Проблема демаркации, поиск ответа на вопрос, чем наука отличается от ненауки, является одной из самых амбициозных и самых провальных задач философии науки XX столетия. Если мы посмотрим на эту постановку вопроса, как она виделась философам, то теоретически все должно быть понятно. Есть демаркация первого порядка: у нас есть некоторые регионы науки и некоторые регионы ненауки. Есть демаркация второго порядка: когда мы уже отделили регион науки, то внутри он как-то должен делиться на социологию, биологию, историю, философию, филологию и так далее — философию вряд ли.
К сожалению, эта четкая иерархия порядков, демаркация науки и ненауки и демаркация дисциплины, не работает. Если мы сейчас зададим вопрос, где находится наблюдатель, который проводит эти границы, то чисто логически мы придем к заключению, что он может находиться либо внутри уже какого-то определенного дисциплинарного региона, и тогда это биолог, социолог, историк, который говорит, что вот это наука, а это ненаука, очевидно, находясь в языке уже своей дисциплины. Либо он находится в некоторой метадисциплинарной позиции, будучи философом и ничего не понимая в конкретно этих дисциплинах или понимая что-то только в одной из них, проводит демаркацию первого порядка и демаркацию второго порядка. Ответы, которые будут даны философом или ученым, принципиально различны.
Эту неясность, связанную с тем, что научное знание оказывается куда более дисциплинарным, чем нам бы хотелось, и всякое научное знание в первую очередь дисциплинарно, а во вторую — научно, и в этом смысле биология является лженаукой для химиков, социология — лженаукой для биологов, а история — лженаукой для половины вышеперечисленных и так далее, хорошо понимали уже философы науки. В частности, мы это видим в замечательной работе Куна 62-го года, где он описывает научные революции прежде всего через понятие парадигмы как некоторой исторически сформировавшейся матрицы знания, но уже в дополнении 69-го года он вводит понятие дисциплинарной матрицы.
Кун начинает понимать, что дисциплинарность научного знания куда более сложный непреложный факт, чем ему бы хотелось. И получается, что если мы принимаем этот тезис, то демаркация второго порядка, то есть различение между биологией и социологией, куда более жесткая граница, чем демаркация первого порядка — различение между наукой и ненаукой.
В философии в метадисциплинарной позиции вопрос демаркации наиболее внятно, в отчетливой форме поставил Мориц Шлик, а также все, что связано с логическим позитивизмом и Венским кружком начала XX столетия. Мориц Шлик, наверное, один из самых последовательных и ясных философов, к сожалению, сегодня уже основательно подзабытый. То, что помнят о нем мои студенты, — это то, что он был застрелен своим бывшим аспирантом, охваченным чувством ревности к одной из его других бывших аспиранток. Но, помимо этого, Шлик славен тем, что предложил внятный критерий, по которому наука может быть отделена от ненауки.
Для Шлика наука — это совокупность суждений, и все суждения, все высказывания, которые относятся к региону науки, должны подчиняться ряду требований.
Прежде всего, они должны быть некоторым образом разложимы и сведены к серии протокольных предложений. Иными словами, если мы с вами говорим о том, что сейчас за окном идет снег, мы можем посмотреть в окно и выяснить, идет снег или нет. Таким образом, мы можем верифицировать это суждение, если оно потенциально верифицируемо. Очень важно — не истинно, потому что мы можем посмотреть в окно и обнаружить, что снег не идет, и тогда мы скажем: это ложное высказывание. Но мы потенциально можем удостовериться в его истинности, мы можем его верифицировать.
Этот тезис верификации, принцип верификации и кладется в основание проведения границы между наукой и ненаукой — то, истинность чего мы можем установить, является научным. У принципа верификации масса проблем. Главная из его проблем связана с корреспондентной теорией истины, которая в нем заложена. А именно предположением, что у нас всегда есть окно и мы всегда можем удостовериться в том, что некоторые высказывания отражают положение вещей. А если окна нет? Если у нас нет абсолютно однозначного способа удостовериться в том, в какой степени данное высказывание соответствует положению вещей? Это одна из проблем. И понятно, что логические позитивисты после Карнапа всячески пытались как-то решить этот вопрос и плавно мутировали от корреспондентной теории истины к когерентной теории истины. То есть представление о том, что, прежде всего, предложение должно быть внутренне взаимосвязанным и согласованным с рядом других положений и так далее.
Но у принципа верификационизма есть и другой, куда более проблемный момент, а именно: он не применим к самому себе. Иными словами, нет никакого способа удостовериться, верифицировать сам верификационизм. Например, высказывание: «Всякое научное суждение должно быть бла-бла-бла… которое верифицируемо» — с ним ничего нельзя сделать, оно само не поддается верификации, а потому, согласно самому тезису Шлика, оно должно быть признано метафизическим. Соответственно, получается, что ненаучный принцип кладется в основание проведения демаркации между наукой и ненаукой.
С верификационизмом есть и масса других проблем. Одна из них называется тезис Дюгема — Куайна: он индуктивен, он предполагает некоторое последовательное накопление знаний, а потому не может произвести никакого обобщающего суждения. Например, все лебеди белые, знаменитый пример, потом Австралия — там лебеди черные и так далее.
