Меня пригласили в Институт славяноведения в аспирантуру в отдел типологии и сравнительного языкознания, который замечателен тем, что меньше всего там было чистого славяноведения, я бы сказал, это почти фирменный знак отдела, там люди всегда занимались чем угодно, кроме классического славянского языкознания, хотя и им тоже. Там до сих пор работают Вячеслав Всеволодович Иванов и Андрей Анатольевич Зализняк; Владимир Николаевич Топоров работал и даже одно время возглавлял отдел, вообще такой славный был отдел, со своими богатыми и знаменитыми традициями. И вот меня туда позвали, что по молодости лет было приятно и лестно, но было условие: я хотя бы формально должен был свои интересы связать с миром славянства. А в такой ситуации любому человеку приходит в голову, что если есть Скандинавия, то нужно заниматься русско-скандинавскими связями. Или, шире говоря, скандинаво-славянскими связями. И так я потихоньку повернул в эту сторону и как-то увлекся, то есть действительно, как мне кажется, нашел какие-то ходы и ключи к этому извечному вопросу о скандинаво-славянских контактах раннего времени. Я всегда этим занимался не как историк, а как филолог, меня это интересовало сквозь призму языка, литературной, культурной традиции, поэтому мой ракурс всегда немного отличался от классических, если не сказать кондовых историков, которые занимаются темой скандинаво-славянских связей и занимаются очень успешно.
Но в этом смысле я себя немого чувствовал белой вороной, что сначала мешало, а потом даже помогало. Не скажу, что одно вытеснило другое, я по-прежнему интересуюсь сугубо скандинавскими проблемами и темами, но не в меньшей степени занимаюсь и русско-скандинавскими связями, и Русью как таковой тоже, потому что деться было некуда, приходилось осваивать новую для себя целину, и я увлекся древнерусской проблематикой, благо, меня всегда окружали русисты-древники, и было грех не увлечься чисто русской проблематикой, связанной с домонгольскими делами, династией Рюриковичей и тому подобными вещами.
об увлечении Скандинавией
Тут были два фактора, оба очень важных, я даже не знаю, какой важнее. Один фактор заключался в том, что к тому времени, как я стал студентом, существовало уже много переводов исландских саг, королевских и родовых. Родовые — собственно об Исландии, а королевские — о Норвегии, о ее истории, хотя, по-видимому, написаны в Исландии. И существовала уже целая традиция перевода, переводы замечательные, во главе этой традиции стоял пионер скандинавистики в России Михаил Иванович Стеблин-Каменский, он многое сделал, а что не успел сделать, то заканчивали его ученики и коллеги, но я и не помышлял ни о чем таком, а просто любил тексты саг и переводы, но, конечно, меня интересовало, как все было в оригинале. И это совпало замечательным образом. Я учился на филологическом факультете на кафедре немецкого языка — это как раз самое горячее время было, когда рухнула Берлинская стена, начались поездки в Германию уже более свободно, и я понял, что немецкий язык меня не так уж интересует и надо искать что-то другое, дополнительное. А у нас очень хорошо преподавались обязательные курсы для тех, кто занимается германскими языками, меня увлекли германские древности, и когда у меня возник вопрос, куда мне идти, то я первым делом обратился к этим германистам и спросил, чем бы мне заниматься. На что они мне сказали, что есть такой замечательный профессор скандинавской филологии, который прекрасно все знает, только у него характер скверный, тут либо сойдетесь, либо нет. Я решил рискнуть, так я со второго курса попал в руки выдающегося скандинависта, лингвиста Ольги Александровны Смирницкой, которая была очень близким другом Стеблин-Каменского, его коллегой, они очень много работали вместе, и Ольга Александровна после смерти Стеблин-Каменского осталась главным адептом его школы и ее представителем. Она вам наверняка известна по блестящему переводу Младшей Эдды.
