Сергей Сергеевич Аверинцев как философ культуры — это совсем непростая тема. Сам Аверинцев иногда жаловался, что ему не удавалось написать книгу с большой буквы, которая представляла бы его мировоззрение. Действительно, это многие десятки статей, это две монографии, невероятное разнообразие тем. В результате у нас образ Аверинцева как мыслителя несколько расплывается. Между прочим, это очень четкий образ.
Аверинцев принадлежит к удивительному поколению, если взять несколько шире именно дату его рождения. Это поколение, которое сделало невероятно много. Надо еще изучать и понимать его наследие. И получилось так, что именно с этим поколением пришла острая тоска по мировой культуре, которая начинает наполняться какими-то событиями, идеями, свершениями.
На этих людей второй половины 1960-х — начала 1970-х и те, кто помоложе, и те, кто постарше, приходили просто смотреть, почти как на инопланетян. Потому что это был непривычный модус для советской культуры — люди, которые как бы перечитывают мировую культуру и сообщают о ней личностным образом, неидеологизированным. Набивались аудитории, которые сейчас трудно представить. Сотни человек слушали рассуждение Аверинцева о том, что Хемингуэй похож на Гомера. Вроде бы это не так актуально, но именно это был прорыв из другого мира. Я это хорошо помню.
)
Вот, собственно, что происходило, что стоит понять. Не так просто назвать стиль или мировоззрение Аверинцева. С другими проще. Скажем, школа «Анналов», Гуревич, структурализм Лотмана и так далее. У Аверинцева нет такого философского фона, декораций, на которых он был бы представителем чего-то. Но он называл себя филологом. Он и был филологом. Хрестоматийная его статья «Филология» в Литературной энциклопедии как раз рассказывает, что это такое. По сути дела, там есть очерк его метода.
Филологию он назвал службой понимания. Причем Аверинцев объясняет, в чем служба филологического понимания: необходимо найти середину между рациональным исчислением явления человека и субъективным переживанием. Этими двумя простыми путями, которыми, как нам кажется, мы достигаем понимания, понимание не достигается.
Аверинцев видел культуру как сложную игру нескольких сил: природы, которую преображает культура, человека, делающего что-то с природой, и каких-то абсолютных духовных принципов, которые для человека являются ориентиром. Ни один из этих элементов Аверинцев никогда не упускал из виду. Но получается, что в центре находится все-таки человек, который берет ответственность за ценности и начинает по ходу своей жизни преображать историю природы.
И понять человека этими двумя привычными методами, то есть субъективным переживанием и какой-то рациональной моделью, по Аверинцеву, нельзя.
Здесь нужен другой метод. Его работы показывают, в чем особенность его метода и понимания филологии. Напоминаю, что он был филолог-классик. А филолог-классик для советской культуры — это экзотика в квадрате. Это люди, которые точно уж пришли из другого мира, и когда-то филолог-классик — это и был филолог. В эпоху Возрождения это был человек, который занимался не в нашем смысле слова филологией, а, скорее, философской культурологией, то есть, по сути, филология брала на себя роль интеграции культурных смыслов. И Аверинцев, конечно, в этом смысле является филологом-классиком и представителем классики.
Я бы для краткости выделил несколько принципов его исследования, не вдаваясь в детали. Первый принцип Аверинцева, то есть принцип службы понимания, — это искать события культуры, которые находятся на перекрестке культурных эпох. Именно то, что здесь произошло пересечение исторических путей, высвечивает, кем были культуры до пересечения.
Это его хрестоматийные работы по истории эпохи, где сосуществовала культура Средиземноморья, античная и уже молодая христианская. Здесь он очень много сделал. И о современной культуре с ее перекрестками тоже написано немало. Именно это позволяет Аверинцеву и создавать физиогномику культуры, и все-таки прописывать какие-то большие исторические сюжеты.
Второй принцип я бы назвал принципом фокусировки рассмотрения, или трансфокации, если говорить об оптике. То есть исследователь должен не застывать в одной позиции, а, может быть, достаточно быстро менять планы и фокусы, то есть одновременно рассматривать большое событие в большом историческом пространстве, индивидуальную судьбу, конфликт идей, конфликт людей. Эта быстрая смена фокусов и сопоставления того, что обычно не попадает в одну плоскость, создает удивительный эффект: мы видим, как свет преломляется в той или иной среде и разлагается на спектр, несущий нам знания о культуре.