На смену верификационизму в философию науки приходит фальсификационизм. Карл Поппер говорит, что вообще-то мир полон теорий, которые непрерывно подтверждают сами себя. Он приводит в качестве примера две особенно ему ненавистные: психоанализ и марксизм — это теории, которые всегда находят себе некоторое подтверждение. И потому, как он говорит, подлинно научной теорию делает ее опровержимость. Иными словами, если теория может быть опровергнута или, как он говорит, если класс фальсификаторов данного высказывания не пуст, мы можем отнести ее к науке. У этого тезиса тоже масса проблем. Например, это означает, что по-настоящему научными являются только уже опровергнутые теории. Мы никогда не можем сказать про теорию, которая пока не опровергнута, является она научной или нет. Но основная проблема ровно та же самая: принцип фальсификационизма не фальсифицируем, он не применим к самому себе.
Что объединяет и кондовых верификационистов, и кондовых фальсификационистов вроде Поппера, и «утонченных фальсификационистов» вроде Имре Лакатоса, как он сам себя называет, — это представление о том, что наука есть совокупность суждений, которые некоторым образом могут быть либо верифицированы, либо фальсифицированы.
Социология — и мы переходим к другому способу ответа на вопрос о том, где проходит граница между наукой и ненаукой — никогда не мыслила науку как совокупность суждений. Дело в том, что в языке социологии это уже не метадисциплинарный, а дисциплинарный ответ на вопрос о демаркации. Наука — это всегда совокупность действий, потому что социология занимается изучением социальных действий.
Классический пример того, как решается вопрос демаркации внутри социологического языка, — это Макс Вебер, который говорит: вот есть мир бытия, есть царство ценностей и есть смыслы, которые мы вкладываем в свои действия, связывая царство ценностей и мир бытия. И где-то там, в царстве ценностей, есть такой ценностный порядок, который называется ценность познания, есть смыслы, направленные на познание мира, эпистемические смыслы действия, которые мы вкладываем в свои действия. И тогда мы можем говорить о том, что это — действие ученого, потому что оно направлено на познание мира, а это — действие политика, потому что под видом науки он на самом деле занимается политической деятельностью (строит демократию в России).
С этим решением еще больше проблем — прежде всего потому, что тогда алхимик и химик принципиально ничем не различаются.
Есть химики, которые куда меньше ученые, чем алхимики, по Максу Веберу. Потому что алхимик точно так же может быть увлечен страстью к познанию и точно так же вкладывать именно такого рода ценностные основания в свои действия.
Важно, что в этой веберовской концептуализации науки понятие знания оказывается вторичным по отношению к понятию действия. Это родовая травма социологии. Дальше будет эволюционировать и меняться теория действия, вместе с ней будет меняться и теория науки. Потому что наука — это некоторая совокупность действий, а не высказываний. Какую бы концептуализацию мы ни выбрали, исходили бы мы из дисциплинарной или метадисциплинарной философской позиции, мы всегда вынуждены давать эту концептуализацию науки, из чего она состоит и чему она рядоположена. Для Вебера есть научные действия, есть религиозные действия, для Шлика есть научные высказывания и метафизические высказывания.
Сегодня, когда мы говорим о том, что же такое проблема демаркации в социологии, мы, как это ни странно, куда реже апеллируем к концептуализации «наука как система действия». Почему-то мы возвращаемся к идее высказываний, но уже не к идее высказываний как высказываний о мире, которые как-то к этому миру могут быть поставлены в соответствие, а к идее языка. Эта мысль о том, что социология, равно как и любая другая дисциплина, представляет собой прежде всего язык, означает, что некое суждение, некоторое высказывание может быть признано научным или ненаучным не исходя из того, как оно относится к объекту своего высказывания (нет больше никакой когерентной теории истинности), а исходя из того, как оно согласовано с другими суждениями в рамках данного языка.
Иными словами, если это высказывание произведено по правилам социологического языка, по правилам языка социологической теории, если в нем не нарушено ни одно из табу, если в нем использована та система различения, которая в нашем языке закреплена, мы говорим о том, что это социологическое высказывание. И тогда огромное количество высказываний, произведенных на языке других дисциплин, будут для нас точно такими же лженаучными, как высказывания, произведенные на языке, например, религиозной догматики.
Сегодня мы говорим о социологии именно как о корпусе языков со своей семантикой, со своей оптикой, со своей метафорикой, со своей аксиоматикой, которая в эти языки встроена. Именно такое понимание социологии как некоторого способа разложения мира на элементы, уже заранее встроенные в наш собственный язык описания, заставляет социологов все более пристально всматриваться в то, на каком языке мы говорим о мире. И до тех пор, пока мы не отдаем себе отчета, как наш язык создает наш мир, как язык социологии делает этот мир доступным познанию социологам, мы в принципе не способны ответить на вопрос, действительно ли этот мир, например, является социальным и есть ли социальное в мире или социальное — это просто одна из категорий нашего языка, которую мы используем, для того чтобы увидеть этот мир как социальный.
