В кинокомедии «Миссис Даутфайр» герой Робина Уильямса звонит своей бывшей жене (героине Салли Филд) по поводу объявления и говорит: I… am… job? ‘Я… это… работа? ’ Это само по себе смешно в контексте фильма; кроме того, и персонажи, и зрители сразу понимают, что именно имеет в виду говорящий (т. н. значение этого высказывания): ‘я хочу устроиться на работу, по поводу которой вы дали объявление’.
Как именно это становится понятно зрителям? Дело тут не столько в словах или их порядке следования в предложении: актуальное значение (некто ищет работу) становится понятно скорее из контекста ситуации (в фильме или в жизни) и культуры, в рамках которой произнесено предложение. Значит, хотя грамматика — часть коммуникации, но коммуникация состоит не только из нее. Пример из «Миссис Даутфайр» почти полностью неправилен грамматически, однако значение все равно передается верно.
Когда мы учимся передавать значение средствами другого языка, первый наш шаг, как и у Робина Уильямса, это не грамматика, а культура. Чтобы понять значение культуры — то, как культура может влиять на язык (а иногда и быть его основой), — задумаемся над тем, как мы учим иностранный язык.
Что входит в эту задачу? Если вы научились произносить французские гласные без акцента и научились правильно понимать и осознавать значение любого французского слова, имеете ли вы право сказать: «Я говорю по-французски»? Если вы только знаете лексику и умеете правильно произносить звуки, может ли это знание подсказать вам, какое предложение следует употребить в том или ином социальном окружении? Достаточно ли этого знания для того, чтобы, подобно французским интеллектуалам, читать Вольтера в подлиннике? На все эти вопросы один ответ: нет. Язык — это нечто большее, чем сумма его составных частей (слов, звуков, предложений); более того, сам по себе язык недостаточен для полноценного общения и понимания, если вы не знаете окружающей его культуры.
Культура — наш лоцман среди значений, воспринимаемых нами в окружающем мире, а язык — это часть окружающего мира. Американец едва ли будет говорить о повадках амазонской кустарниковой собаки (Speothos venaticus): большинству жителей США этот хищник неизвестен. Это явный пример того, как культура и опыт ограничивают наш «универсум речи», т. е. то, о чем мы говорим. Однако часто встречаются и менее очевидные пути влияния культуры на язык. Из нашего повествования становится понятно, что культура играет огромную роль в понимании.
Сравним, например, пираха и американцев. Если американец рассказывает о встречах с привидениями, то, как правило, в его представлении этого на самом деле не было, это вымысел. Дело не в том, что большинство американцев не слышало о привидениях, а в том, что они в них не верят. Даже среди тех, кто заявляет о своей вере в этих сверхъестественных существ, лишь единицы говорят о том, что видели привидение своими глазами. Это сравнительно недавний феномен в истории английского языка: как показывают протоколы ведовских процессов, во времена британского колониального владычества американцы часто были очевидцами сверхъестественных явлений и много о них говорили. В некоторых случаях культура влияет на то, как и о чем мы говорим. Большинство из нас с этим согласятся.
У индейцев пираха, как и у американцев, круг тем для разговора ограничен культурным опытом и ценностями. Одна из этих ценностей — запрет на ввод в разговор сторонней темы, не связанной с их укладом жизни. Например, пираха не обсуждают друг с другом принципы строительства кирпичных домов, потому что они их не строят. Они вполне могут описать увиденный кирпичный дом, если об этом спросит чужеземец или другой пираха сразу после возвращения из города. Но после этого тема кирпичных домов не будет спонтанно подниматься в разговоре.
Пираха в общем и целом не перенимают чужие идеи, философию или технологию. Конечно, они охотно пользуются приспособлениями, облегчающими труд, например механическими мельницами для маниоки и небольшими подвесными моторами для каноэ, однако они воспринимают эти предметы как «позаимствованные» у чужеземцев, и для заправки топливом, ремонта или замены им требуются знающие чужеземцы. В прошлом пираха отвергали любые приспособления, использование которых требовало изменения традиционных знаний, занятий или обычаев. Если прибор нельзя приспособить к традиционному образу жизни, от него отказываются.