Следующий принцип я бы назвал принципом формы. Аверинцев настаивает на том, что, изучая форму, а не факты и содержание, мы переходим в пространство больших смыслов. Форма — это не корзинка, в которую закладывается содержание, и не зеркало, которое отражает событие. Форма — это представитель мира абсолютного, она показывает абсолютный фон и спорит с содержанием. Повторяю, не отражает и не запихивает в себя содержание, а спорит с ним и показывает, что есть универсум, на фоне которого происходит что-то единичное.
Для примера можно взять его великолепные работы о Пушкине и Гете, где он как раз показывает, почему они, собственно, гении: именно потому, что они живое и конкретное встроили в контекст универсальных смыслов. Их современники или еще, или уже этого не умели делать.
Еще один важный его принцип — это принцип середины. Для Аверинцева понять культуру — это всегда найти более простые крайности (вспомним его формулу службы понимания) и показать, что в некоторых случаях возможно опосредование. Причем это опосредование середины как Аристотель, так и Аверинцев понимают как точку особенного усилия.
Автоматически мы обязательно будем в той или иной крайности. Если мы берем на себя ответственность за связь этих крайностей, то мы рождаемся как личность, которая это делает, и тут рождается все ценное в культуре, потому что она показывает формулу очеловечивания этих абстрактных противоположностей. Аверинцев невероятно чуток к таким событиям, поэтому ему очень близки темы немецкой культурфилософии, которая этим тоже много занималась.
Еще один принцип — это принцип уклонения от эпического, так бы я его назвал. За все названия несу ответственность я, а вовсе не Сергей Сергеевич. Аверинцев не любил больших нарративов, как это сейчас называют филологи. Но не по той причине, по которой постструктуралисты это не любят. Он избегал больших эпических картин, потому что они не позволяли решить его задачу соединения противоположностей и нахождения формы. Форма, как говорил Аверинцев, — это когда живому человеческому голосу вдруг откликается хор как бы небесных поющих сфер и возникает некоторая их координация. Но для этого как раз большие интегрирующие описания не очень хороши.
Аверинцев любит два жанра: это изображение конфликта, неважно — идей или творческих судеб, то есть принцип трагический, и портретирование явления — принцип, если угодно, лирический. Именно соединяя их — мы можем по-платонически сказать: соединяя эйдос и логос, — он прописывает цельность какого-то события.
Поэтому у него так хорошо получается расшифровка феномена Пушкина — всегда нетривиальная задача, на которой проверяется мастерство культуролога.
Этот лирико-трагический подход и уход от больших идеологий и описаний позволяет как раз сработать службе понимания, которая не навязывает нам какой-то каркас и контур, но включает в событие. Повторяю, это событие — это живой портрет или напряженный конфликт, коллизия. Аверинцев, собственно, как мы читаем о нем в воспоминаниях, не очень любил романы. Может быть, это тоже с этим связано, он предпочитал или поэзию, или драматические жанры.
Чему можно учиться у этого метода? Я думаю, что как раз сейчас, когда опыт западного постструктурализма немножко обескуражил и показал, что, когда мы отказываемся от больших повествований, мы погружаемся в такую тьму, которая нам ничего не дает. Это не плодотворная тьма ночи, а это довольно-таки пустой мир раздробленных структур.
И фальшивый яркий свет, который нам описывает сцены, декорации, — это тоже не то. Это то, чего избегал Аверинцев. По сути дела, его практика — практика филолога, философа и историка культуры — как раз показывает, что середина здесь есть. В каком-то смысле он здесь может быть понят как последователь Лосева, которого, правда, он критиковал за излишне жесткую идеологичность и жесткость идейного каркаса. На самом деле они близки, потому что Лосев точно так же находит соединение всеобщего, единичного и частного. Но не пользуется диалектикой и вовсе не является адептом платонизма, а пользуется наработанной техникой классической филологии. Если уж все-таки вписать его в какую-то традицию, ему современную, наверное, здесь подойдет слово «герменевтика». Современная ему герменевтика, которую он практически не упоминает, хотя, конечно, он читал Гадамера. Тем не менее она ему близка по духу. Только это герменевтика не теоретическая, а герменевтика как практика мастера, который создает произведения, но не описывает нам эти технологии.
Я думаю, впереди большой период изучения того, как это делается. Может быть, даже не теории, а именно практики того, как это можно делать. И там нас ждут очень интересные открытия.