Так я попал к ней в руки, и тут, надо сказать, судьба мне сделала подарок, потому что другого такого преподавателя я никогда в жизни не видел. Она с самого начала никогда не занижала планку. У меня было лишь некое представление о сагах, которые я прочитал в русском переводе, но буквально с первой же встречи она сказала мне, куда приходить, чтобы учить древнеисландский язык, при том занятия уже шли, я просто должен был влиться в эти занятия и догонять людей, которые меня значительно опередили. Она тут же показала мне и словари, и основные издания, чтобы я читал тексты, в общем, поступила так, как поступают с детьми, которых учат плавать, вывозя их на середину озера и бросая в воду, чтобы они выплывали сами. И это был замечательный опыт, потому что она действительно сразу погрузила меня в весь этот круг проблем, и все оставшиеся университетские годы я учился у нее, и я понимаю, что непростительно мало учился, я бы и сейчас с удовольствием ходил к ней на семинары.
о студенческом времени
В университете начинал я с того, что занимался скальдической поэзией и при помощи Смирницкой читал, комментировал, трактовал ее, а это, надо сказать, не фунт изюма, потому что скальдическая поэзия отличается исключительной сложностью формы, это не просто стихи, а это стихи, трижды закрученные в узел, практически зашифрованные, до сих пор филологи и лингвисты бьются над их расшифровкой, и что-то удается, а что-то нет, то есть это одно из сложнейших занятий. Представьте, что вы в принципе интересуетесь какой-нибудь древней письменностью, а вас сразу поставили на дешифровку какого-нибудь тохарского или хеттского письма. Так точно с самого начала она окунула меня в сложнейшие проблемы скандинавской филологии древности. На фоне скальдической поэзии чтение саг было простым упражнением, потому что саги написаны простым языком, а скальды — нет. Ольга Александровна очень правильно поступала, что ей в данный момент было интересно, тем она со студентами и занималась, а интересно ей было многое. На каком-то этапе ей была интересна руническая письменность, и мы все слушали ее курс по разъяснению рунической письменности, и это было очень полезно. Потом скальды, потом саги, но все это в целом укладывалось в общий курс, в частности в курс исторической поэтики древней скандинавской литературы. Вообще в это время на филологическом факультете была очень хорошая и питательная среда хотя бы в этой области: были семинары, где студенты-второкурсники выступали наравне со взрослыми исследователями и никакой разницы не делалось между выступающими. Были отдельные вещи, о которых я вспоминаю с благодарностью, — был НСО (научно-студенческое общество), когда студенты собирались и делали молодые и неопытные доклады, и были там представители профессуры, которые выступали арбитрами, это тоже было полезно. Вообще говоря, среда была замечательная, и, нырнув в эту проблематику скандинавской филологии, вынырнуть из нее было невозможно.
об аспирантуре
В аспирантуре я учился не в университете, а в Академии наук в Институте славяноведения. Аспирантура была замечательна тем, что я был полностью предоставлен сам себе, это самые свободные три года, которые вообще были в моей жизни, потому что я никому ничего не был должен. Моим руководителем был Владимир Николаевич Топоров, который честно прочитал тот текст, который я ему принес перед защитой диссертации, и даже что-то такое сказал. У него была немножко странная манера, по-своему очаровательная и обаятельная: обсуждая какие-то темы, он руководствовался не тем, что сказал докладчик или автор статьи, а теми ассоциациями, которые это у него вызвало, а эти ассоциации часто были очень удаленные, он человек невероятной эрудиции и культуры, поэтому у него все в мире рифмовалось друг с другом, диссертация о славяно-скандинавских связях у него могла вызвать какие-то ассоциации с Достоевским, тогда он начинал о нем говорить и это было очень увлекательно. И я помню, что моя диссертация, которую он наверняка не прочитал досконально, вызвала у него какие-то сложные ассоциации: там, с одной стороны, были кривичи, такое древнее славянское племя, с другой стороны — Достоевский и какие-то древнеиндийские тексты, но тут я уже не мог принять полноценного участия в разговоре, потому что Владимир Николаевич, конечно, древнеиндийскими текстами владел гораздо лучше меня. Тем не менее он считал своей главной обязанностью не трогать меня и ничего от меня лишнего не требовать, и это мне очень помогло, потому что, с одной стороны, это было неким жестом доверия ко мне как к взрослому, с другой стороны, в принципе, я знал, о чем писать, это могло бы в каком-то другом случае сыграть опасную шутку, потому что часто люди нуждаются в направлении, и ничего в этом дурного нет. Но мне повезло, я знал и хотел совершенно определенные вещи и ими занимался, и делал это в атмосфере абсолютной свободы, никто до меня не докапывался. Как раз такая сложная жизнь с обязательствами, дедлайнами началась позже, и я долго тосковал по аспирантуре, когда я был предоставлен самому себе в прекрасной атмосфере, в научной среде.
