1. Причины психологической травмы
Само понятие психологической травмы, как и многие другие научные термины, первоначально возникло как метафора. Это произошло в последней трети XIX века, хотя до этого еще на протяжении нескольких веков многие люди, особенно врачи, замечали, что после страшных событий, несчастных случаев, публичного шельмования или совершения постыдных поступков человек может начать испытывать болезненные ощущения, видеть странные сны и так далее. Вспомним хотя бы поведение леди Макбет в трагедии Шекспира. Но изучать это явление медики стали относительно поздно. Например, когда появились случаи психического шока от железнодорожных катастроф. В начале ХХ века Зигмунд Фрейд и Пьер Жане по-разному описали последствия эмоционального шока: Фрейд большее внимание уделял блокированию или сильной затрудненности воспоминаний о несчастном случае, а Жане — регрессии, то есть переходу к более архаическим или инфантильным формам поведения.
Во время Русско-японской войны 1904–1905 годов в русской армии работали квалифицированные психиатры, которые изучали, как влияет пережитое на фронте на солдат и офицеров. Возможно, именно обсуждение этой темы в печати повлияло на новеллу Леонида Андреева, написанную как раз о Русско-японской войне. На мой взгляд, это одно из самых сильных описаний психологической травмы в художественной литературе. В рассказе описаны кошмары, которые видит офицер, ставший свидетелем многочисленных смертей безоружных людей — в окопах или в санитарном поезде.
«Я узнал его, этот красный смех. Я искал и нашел его, этот красный смех. Теперь я понял, что было во всех этих изуродованных, разорванных, странных телах. Это был красный смех. Он в небе, он в солнце, и скоро он разольется по всей земле, этот красный смех!»
2. Варианты реакции индивида на психическую травму
После Первой мировой войны многие психиатры, в частности тот же Фрейд, изучали пациентов, переживших шок во время боевых действий или вследствие страшных известий, полученных с фронтов. Стало понятно, что существует большой класс психических переживаний и состояний, с которыми человек справляется с большим трудом.
В 1917 году Фрейд пишет работу «Скорбь и меланхолия», другой вариант перевода названия — «Печаль и меланхолия», вроде бы внешне не связанную с последствиями боевых действий. Тем не менее исследователи помещают ее в контекст именно тех работ, которые обусловлены сдвигом исследовательских, социальных и клинических интересов Фрейда во время войны.
В этой работе Фрейд выделяет два способа реагирования на очень тяжелые переживания. Один — это меланхолия, другой — скорбь.
Меланхолия — это зацикливание человека на своей потере, как сказали бы сейчас программистским языком. Человек постоянно возвращается к тому, что он пережил, и в некотором смысле не способен жить дальше. И это может быть очень объяснимое поведение, когда ты теряешь очень близкого человека и много лет живешь с мыслью только об этой потере.
Другой случай — когда человек понимает, что он пережил очень тяжелую потерю, но надо жить дальше, и что у него есть возможность дальше изменяться, развиваться и в то же время не забывать то несчастье, которое его постигло, сделать его частью своей жизни, а не центром своей жизни. Фрейд пишет:
«В чем же заключается работа, совершаемая скорбью? Я считаю, что без какой-либо натяжки можно изобразить ее следующим образом: испытание реальности показало, что любимого объекта больше нет, и теперь необходимо отвлечь все либидо от связей с этим объектом. […] Фактически же „я“ после завершения работы скорби вновь становится свободным и нескованным» (перевод В. Мазина, с изм.).
Противопоставление этих двух реакций впоследствии оказалось чрезвычайно важным, хотя исследование Фрейда было только началом. Впоследствии психологи открыли явление посттравматического стресса, когда человек вроде бы живет дальше, понимает, что должен/должна жить, но его/ее чувства как бы заморожены. Подлинное выздоровление может наступить много позже.
