«Вакханки» и мания
Трагедия Еврипида «Вакханки», премьера которой состоялась в 405 году до нашей эры, получила приз Дионисийских игр. Уже в наше время «Вакханки» стали культовой пьесой экспериментального театра (один из теоретиков и практиков перформанса Ричард Шехнер поставил свою версию «Вакханок» в знаковом 1968 году). По сюжету трагедии новоявленный бог Дионис, или Вакх, приходит в город Фивы. Там незадолго до этого сложился его культ, участники которого главным образом женщины (вакханки). Они ходят на близлежащую гору Киферон, где в чаще леса пляшут в священном опьянении — эйфории, или экстазе.
В Фивах живут родственники Диониса (как известно, в Древней Греции люди, боги и полубоги были перемешаны), которые не признают его богом. Его кузен, царь Пенфей, заточает Диониса в темницу, но тот чудесным образом освобождается и в отместку насылает безумие на мать Пенфея, Агаву. Когда Агава вместе с другими вакханками встречает на горе Киферон пробравшегося туда тайком Пенфея, она принимает его за львенка. Вакханки разрывают Пенфея на части, а его голову Агава насаживает на тирс и возвращается в город. Только там с нее спадает пелена безумия, и она понимает ужас случившегося. Этот эпизод демонстрирует то, что уже назвали манией: чрезмерное («маниакальное») возбуждение, помрачение сознания, галлюцинации, бред, непроизвольные навязчивые действия.
Маниакальные состояния овладевают человеком, он перед ними бессилен, как Натанаэль, герой повести Эрнста Теодора Амадея Гофмана «Песочный человек» (Der Sandmann, 1816, сюжет использован в известном балете «Коппелия»).
Натанаэля в детстве пугали Песочным человеком — тот приходит к детям, не желающим спать, и бросает им песок в глаза. Этот образ сливается у ребенка с обликом страшного знакомого отца, механика и астролога Коппелиуса. Став взрослым, Натанаэль испытывает приступы неконтролируемого страха и галлюцинаций: ему кажется, что Коппелиус всюду преследует его и хочет вырвать глаза. Коппелиус сделал искусную куклу, которая тоже становится наваждением. Во время маниакального приступа Натанаэль пытается убить Клару, приняв ее за колдовскую куклу Коппелиуса:
— Посмотри, какой странный маленький серый куст, он словно движется прямо на нас, — сказала Клара.
Натанаэль машинально опустил руку в карман; он нашел подзорную трубку Копполы, поглядел в сторону… Перед ним была Клара! И вот кровь забилась и закипела в его жилах — весь помертвев, он устремил на Клару неподвижный взор, но тотчас огненный поток, кипя и рассыпая пламенные брызги, залил его вращающиеся глаза; он ужасающе взревел, словно затравленный зверь, потом высоко подскочил и, перебивая себя отвратительным смехом, пронзительно закричал: «Куколка, куколка, кружись! Куколка, кружись, кружись!» — с неистовой силой схватил Клару и хотел сбросить ее вниз…
Подобно тому, как персонаж Гофмана галлюционирует о Песочном человеке, к герою новеллы Антона Чехова «Черный монах» (1893) , Коврину, является видéние Черного монаха:
Черный высокий столб, похожий на вихрь или смерч, показался на том берегу бухты. Он с страшною быстротой двигался через бухту по направлению к гостинице, становясь все меньше и темнее, и Коврин едва успел посторониться, чтобы дать дорогу… Монах с непокрытою седою головой и с черными бровями, босой, скрестивши на груди руки, пронесся мимо и остановился среди комнаты.
А в новелле Всеволода Гаршина «Красный цветок» (1883) главный персонаж, пациент психиатрической больницы, приходит к бредовой мысли о том, что мировое зло заключается в растущем в больничном саду красном цветке:
Он кинулся к знакомому месту около крыльца. Цветок темнел своей головкой, свернув лепестки и ясно выделяясь на росистой траве.
— Последний! — прошептал больной. — Последний! Сегодня победа или смерть. Но это для меня уже все равно. Погодите, — сказал он, глядя на небо: — я скоро буду с вами.
Он вырвал растение, истерзал его, смял и, держа его в руке, вернулся прежним путем в свою комнату. Больной, едва дойдя до постели, рухнул на нее без чувств.
