 2017.
Зиммель Г. Руина // Избранное. Т. 2. Созерцание жизни. М.: Юрист, 1996.
Зиммель Г. Мост и дверь // Социология власти. 2013. № 3.
Колхас Р. Нью-Йорк вне себя. М., 2013.
Yaneva A. Scaling up and down: Extraction trials in architectural design. Social Studies of Science. 2005. № 35(6).
Практическое применение социологического подхода к архитектуре
Чем меньше исследование ориентировано на последующее «использование» его результатов, тем лучше для той исследовательской области, которую оно представляет. Например, когда исследователь из области Science and Technology Studies заявляет: «Я сейчас соберу данные, чтобы показать, как лучше в вашей стране развивать науку и технику, написать правильную национальную технологическую инициативу и организовать управление инновациями», он автоматически становится в лучшем случае консалтером, а в худшем — шарлатаном. Возможно, его результаты и будут использованы политиками (возможно, даже во благо), но к науке это уже отношения иметь не будет.
Задача консультанта-исследователя — производить данные, которые могут стать основанием конкретных решений. Эти данные ничего нового не дают его собственной исследовательской области, не производят новых работающих концептуализаций, объяснительных моделей и способов анализа данных. Выражение «практическая польза» — это мантра, которую использует консультант, чтобы доказать самому себе, что он является чем-то большим, чем просто консультантом.
STS сумела предложить так много новых теоретических интуиций и объяснительных моделей смежным исследовательским областям, включая социологию архитектуры, именно потому, что отбросила идею об управленческой практике как о критерии научной истины. У социологии архитектуры похожая судьба. Она может выделиться в отдельное направление только в тот момент, когда будет покончено с необходимостью что бы то ни было «доносить» до кого-то кроме своих коллег.
