Итак, либерализм, или, как его еще называют, идеализм. На мой взгляд, второе название не совсем корректно, потому что в русском языке оно сразу несет некую оценочную коннотацию. Идеализм, особенно в паре «реализм — идеализм», выглядит сразу очень уязвимо, потому что это некая группа людей, которая мечтает о чем-то нереальном и в этой связи уже достойна гораздо меньшего внимания.
Действительно, либералы долгое время выглядели идеалистами. И конечно, как и у реалистов, у них есть некая теоретическая база, которая не так глубоко уходит в столетия, она начинает формироваться в раннее Новое время. И здесь очень важно обратить внимание на два имени: Гуго Гроций и Иммануил Кант.
Гроций, который живет в Голландии и Франции периода Тридцатилетней войны, закладывает подходы к тому, что мы сегодня называем международным правом. Он начинает говорить о праве на ведение войны. Когда мы договариваемся о том, что война является содержанием международных отношений, следующий шаг с точки зрения рационального подхода — попытка каким-то образом усовершенствовать систему за счет того, что мы выработаем какие-то правила, в рамках которых можем говорить, что вот здесь война оправдана, а здесь нет.
Это одно направление, но оно с точки зрения теории международных отношений лишь часть. Потому что второй важный пласт — это то, что выводит Кант из Гоббса, когда он пишет свой короткий, но, на мой взгляд, очень важный трактат «К вечному миру».
Нужно понимать, когда он его пишет. Это действительно выглядит не просто крайним идеализмом. Это выглядит очень странным: он пишет этот трактат в год третьего раздела Речи Посполитой, в тот момент, когда наполеоновские войска захватывают Амстердам и Европа стоит на пороге длительного периода войн с наполеоновской Францией, нескольких коалиций и так далее и так далее. Сам Кант не доживает до конца этого периода и образования той системы отношений, которая складывается после крушения наполеоновской Франции.
Тем не менее Кант рассуждает сугубо в рамках политической теории, пытается предложить некие возможные направления развития мира в сторону того, чтобы войн стало либо совсем мало, либо они исчезли вовсе. И здесь он отталкивается от Гоббса. Он признает все основные гоббсовские положения о существовании войны всех против всех, он совершенно не отрицает значение силы и интереса в международных отношениях. Кстати, либералам всегда приписывают, что они, в отличие от реалистов, совсем не хотят видеть того, что существуют войны, что есть сила. Но, естественно, это люди, находящиеся и занимающиеся в том числе серьезными исследованиями, они не могут игнорировать эмпирические факты. Очевидно, это не так.
Но Кант говорит о том, что в естественной природе человека заложено стремление жить и стремление к свободе и процветанию на протяжении своей жизни. А война, несмотря на то что она является естественным состоянием, противоречит и свободе, и процветанию. И поэтому тот человек, который достиг известного уровня свободы, тот человек, который смог обеспечить себе известный уровень процветания, всегда будет думать, прежде чем он начнет войну. Возможно, он ее начнет, но прежде чем он это сделает, он будет взвешивать все возможные потери. Потому что, даже победив в конкретном военном конфликте, общество, состоящее, скажем, из процветающих собственников, как правило, теряет. И другой формой взаимоотношений для таких людей, более приемлемой, конечно, является международная торговля и соответствующие отношения, которые складываются в международной торговле.
Откуда возьмется право? Право ведения войны возникает из каких-то рассуждений безопасности. Право международное, наиболее эффективная часть международного права, возникает там, где существует международная торговля и где, например, начинает действовать принцип всеобщего гостеприимства, который предсказывает Кант. В то время, когда Кант пишет об этом принципе, он выглядит просто как благое пожелание. Но сегодня мы с вами знаем, что если попадаем в Турцию, то мы не оказываемся пленниками турецкого султана, как это было нормой в XVII веке.
Любой иностранец, оказывавшийся в Османской империи, был пленником турецкого султана.