Еще больше материала для анализа скорби и меланхолии представила Вторая мировая война и события, предшествующие ей, а именно создание системы концлагерей в Германии. В те же 1930-е годы уже вовсю работала и система ГУЛАГа в СССР, но психологическое состояние заключенных ГУЛАГа, да и тех людей, кто оставался на свободе, но каждую ночь вздрагивал от шума машины под окнами, многие годы никто толком не исследовал. Психологическую травматичность повседневной жизни в СССР анализировали в те времена лишь немногие люди, у которых хватало личной смелости и в то же время методологического «оснащения» для такой работы.
Tammy Clewell. Mourning Beyond Melancholia: Freud’s Psychoanalysis Of Loss
3. Концлагеря как пространства коллективной травмы
Концлагеря первыми придумали, как много раз уже было сказано, не нацисты. Они появились в начале XX века. Историки спорят, с какого момента вести отсчет: с «лагерей концентрации», созданных для буров в 1899–1901 годах по указанию лорда Китченера во время Англо-бурской войны, или с немецких лагерей для племен гереро и нама в Юго-Западной Африке, организованных в 1904-м. Однако именно во времена нацистов через концлагеря в Европе прошло огромное количество людей — очень многие были там уничтожены или умерли. (В начале 1950-х одновременно два мыслителя, Ханна Арендт и Эме Сезер, независимо друг от друга интерпретировали Холокост как перенос в Европу методов массового террора и геноцида, ранее применявшихся в колониях; но, конечно, следует оговорить, что до нацистов такие методы, при всей их жестокости, не были направлены на полное уничтожение какого бы то ни было этноса.)
В концлагеря попадали и люди, которые не были виноваты ни в чем, кроме своей сексуальной ориентации, и люди, которые не были виноваты ни в чем, кроме своего происхождения: евреи, цыгане и многие другие, и, например, советские военнопленные. Переживание безнадежности и полной зависимости в концлагере первым подробно описал австро-американский психолог Бруно Беттельгейм, который через эти нацистские лагеря прошел, и он же заметил, что уже и эти эмоции, не говоря уже о повседневной и почти ритуализированной жестокости охранников и ряда заключенных, могут способствовать быстрому превращению человека в «доходягу», если он не будет психологически сопротивляться.
Впоследствии замечательный итальянский писатель Примо Леви, попавший в концлагерь как еврей и освобожденный советскими войсками, в своей книге «Канувшие и спасенные» рассказывал о так называемой «серой зоне», то есть о людях, которые в лагерях цеплялись за жизнь любой ценой (аналогично установке уголовников, известной из рассказов Варлама Шаламова: «Умри ты сегодня, а я завтра») и совершали множество малых и больших предательств, ловчили для того, чтобы приспособиться к жизни в лагерях. У таких людей на совести лежало огромное пятно, некоторые из них многие годы после освобождения, видимо, уговаривали себя, что по-другому бы они не выжили. А преданные ими переживали шок от того, что в лагере никому нельзя верить.
Сегодня психологи, антропологи и историки культуры пишут о том, что травматическим было не только нахождение в концлагере, но и «обычная» жизнь в условиях относительной свободы в тоталитарных обществах: бессудное ежедневное исчезновение людей вызывало чувство ужаса и бессмысленности, которые сублимировались по-разному. В СССР в 1937 году эта сублимация колебалась в диапазоне от параноидального поиска «вражеских» знаков, например портрета Троцкого, на тетрадках и школьных учебниках, откуда были уже вырезаны портреты «врагов народа», до болезненного интереса к романтике Гражданской войны, когда тоже можно было погибнуть в любой момент.
Отдаленно сходные, хотя, конечно, трудносоизмеримые в моральном отношении феномены происходили во время ленинградской блокады, когда люди находились на свободе и в гораздо менее морально-унизительных условиях, чем в лагере. Однако нестерпимый голод и физические мучения тоже заставляли их совершать поступки, которые бы они в нормальной жизни никогда не совершили. В Ленинграде тогда был человек, который очень подробно анализировал трансформации человеческой психики в этих катастрофических условиях. Это была замечательная писательница и мыслительница Лидия Гинзбург, которая вела подробнейшие аналитические дневники.