о разнице исторического и филологического подходов
Гуманитарные науки после революции разделились на историю и филологию, и между ними пролегла пока что не очень преодолимая грань. К сожалению, историки живут сами по себе, филологи — сами. И эта ситуация нездоровая и абсурдная, так не было в лучшие годы гуманитарной науки в конце 19 века, когда было комплексное историко-филологическое образование, и всякий историк имел филологический взгляд и навык, и у всякого филолога было прекрасное историческое образование. Тогда русско-варяжской проблематикой люди много занимались не только с исторической точки зрения, но и с филологической, искали какие-то общие сюжеты, точки сближения удаленных текстов, и это дало богатые плоды. К сожалению, традиция была нарушена после революции и вообще русско-варяжскими проблемами было трудно заниматься в послевоенное время по идеологическим причинам. Как бы то ни было, историки есть историки, их ни с кем не спутаешь, их часто не волнует язык, они языком пользуются, как молотком, как прикладным средством для обнаружения других, более для них существенных проблем, социально-экономических, историко-политических, например. Мне же эта сторона всегда казалось чуть менее интересной. Язык (несмотря на то, что я не считаю себя лингвистом в чистом смысле, скорее филологом) для меня — точка отсчета при анализе почти любой проблемы, будь то древнеисландский или древнерусский, на котором написаны летописи, от языка я старался отталкиваться и сквозь язык смотреть на многие вещи. Например, меня всегда интересовали термины родства и свойства. Опять-таки и в скандинавском, и древнерусском, конечно, меня интересовали не только слова, но и реальность, которая за ними стоит, но для меня одно от другого неотличимо. Для меня историческая реальность подана через язык, а историки, как сектанты, верят, что историческая реальность где-то существует и ее надо просто найти, как в темной комнате надо найти предмет. И это разные подходы, что видно даже по стилистике научных работ. Я бы не хотел ругать историков, вообще много в русско-варяжской проблематике было сделано именно ими. Я говорю о разнице ракурсов, а не о том, кто лучше или хуже.
Кроме того, мне всегда казалось, что я чуть-чуть в преимуществе перед теми, кто занимается классической темой Древней Скандинавии и Руси. Разница в том, что обычно человек обращался к этой теме, будучи историком-русистом, то есть видя все через призму русских источников, а я считал, что мое преимущество в том, что я в эту тему прихожу как скандинавист и на все гляжу их глазами, условно говоря, уподобляясь скандинавам того времени и пытаясь это описать, потому что какие-то темы, мне кажется, возможны только со скандинавоцентричной точки зрения. Например, такая простая вещь, которая меня очень интересовала: с одной стороны, мы хорошо знаем, что древняя Русь и древняя Скандинавия были тесно взаимосвязаны, не обсуждая детали, тому есть много свидетельств, в том числе археологических. Но поразительным образом при этом сами скандинавы в письменных источниках явно путают русских и греков, они для них примерно одно и то же. И я пытался объяснить, как могло получиться, что при очень тесном знакомстве был такой дистанцированный и абстрагированный взгляд. Представьте, что у вас есть хороший приятель, с которым вы провели много времени, но вы его путаете с другим человеком, скажем, с тёзкой, но как возможен такой обман зрения, такая аберрация. Это объяснимо, на мой взгляд, прежде всего через язык, потому что отэтнонимические прилагательные, обозначающие русских и греков, чисто внешне очень похожи в древнеисландском языке: одно — «gerskr» или «gerzkr», а другое — «girskr» («griskr») или «girzkr». В письменной традиции эти два слова слились в одно, и это изменило перспективу, взгляд скандинавов на Русь. Конечно, это изменение связано и с постепенным отдалением Руси и Скандинавии друг от друга. Такая почти каламбурная вещь изменила строение языка и взгляд на реальность, что кстати часто бывает.