С одной стороны, можно использовать мотор, коль скоро он легко устанавливается на каноэ и помогает пираха заниматься традиционным промыслом. Причина в том, что пираха видели моторные лодки у кабокло, а культура кабокло для них — часть их собственной культуры. Кабокло — это часть мира вокруг пираха. С другой стороны, удилищем они не пользуются, потому что оно требует освоения такого типа ловли рыбы, который не знаком ни пираха, ни их соседям — кабокло. Глаголы со значением ‘ловить рыбу’ в языке пираха буквально переводятся как «насаживать рыбу на острогу» и «вытаскивать рыбу рукой». Для процесса вытаскивания рыбы из воды удилищем обозначения нет. Этому народу неинтересны навыки, которыми в их окружении владели только американцы — совершенно нетипичная часть их окружения. За последние пятьдесят лет пираха познакомились только с шестью американцами, миссионерами, а также с очень малым числом туристов, которые задерживались у них ненадолго. Пираха могут обсуждать, как правильно устанавливать подаренный подвесной мотор, например: «Чужеземец сказал, что винт надо подсоединять, когда мотор установлен на каноэ», — однако они никогда не будут говорить об удочках или спиннингах, хотя американцы давали им эти приспособления и показывали, как ими пользоваться.
Чтобы говорить о явлениях и предметах, которых нет в их собственной культуре, например о чужих богах, западных представлениях о микробах и пр., пираха должны поменять образ жизни и мышление. По этой причине они избегают таких разговоров. Из этого правила есть несколько явных исключений: так, пираха могут иногда говорить о верованиях кабокло. Однако эти верования давно стали для них частью окружающего мира, поскольку кабокло часто ведут с ними подобные разговоры. За века постоянных контактов вера кабокло стала темой разговоров и элементом окружения.
В этом смысле дискурс пираха является скорее эзотерическим (внутренним), чем экзотерическим (внешним), т. е. обращен внутрь, и в основном затрагивает темы, которые отвечают взглядам членов племени. Конечно, в какой-то степени таковы все народы, и в западном обществе обсуждение новых идей и иноземных ценностей тоже может цениться не очень высоко, однако пираха выделяются степенью выраженности этой внутренней коммуникации. [[1 ]Понятие внутренней, или эзотерической, коммуникации (esoteric communication) возникло в работах Кэрол Тёрстон (Carol Thurston), а также Джорджа Грейса (George Grace) и Элисон Рей (Alison Wray). Применительно к анализу языка пираха о ней первыми заговорили Джинет Сейкел (Jenette Sakel) и Юджини Стейперт (Eugenie Stapert) из Манчестерского университета, Англия. Внутренняя коммуникация — это общение внутри какой-либо хорошо оформленной и выделенной группы, которое само частично обусловливает ее выделение. Внутренняя коммуникация облегчает понимание, поскольку слушающий часто может предугадать, что в той или иной ситуации скажет говорящий. Язык не ограничен только уже известной или предсказуемой информацией, но она является базовой. В языке пираха, как мы уже видели, для новой информации используется особый канал связи — музыкальная речь. Вероятно, этим объясняется сравнительное богатство фонетики (как просодии, так и фонем) музыкальной речи: новая информация может потребовать уменьшения темпа ее подачи, а также большей восприимчивости со стороны эзотерической (в смысле, указанном выше) группы. У лингвиста Тома Гивона (Talmy Givón, также Thomas Givon) можно найти понятие, близкое к внутренней коммуникации, — «общество близких людей» (society of intimates). Это удачное выражение обозначает небольшие группы людей, которые часто разговаривают друг с другом и образуют культурную группу. В таких группах у людей больше общей имплицитной информации, чем в других группах, в том числе и говорящих на том же языке (прим. автора).]
