Исследователи подчас вольно или невольно используют понятия «интернет», «Всемирная паутина» и «Сеть» как синонимы. Это не слишком верно: интернет — это система объединенных компьютерных сетей, а Всемирная паутина — распределенная система, которая позволяет получить доступ к документам на различных компьютерах, подключенных к интернету. Синонимизация в данном случае приводит к смешению содержания двух разных феноменов. В итоге возникают фактические ошибки: например, рассуждая об интернете, мы внезапно начинаем говорить об онлайн-сервисах, «вмонтированных» в world wide web, или вообще забываем про существование других компьютерных сетей (например, Фидонет). Происходит игнорирование существования иных сетей и своего рода дискриминация людей, которые используют отличные от наших сетевые пространства и возможности.
Так, существует феномен «Темной паутины» — даркнета (DarkNet) как частной сети, в которой осуществляется довольно большое количество транзакций и интеракций. Несмотря на некоторый «теневой» характер существования этого пространства, нельзя сказать, что вся активность в его пределах связана с противоправными действиями. Посредством коммуникации в даркнете активисты борются за гражданские права, за доступ к знаниям, переопределяют приватность и публичность современного человека. Подобные сети нередко изучают как частные кейсы, и в некоторых случаях — из-за желания государств контролировать интернет вообще — исследования так и остаются только case-study. Например, сложно ожидать, что в России, где медиа вслед за властью периодически приравнивают использование даже анонимайзеров и VPN к пиратству, такая аналитика будет процветать. Весь этот контекст негативно влияет на комфорт конкретных пользователей, которые теперь могут задаваться вопросами вроде «Должен ли я чувствовать себя преступником, если у меня есть TOR?».
В целом же наличие пространств, которые проблематизируются под одним именем, хотя обладают разным функционалом, смазывает разговор про анонимность, потому что остается несколько непонятным: мы говорим об анонимизации цифрового присутствия вообще или только в пределах конкретных сервисов/сетей?
Троллинг и деперсонализация
Изучение феномена anonymous началось с интереса к троллингу — токсичной и нередко опасной для других форме саморепрезентации и коммуникации. Подобную практику удобно изучать: она может быть представлена с помощью разных актов, и каждая из этих стратегий «абьюза» и «насилия», по-своему яркая и заметная, связана с определенным типом позиционирования. Наиболее известные исследования часто фокусировались на субкультурном троллинге, который раньше мог выступать основой коммуникации в пределах имиджбордов, а потом стал весьма распространенной формой агрессивного общения в любых коммуникативных пространствах. Именно имиджборды выступали плодотворной почвой для создания мемов, с помощью которых тролли захватывали более известные общественные сетевые пространства.
Например, Facebook в 2010 году подвергся атаке троллей (если конкретнее, атаки были направлены на так называемые мемориальные страницы), об этом событии рассказывает Уитни Филлипс в книге «Трололо». Она одна из тех, кто возводит троллинг как практику к особой субкультуре, чьей ключевой ценностью была способность участников переживать деперсонализацию, становиться anonymous. Заметим, сейчас мы пользуемся этим именем для обозначения сообщества, которое занимается хактивизмом.
Таким образом, анонимность в Сети первые годы существования онлайн-сообществ была игрой в другого человека, реализуемой на конкретных площадках. Она могла осуществляться с целью канализации негативных эмоций и получения лулзов, то есть удовлетворения от совершения действий, умаляющих достоинство и дискредитирующих остальных индивидов и потому в нормальной жизни неприемлемых. Это была своего рода компенсация: мы реализуем наши самые сокровенные желания онлайн именно потому, что боимся совершать подобные поступки, демонстрирующие наши недостатки, за ее пределами. Как видно, это особый тип анонимности, за него боролись ранние обитатели интернета, посетители публичных чатов, форумов, но сейчас он не так интересен пользователям.
Приватность и публичность
Когда мы смотрим на более современные онлайн-практики, то понимаем, что разговор об анонимности приобретает черты дискуссии о приватном и публичном, об открытости и повсеместной защите данных — не только в соцсетях. Современные исследователи, например Роб Китчин, склонны утверждать, что анонимность и приватность — это предмет выбора человека. Мы сами маркируем какие-то пространства как личные и сами же выбираем, что и где делать видимым и экспонируемым.
В этом контексте очень интересно знакомиться с мнениями специалистов по кибербезопасности. Они, например, рассказывают, как использовать виртуальные машины и VPN, чтобы стать «немножко анонимным». Но при этом добавляют: если вы являетесь объектом наблюдения, вас взломают в любом случае. Даже пользователей даркнета, заподозренных в совершении преступлений, находят и ловят, хотя это и занимает годы. При этом понятно, что злостные, откровенно вредительские манипуляции с пользовательскими данными происходят не благодаря тому, что взламывается конкретный аккаунт конкретного человека в конкретной социальной сети. Например, злоумышленники могут взломать банковскую систему, и ваши данные утекут вместе с данными других людей.