о династическом имянаречении
Где-то уже лет 6-7 я занимаюсь тем, что для себя называю исторической семантикой имени, то есть пытаюсь ответить вопрос, как функционировали имена в древности, не только имена как таковые, не имена как слова (это тоже интересная тема: из чего состоят имена, как они образовываются), а меня как раз интересует жизнь имени в различных исторических контекстах: как выбирали имена, как их меняли, как отказывались от одного имени и выбирали новое, и чем это могло быть мотивировано, как относились к имени, чем сами принципы выбора имени могли быть обусловлены. Такая историческая социология имени собственного меня, пожалуй, интересует больше всего, хотя я хватаюсь за одно, это меня выводит на другое, и вообще я похож на человека, который надолго завяз в интернете, тычет на каждую ссылку, которая перед ним выпрыгивает, и идет дальше и дальше, и давно потерян первоисточник того, что искалось. Так и я, меня эти имена вывели на династические связи, а это прежде всего династические браки, я заинтересовался тем, как были устроены браки в династии, а они были устроены особым образом, потому что все члены династии были в слишком близком родстве друг с другом, жениться им между собой до поры до времени нельзя, тем не менее они женятся. Как же так происходит? Я бы сказал, что по разным обстоятельствам и из-за разных условий меня интересуют прежде всего династические имена, а династию я рассматриваю как такой микрокосм, в котором очень многое проявляется и многое живет по своим законам, и можно какие-то модели описывать, не выходя за его пределы. Методологически это для меня важный фактор и параметр. При том что я отдаю себе отчет, что династическое имянаречение в Древней Руси было устроено, видимо, не совсем так, как имянаречение простых людей, были точки совпадения и расхождения, и я стараюсь это учитывать.
о современных исследованиях
Сейчас я занимаюсь вместе со своим постоянным соавтором Анной Феликсовной Литвиной отношениями Руси с кочевниками и прежде всего с половцами, с тюркской кочевой культурой, которая постоянно окружала Русь, воевала с ней, мирилась и находилась в постоянном взаимодействии и коммуникации. Они были похожи на мальчиков, которым проще не разговаривать друг с другом, а драться, и это тоже акт коммуникации. Также и половцы с Рюриковичами заключали мирные договоры и браки, потом они расторгались и заключались новые договоры и мирные соглашения. Я занимаюсь прежде всего сложной динамикой русско-половецких связей (там очень мало уже скандинавского), меня интересует именно обмен именами между русскими князьями и половецкими. Поскольку эти имена часто скандинавские по происхождению, то часть скандинавских имен попадает к половцам. Кроме того, половецких князей русские всегда называли с отчествами, а особая престижность наименования с отчествами на Русь пришла, видимо, от скандинавов, потому что с самого древнего периода именование по отчеству всегда было и актом наделения престижного социального статуса. Далеко не каждого человека можно было назвать «Иван Петрович», грубо говоря, а только князя, боярина, представителя элиты, это до сих пор, кстати, сохранилось в современном языке, вы же ребенка только иронически сможете назвать по имени и отчеству, и эта модель элитарного употребления отчеств была перенесена русскими князьями на половцев, они явно выделяли с помощью отчеств тех, кто принадлежал к кочевой половецкой элите, с кем можно было вести переговоры. Так что это такие длинные линии, связывающие, как ни парадоксально, Скандинавию, Русь и в общем кочевой мир.