Грань между внутренней и внешней, или экзотерической, коммуникацией невозможно проиллюстрировать каким-либо примером. Внутренняя коммуникация — это, скорее, общение по неким принятым в культуре схемам на принятые в культуре темы (причем и тех и других не так много). Передаваемая при этом информация является новой, но не принципиально новой, т. е. она соответствует основным ожиданиям. Один американец может передать по радио: «На этой улице садится космический корабль марсиан», — и другие американцы могут испытать потрясение в связи с этой совершенно новой угрозой. Однако американцы не просто могут сказать, что приземлились марсиане: они каждый день произносят нечто подобное. Пираха, в свою очередь, могли бы сказать так, только если видели в своей жизни хоть одного марсианина, но, не видев инопланетян, они никогда не будут о них говорить. Пираха говорят об охоте и рыбной ловле, о других пираха, об увиденных ими духах и т. д. и т. п. — словом, о своем каждодневном опыте. Причина не в недостатке фантазии или творческих способностей, а в том, что такая коммуникация — это культурная ценность пираха. Их общество крайне консервативно.
Так что же в конечном счете охватывает грамматика, помимо культуры, общего человеческого интеллекта и значения? Как я писал ранее, грамматика во многом нужна для того, чтобы развернуть значение глагола в целое предложение. С другой стороны, создание предложений — задача более трудная, чем простое «дополнение» значения его глагольного компонента. По этой причине во многих грамматиках вводятся дополнительные средства, такие как определения и обстоятельства (modification [[2 ]В английской терминологии русским словам определение и обстоятельство соответствуют выражения adjectival modification и adverbial modification (прим. пер.).]).
Определения и обстоятельства сужают значение слова или словосочетания. Они усложняют форму и значение путем ввода дополнительных слов и значений, которых глагол сам по себе не требует. Так, можно сказать: «Джон дал книгу мальчику» (John gave the book to the boy), «Джон дал книгу толстому мальчику» (John gave the book to the fat boy), «Вчера Джон дал книгу мальчику» (Yesterday, John gave the book to the boy) или «Джон дал книгу мальчику в клубе» (John gave the book to the boy in the club). Слова, выделенные курсивом, не являются обязательными для значения глагола. Они лишь сужают значение предмета разговора. В этом, в сущности, и состоит роль определения или обстоятельства.
Еще один аспект языка, который может оказывать влияние на грамматику, — это то, что Хомский часто именует перемещением (displacement). При перемещении предложение является грамматически правильным, однако слова расположены в необычном порядке для достижения прагматических целей, т. е. для изменения взаимоотношений между новой и старой, важной или фоновой (или менее важной) информацией в повествовании.
Чтобы понять суть и функции перемещения, рассмотрим несколько английских предложений. Если я говорю John saw Bill ‘Джон увидел Билла’, я использую стандартный порядок слов, который могут предугадать носители английского языка: сначала подлежащее John ‘Джон’, затем выраженное глаголом сказуемое, а после него — прямое дополнение Bill ‘Билл’. Иначе обстоит дело в предложении Bill was seen by John ‘Бил был увиден Джоном’: у глагола see ‘видеть’ нет прямого дополнения, подлежащим стало слово Bill, а прежнее подлежащее John стало дополнением с предлогом by ‘у, при, посредством’. По мнению большинства исследователей, контраст между первым и вторым предложениями (соответственно, в активном и пассивном залоге) связан с их функциями в повествовании. К примеру, пассивный залог может использоваться тогда, когда темой разговора является Билл, а активный залог — тогда, когда речь идет о Джоне.
Еще один вид перемещения [[3 ]Отсылка к эволюции генеративизма: с 1981 г. («Лекции об управлении и связывании», «Lectures on Government and Binding») Н. Хомский рассматривает перемещение как универсальную синтаксическую трансформацию, одним из частных случаев которой является пассивизация (прим. пер.).] встречается в различных модальностях, таких как утвердительная, вопросительная и повелительная [[4 ]Автор использует термин mood ‘наклонение’. В данном случае имеются в виду различные виды модальности, выражаемые в рамках изъявительного наклонения (прим. пер.).]. Если сказать: The man is in the room ‘Человек находится в комнате’, порядок слов снова совершенно стандартный для повествовательного предложения. Если же мы задаем вопрос, то глагол is помещается в начало предложения: Is the man in the room? ‘Находится ли человек в комнате? ’ Хотя обычно глагол идет после подлежащего, в таких вопросах он оказывается впереди. Вопрос можно задать и по-другому: Where is the man? ‘Где находится человек? ’ Тогда перед подлежащим оказываются и глагол, и то, по поводу чего задан вопрос. Они перемещены со своих обычных мест.