Так что сейчас анонимность часто проблематизируется в рамках таких пространств обмена и хранения информации, за которые фактически отвечаете не вы и которые не подлежат вашему прямому контролю. Все-таки каждое наше взаимодействие с другими — людьми или машинами — порождает данные. Очевидно, что беспокойство об анонимности в этом контексте совсем не похоже на то, что было распространено среди первых пользователей Сети и оказывалось связано либо со стремлением стать аноном, либо с желанием борьбы со скрывающимися под чужими личинами юзерами.
Правда, такая смена ракурса проблематизации не отменяет необходимости продолжения начатых ранее дискуссий об управлении собственным уровнем удовлетворенности от степени приватности и публичности, конфиденциальности контента. А этот показатель пользовать может настроить путем контроля за процессом дистрибуции данных. Замечание справедливо и для регуляции своих отношений с теми, кто предпочитает старые манипулятивные игры в анонимность и фейк как содержание коммуникации. Например, механизм бана существует, чтобы оградить себя от того, кто вам не нравится, избавиться от ненужного шума, зачистить информационное пространство.
Таким образом, первые исследователи наблюдали анонимизацию как процесс, сходный с деперсонализацией, который позволяет пользователям чувствовать себя комфортнее. Сейчас такая «забота о себе» не работает — надо учиться контролировать личное пространство и видеть издержки соответствующих попыток.
Анонимность в умном городе
При этом разговор про анонимность становится еще сложнее, если мы обращаемся к наблюдению за развитием технологий умной среды и «интернета вещей» (IoT), умных городов. Находясь в таком пространстве, человек априори обнаруживает себя в режиме «ON», чем цифровая среда умело пользуется. Расставляя геотеги, расплачиваясь картами в конкретных магазинах, мы уже сообщаем о себе очень многое. Но зачастую машинам даже не требуется согласие или воля человека, чтобы превратить его или ее в песчинку в потоке других данных. Уже сейчас можно открыть Google Maps и случайно обнаружить на фотографиях с улиц себя. Кажется, можно написать жалобу и добиться того, чтобы фотографию удалили. Но вряд ли кто-то в здравом уме и твердой памяти будет на самом деле искать и контролировать публичность этих изображений.
За кем следит «Большой брат»
Понятно, что цифровая среда существует за счет деятельности компаний, производящих конкретные продукты, и соответствующих коллабораций корпораций с государством. Эти стейкхолдеры редко педалируют тот факт, что они используют большие данные в целях упрощения реализации управленческих стратегий. Никто ведь не хочет выглядеть реинкарнацией «Большого брата». А разговоры на эту тему, которые ведутся среди аналитиков и независимой прессы, и так нервируют потребителей. Особенно в России, которая имеет своеобразную историю взаимоотношений граждан и органов власти. С другой стороны, если мы чаще будем вводить в публичный дискурс суждения на эту тему — не просто упоминать те или иные подходящие слова, а обсуждать, как работают конкретные механизмы, — то добьемся рефлексии со стороны граждан. Люди начнут обращать больше внимания на существующую реальность тотального наблюдения, а не впадать в панику. Интересным примером подобного подхода могут служить высказывания Роба Китчина, который, являясь специалистом по умным городам, оказывается очень сдержанным оптимистом и довольно часто указывает на негативные эффекты дигитализации.
Как я уже упоминала выше, мы наблюдаем появление умных городов, в которых инфраструктурные и управленческие решения совершаются быстрее и подчас эффективнее, чем мы привыкли. Помогает автоматизация и IoT: теперь с мелкими поломками и сбоями машины справляются почти самостоятельно. Но все это удобство не означает, что мы не должны задаваться вопросом, как технологии умной среды развивают инструменты тотального отслеживания гражданских активностей. Или о том, какие социокультурные и коммуникативные установки формируются у современного человека, привыкшего все время быть под наблюдением. В этом контексте явно должны (и возникают) новые представления о безопасности, правах человека, даже об отношениях к преступлениям.
Например, раньше исследователи говорили: «Локация, где есть камера, рано или поздно станет местом преступления». Теперь камеры везде. Формирует ли это нового человека, ответственно относящегося к контролю за своими поступками, или, напротив, воспитывает самоуверенную пренебрежительную позицию? Становится ли такой город тотальным safe space для своих обитателей или, напротив, его новый цифровой модус облегчает манипуляции гражданами? Чем чаще мы задаем эти вопросы, тем больше спикеров из разных профессиональных областей подключается к дискуссии. Сейчас о digital говорят программисты, специалисты по computer science и медиаисследованиям. Но хотелось бы чаще слышать, например, юристов, которые могли бы рассказать о специфике наследования пользовательских данных. В ходе подобных дискуссий мы настроим такой взгляд на онлайн-взаимодействия, который будет способствовать лучшему пониманию феноменов приватного и публичного пространства. А значит, позволит пользователям более ответственно отвечать на вопрос, стоит ли бороться за собственную онлайн-анонимность или (де)персонализацию.