о современном русском языке
Все говорят о порче русского языка, но я не вижу никакой порчи. Появление английских слов я считаю совершенно естественным процессом, и язык без нас справится, тем более русский язык; если это какой-то малый язык, там есть, о чем поспорить, а огромный русский живой язык, который вбирает и вбирал в себя и не такое, конечно, справится с проблемой английских заимствований, это меня не раздражает и мне не мешает. Мне мешают две вещи: кажется такой национальной бедой постепенная утрата отчеств, и я очень жалею об этом и стараюсь всячески противодействовать. Видимо, это тенденция такая, связанная с западной ориентацией России последних лет. Еще и «Вы-ты» меняется; конечно, обращение на «Вы» остается, но сфера его применения меняется. Мне трудно себе представить ситуацию, как в Германии, где студент говорит профессору «ты» часто, России пока это не грозит, но распределение «ты-Вы» уже меняется. Это одна вещь, а другая, которая страшно раздражает, при том что я не пурист и не борец за чистоту языка, — это изменение социального статуса матерной ругани. Мат изменился именно в сфере своего применения, изменились регистры, в которых мат уместен. А по цепной реакции какие-то слова полуприличные, вроде и не матерные, например слова из детского языка, обозначающие не очень приличные вещи, начинают входить в литературный язык, и для моего уха они звучат диковато. Это меня раздражает в языке. А отчеств мне очень жалко. Все-таки это красивая, уникальная система, сейчас в такой мере пользуются отчествами только исландцы. Но у исландцев совершенно другая языковая ситуация — у них нет фамилий. А такой развитой системы отчеств, как у нас, я не знаю нигде больше. Эта уникальная вещь, по-моему, определяющая черты русской культуры, и так просто от них отказываться очень не хочется, конечно.
о преподавании и современных студентах
Я считаю преподавание нужным делом, ведь в Академии наук это не обязательно, чем она и знаменита, что имеет свои плюсы и минусы, скорее минусы. При том что я не большой поклонник преподавания и не могу сказать, что являюсь преподавателем по натуре и по духу, но лично мне оно необходимо. Часто бывает ситуация, когда какая-то мысль брезжит в голове и она тебя беспокоит, а сформулировать на бумаге или за компьютером ты не можешь, вот в такой ситуации преподавание незаменимо, ты как будто проговариваешь и выборматываешь что-то. Кроме того, я убежден в том, что наука, прежде всего гуманитарная, — это коммуникативная вещь, она невозможна без обратной связи, а преподавание — это прямой путь к коммуникации.
На мой взгляд, интерес к Древней Скандинавии и Древней Руси чрезвычайно высок и расцвет на лицо, по-моему, студенты очень хотят этому учиться, приходит много интересующихся людей, необязательно историки. Парадоксальным образом, если говорить о гуманитарной сфере — и о филологии, и об истории, — то она далеко не в плохом состоянии. Сейчас много ярких исследований, открытий и интерпретаций новых текстов, дешифровка берестяных грамот. От Москвы у меня впечатление, как от котла: все время что-то происходит, твой e-mail полон рассылок разного рода. И ты что-то организуешь, и чей-то e-mail полнится твоими рассылками. И грех жаловаться, сейчас очень хорошие студенты, хорошая молодежь, при общих сумерках того, что происходит вообще в стране. Мне очень нравится молодежь, мои студенты, с которыми мне порой гораздо проще найти общий язык, чем со своими сверстниками, и они мне гораздо понятнее. В том числе и в вопросах, которые не имеют отношения к Древней Руси. Жалко, что на этом фоне происходят такие тектонические и катастрофические сдвиги в Академии наук, потому что, если взять, скажем, наш институт, то он похож на 60-летнего человека, который выглядит и чувствует себя лет на 35. Денег мало, ничего нет, тем не менее этот пожилой человек вполне бегает трусцой, хорошо выглядит, и научная мощь только нарастает. Институт издает много книг, все сотрудники много работают, пишут, и на этой вот ноте закрывать или мешать жить академическим институтам просто преступно. Я уж не говорю про унизительность самой этой реформы, больше всего мне это напоминает крепостное право, когда судьбоносные решения принимаются без минимальных даже консультаций с участниками ситуации.