Большая часть научных работ Хомского была посвящена выяснению того, как могут быть перемещены компоненты предложения. Он интересовался только технической стороной трансформаций и никогда не задавался вопросом об их причинах (если не считать упоминания неких «прагматических причин»). Однако во внутренних «обществах близких людей», таких как общество пираха, подобные синтаксические трансформации могут встречаться редко или вообще отсутствовать. В языке пираха их практически нет. Здесь функции перемещения берут на себя повествование и контекст. Эту ситуацию можно наблюдать и во многих других языках.
Одно из возможных объяснений, подробно рассмотренное в теории Хомского, таково: когда мы не видим перемещения, оно все равно есть на абстрактном уровне грамматики, который в его работах называется «логической формой». Грамматика подобного языка, соответственно, не отличается от английской, за исключением того, что в английском языке перемещение заметно, а, например, в пираха — нет. Однако из-за этого мы можем с полным правом критиковать теорию Хомского за ненужную вычурность. Если понимание предложений без всяких перемещений возможно на каком бы то ни было уровне, абстрактном или конкретном, то получается, что грамматика менее важна, чем нам представляется.
На самом деле существует много теорий, допускающих существование языков типа пираха, в которых перемещения внешне не проявляются, а определений или обстоятельств крайне мало. Таким языкам не требуется «логическая форма» и иные абстракции подобного рода. Я предлагаю продолжать обсуждение пираха, не делая допущений о неких абстрактных уровнях языка и не слишком преувеличивая роль грамматики в языке и когниции. Посмотрим, к чему это нас приведет.
Может быть, в рамках культуры внутреннего (эзотерического) типа грамматика действительно не настолько важна. Если это так, то мы сможем лучше понять сравнительную простоту грамматики пираха. Если мои культурологические предположения близки к истине, то когнитивные способности носителей этого языка нисколько не примитивны, а в их языке нет ничего странного. Язык пираха и его грамматика, скорее, прекрасно подходят к их закрытой культуре. Если это направление верно, то нам однозначно необходим принципиально новый подход к пониманию грамматики человеческих языков.
), в общем понимании человеческого языка значительно меньше, чем считалось. В его теории, известной как «референциально-ролевая грамматика» (Role and Reference Grammar), движущей силой грамматики по большей части является именно значение. Эта теория естественным образом дает потенциальную возможность объяснить аспекты грамматики с помощью культуры. И, хотя критерии такого объяснения еще не выработаны, референциально-ролевая грамматика может стать удобным пристанищем для идей, которые я выдвигаю в этой книге.
Однако не только ван Валин создал четко структурированную альтернативу универсальной грамматике. Уильям Крофт (William Croft) из Университета Нью-Мексико утверждает в рамках своей радикальной грамматики конструкций (Radical Construction Grammar): все случаи схожести и совпадений в человеческих языках суть на самом деле близость и совпадение принципов когниции у всех представителей вида Homo sapiens. Соответственно, чтобы объяснить эти совпадения, не требуется таких вычурностей, как хомскианская универсальная грамматика.
Исследование языка пираха подкрепляет эти альтернативные точки зрения, хотя и указывает на некоторую их неполноту. По мере рассмотрения других языков, подобных пираха, мы сможем разработать более сильную теорию на базе указанных новаторских работ. Подобная теория, возможно, предложит более реалистичную версию происхождения грамматики, нежели универсальная грамматика Хомского, которую Стивен Пинкер называет «язык как инстинкт». Гипотеза универсальной грамматики или языка как инстинкта не может рассказать нам ничего ценного о том, как взаимодействуют грамматика и культура, а такое взаимодействие теперь представляется жизненно необходимым для сколь-нибудь полного понимания языка.