Сегодня мы с вами знаем, что можем въехать в любую страну, за редким исключением — за исключением тех стран, где идет война, то есть тех стран, которые провалились в условия, в некое естественное состояние. Сейчас мы не поедем с вами в Ирак, в Афганистан тоже побоимся ехать или будем только в той части, где действуют легальные власти Афганистана. Но в целом в мире мы более-менее можем въезжать в другие страны именно исходя из принципа всеобщего гостеприимства. Вы можете быть туристом или осуществлять какие-то действия, связанные с бизнесом, если это не противоречит законам страны, в которую вы въезжаете, если у вас есть на это материальные возможности.
Таким образом, мы видим, что кантианские принципы во второй половине XX века торжествуют и в начале XXI века тоже. Как, например, и принципы, связанные с формированием союза свободных демократических государств, которые Кант называет республиками. Сейчас я не буду вдаваться в детали, как Кант различает республику и демократию, но то, что называется общественным устройством, которое предполагает: а) разделение властей, b) ответственность власти перед гражданским обществом, с) коллегиальность выработки решений и обязательно сменяемость власти, — по большому счету и есть современная демократия, о которой Кант говорит скорее как о республиканском обществе.
Более того, мы видим, что в рамках этого сообщества стран, которые действительно мало ориентированы на то, чтобы активно вести военные действия, формируются довольно прочные союзы, хотя там далеко не все замечательно. Скажем, как только фритредерство идет вверх, как только оно развивается, мы можем говорить о том, что либеральные принципы утверждаются и торжествуют. Как только мы видим, что, например, ЕС и США не могут договориться по беспошлинной торговле или ВТО переживает какие-то проблемы, связанные с тем, что страны не могут договориться, — либеральные традиции начинают терять свои силы.
Тем не менее совершенно очевидно, что со времен Вудро Вильсона — а прошло еще некоторое время после Первой мировой войны — в 1918 году мы видим тезисы Вильсона, которые по большому счету являются конспектом кантианского подхода к теории международных отношений. И это тоже выглядит пока как благое пожелание, тем более что Вторая мировая война в значительной степени усилила тезисы скорее реалистов, чем либералов. Но и реалисты не могут сегодня отрицать наличие тех принципов, по которым построены и международная свободная торговля, и те институты и правовые нормы, которые действуют в рамках этого. И несмотря на то, что войны продолжаются и, к сожалению, летом 2014 года мы достигли того уровня беженцев, который существовал, например, во время Второй мировой войны, это все аргументы в пользу реалистов. Но тем не менее, если мы посмотрим на последние 70 лет, то есть на период после Второй мировой войны, мы увидим, что, несмотря на то что конфликты волнообразно продолжаются, они становятся все-таки более локальными и ведут к меньшему количеству жертв и меньшему числу вовлеченных в это людей. За исключением, пожалуй, последних лет и месяцев. Здесь достаточно сложно, здесь опять теория вступает в некоторую турбулентность, связанную с тем, что нам преподносят новости. Но в целом здесь есть еще одна проблема — для теории.
Итак, либерализм вовсе не отрицает естественную природу человека. Он лишь ориентируется на то, что этой природе и человеку свойственно развиваться и действовать рационально, в том числе в связи с таким вполне естественным для человеческой природы стремлением, как стремление к свободе и процветанию. И в этом отношении либералы оказались весьма удачными мечтателями, потому что-то, о чем они мечтали в XVIII веке, вполне себе сбывается в XX веке.
Тем не менее сегодняшняя проблема для развития теории международных отношений — это условная аналитическая конвергенция реализма и либерализма. Когда реализм вынужден признать такие основные положения либерализма, как наличие международного права, наличие международной кооперации, а, с другой стороны, идеалисты, либералы и не думали отрицать наличие международной анархии, не думали отрицать значение силы и эгоистических интересов в международной политике.
И тут возникает вопрос: а в чем разница? И что дальше? Если эти дебаты пришли к такому результату еще где-то на уровне последнего десятилетия XX века? Это, пожалуй, та проблема, с которой сталкиваются сегодня в первую очередь те, кто обращается к теории международных отношений.
