Мы четко понимаем, что 31 декабря заканчивается предыдущий год, а 1 января начинается следующий, и в полночь, с наступлением очередных суток, отмечаем Новый год. Однако в дохристианские времена празднование не было строго календарным. Для людей той поры гораздо важнее была смена сезона: наступление весны, знаменующей тепло, возрождение жизни и грядущие полевые работы. Языческие ритуалы, связанные с уходом зимы, как правило, приходились на март.
Когда на Русь пришло христианство, появилось и византийское новолетие, которое начиналось 1 сентября. Византийский индиктион, привязанный к 1 сентября, был связан со сбором урожая и отвечал потребностям налогообложения. Однако это новолетие, будучи порождением иных культурных реалий, к тому же не являвшееся важной датой в христианском календаре, приживалось долго. На Руси длительное время существовали две параллельные традиции, отсчитывающие новый год по старинке, с марта, и по-новому, с сентября. Разные календарные системы отсчета отразились в средневековых источниках. Был мартовский Новый год, который начинался на два месяца позже традиционного и привычного нам январского. Был сентябрьский, который начинался на четыре месяца раньше. Еще исследователи выделяют ультрамартовский Новый год, который начинался на 10 месяцев раньше январского. Под 1195 годом тверской книжник записал: «Пишет же в новгородском летописци лето весною починает, а осень и зиму глаголеть: тоя же осени и зыми; аз пишу по индикту начало, и сего ради не согажается леты с инеми летописци, точию времена месяцем в лете изсматряй, и после коего начала лету пишет, того и лета». Эта не совсем понятная в XXI веке фраза означает: «Авторы многих летописей (и среди них — новгородец) начинают новолетие с весны, а я веду по византийскому счету, с сентября, и у меня события осени и зимы относятся к тому же, сентябрьскому, году». При этом в течение XV столетия, а может быть, чуть раньше, на Руси все чаще начинает употребляться сентябрьское новолетие. Трудно сказать, почему так произошло. Возможно, это было связано с усилением позиций христианства.
Широко распространено мнение, что в 1492 году Иван III распорядился праздновать новолетие с сентября и с тех пор оно стало обязательным в Московском государстве. Есть другой вариант этой версии, связанный с Московским церковным собором 1492 года. Мне кажется, что это некий историографический миф, возникший достаточно давно, а потом бездумно повторяемый. Мне не известны документы, которые бы подтверждали эту точку зрения. Действительно, осенью 1492 года при митрополите Зосиме на церковном соборе была принята новая пасхалия. Был составлен календарь расчета Пасхи на 20 лет вперед, потому что Пасха доходила только до 1492 года, или до 7000 года от сотворения мира, — дальше она рассчитана не была. А вот о том, что это сопровождалось каким-то решением об официальном установлении новолетия в пределах всей страны, ничего не известно. Но, во всяком случае, в течение XV века новолетие смещается на сентябрь, и так продолжалось вплоть до Петра Великого, который перенес Новый год на привычный нам январь.
Конечно, нам хочется привязать перенос Нового года с марта на сентябрь к какому-то государственному или церковному установлению. Календарь — вещь строгая, синхронизированная в мировом масштабе, и поэтому мы относимся к нему как к чему-то нерушимому. Подобные вопросы в наше время решаются директивно. Но к Средневековью с его специфическим пониманием времени стандартизация неприменима. Об отношении к празднованию Нового года в ту пору красноречиво свидетельствует одно из писем Андрея Курбского, знаменитого некогда сподвижника Ивана Грозного, сбежавшего в годы Ливонской войны в Великое княжество Литовское. Уже находясь в Литве, Андрей Курбский вел обширную переписку. И одному из адресатов Курбский пишет гневное письмо, в котором укоряет того: «Как ты мог меня в своем письме поздравить с наступлением нового года? Это мерзко, это язычество, и это совершенно недостойно православного человека. Лучше бы ты меня с Рождеством поздравил. Вот это хорошо и по-православному». На мой взгляд, такое письмо Андрея Курбского, написанное в последней трети XVI столетия, ясно свидетельствует о русской традиции. А его адресат был человеком европеизированным и поздравлял Курбского уже в рамках светских принципов, которые распространялись в Европе.