Беттельгейм Бруно. Просвещенное сердце
Гинзбург Л. Проходящие характеры. Проза военных лет. Записки блокадного человека
4. Коллективная травма в российской культуре
То, что мы с вами обсуждаем, — это травмы, которые становятся элементами не только индивидуальной, но и коллективной памяти.
Коллективная память — это сложный феномен. Не все психологи и антропологи согласны с ее реальностью. Действительно, в строгом смысле память есть только у индивидуального человеческого существа. Но есть особый феномен — личные шоковые переживания, которые воспринимаются не как уникальные, а как массовые. Уже в 1937 году многие люди в СССР понимали, что в своих страхах они не одиноки, хотя и не понимали, что происходит в стране. Так или иначе, пережитая травма может быть эмоционально воспринята как одновременно несообщаемая — о таком вслух не скажешь — и разделенная.
Советская цензура десятилетиями запрещала обсуждать многие из проблем, связанные с пленом, жизнь остарбайтеров, то есть людей, угнанных в Германию на работы, этническую избирательностью нацистского террора (геноцид евреев и цыган), мучительные переживания во время ленинградской блокады, депортации народов Северного Кавказа, немцев Поволжья, калмыков, крымских татар… Это замалчивание и его иногда прорывавшиеся псевдоблагородные объяснения (тем, кто хотел говорить подробнее о ленинградской блокаде, отвечали, что нужно помнить прежде всего о героях и о победе) в совокупности порождали у людей чувство вины и формировали в общественном сознании табуированные темы, о которых люди не могли поговорить даже сами с собой, не только с окружающими. До сих пор это умолчание оказывает скрытое воздействие на российскую культуру, порождает отложенные эффекты «постпамяти», когда неврозы передаются от родителей к детям на протяжении нескольких поколений.
Одно из важнейших воздействий коллективной травмы: людям очень тяжело сказать и другим, и самим себе о том, как они себя вели в трудной ситуации, отдать себе отчет в том, что кто-то вел себя лучше, кто-то вел себя хуже. Этот анализ мучителен, но очень важен. В Советском Союзе он блокировался. Средства для разговора о травме формировались преимущественно в неофициальной культуре. Но и сейчас таких средств, чтобы люди могли справиться со своими переживаниями, в российской культуре остро не хватает.
Тимофеева М. Травма прошлого (сталинского режима) в клиническом материале российских пациентов
5. Варианты работы с травмой
Современный американский ученый Доминик ЛаКапра описал два способа работы с травмой на основе работы Фрейда «Скорбь и меланхолия». Можно разыгрывать травму, то есть постоянно показывать, что тебе было плохо, и сосредотачиваться на ней, как это делали меланхолики в значении Фрейда, или прорабатывать — в соответствии с тем, как Фрейд описывает работу скорби. Первое ЛаКапра называет Acting-out, второе — Working-through.
Нужно понять, что в прошлом у нас, я имею в виду некоторое сообщество людей, живущих в России, есть много катастрофических событий, и мы не имеем права их забывать. Но если мы будем о них говорить, они не свяжут нас по рукам и ногам, не сделают нас их рабами и заложниками комплекса вины. Нужно только понимать, как говорить, вырабатывать культурные средства, чтобы справиться с посттравматическим стрессом и с тяжелыми последствиями памяти о невысказанных страхах, передающейся через поколения. Наоборот, чем меньше мы будем об этом говорить, чем больше мы будем устанавливать одну, никого не смущающую концепцию исторического прошлого, тем больше у нас будет развиваться меланхолия и связанный с ней комплекс вины, перенесенный на что-то другое: на того или ту, кто ведет себя непохоже на других, на тех, кто богаче или тех, кто беднее.