И Гофман, и Чехов с Гаршиным прекрасно передают особенность маниакального состояния — сочетание огромного возбуждения, почти нечеловеческой энергии с эйфорией. У чеховского Коврина после финального посещения Черного монаха идет горлом кровь: он «был мертв, и на лице его застыла блаженная улыбка». Героя «Красного цветка» утром находят мертвым: «Лицо его было спокойно и светло; истощенные черты с тонкими губами и глубоко впавшими закрытыми глазами выражали какое-то горделивое счастье».
«Записки сумасшедшего» и бред
Написанная в 1834 году в форме дневника, повесть Гоголя «Записки сумасшедшего» начала череду рассказов о безумии от первого лица, самоотчетов и автобиографий страдающего человека. Герой ее, чиновник Поприщин, платонически влюблен в Софи, дочь своего начальника-генерала. Однажды, придя на службу в департамент, он слышит, как любимая собачка Софи «беседует» с другой собакой. Из разговора становится ясно, что они еще и переписываются. Чиновник похищает письма, из которых узнает неприятную для себя новость: Софи смеется над тем «уродом с волосами как сено, который сидит у папы в передней и чинит перья», то есть над ним самим. Он в ярости разрывает письма.
Тогда же Поприщин делает открытие, что он — испанский король, и ряд других «открытий»: что Луна «обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается», а мозг «приносится ветром со стороны Каспийского моря». В департамент Поприщин больше не ходит, ждет испанских дипломатов и шьет себе мантию из старой шинели. За ним наконец приходят, но не испанские дипломаты, а санитары, чтобы увезти в сумасшедший дом. Там он продолжает воображать себя испанским королем, получая за это побои. Даты, проставленные в дневнике, подчеркивают его прогрессирующий бред: «Мартобря 86 числа», «Никакого числа. День без числа», «Мадрид. Февуарий тридцатый». Последняя запись, самая пронзительная, датирована: «Чи 34 сло Мц гдао, февраль 349»:
Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!.. А знаете ли, что у алжирского бея под самым носом шишка?
Классик японской литературы Акутагава Рюноскэ в автобиографической новелле «Жизнь идиота» (1927) приводит легенду о том, что Гоголь умер безумным: «Когда приятели поместили его в больницу, он вспомнил терракотовый бюст, который когда-то ему подарили. Это был бюст любимого писателя его друга, автора „Ревизора“. Он вспомнил, что Гоголь тоже умер безумным, и неотвратимо почувствовал какую-то силу, которая поработила их обоих». Новелла стала последним произведением Акутагавы: он покончил с собой в возрасте 36 лет.
«Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» и множественная личность
Написанный в 1886 году роман Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» — гениальное развитие типичной для готической литературы темы Doppelgänger — темной стороны личности, зловещего двойника (за сорок лет до Стивенсона повесть «Двойник» написал Ф.М. Достоевский). Но у Стивенсона эта тема соединилась с современной автору медицинской литературой о расщеплении, или диссоциации, личности. Один такой случай, описанный французским врачом Э.-Э. Азамом в 1876–1879 годах в «Revue Scientifique», стал особенно известным и дал начало диагнозу «множественная личность». Однако Стивенсон утверждал, что случаи раздвоения личности интересовали его и до этого. Об одной такой истории — истории столяра и члена Эдинбургского городского совета Вильяма Броуди, который по ночам грабил людей вместе со своей бандой, — Стивенсон в соавторстве с Уильямом Хенли написал пьесу «Deacon Brodie, or, The Double Life».
Подобно ему, лондонский врач Генри Джекил выпускает наружу своего темного двойника по ночам, выпив изобретенное им зелье. Однажды Хайд (так зовут двойника) совершает на глазах свидетелей зверское преступление. Его ищут и в конце концов приходят к доктору Джекилу, про которого известно, что он уже восемь дней не выходил из кабинета. Там и обнаруживают умирающего Хайда, а также бумаги с исповедью Джекила. Старый доктор пишет, как научился по желанию превращать себя в молодого Хайда и обратно и как постепенно зловещий двойник взял над ним верх и больше не хотел исчезать. Поняв, что уже не в силах избавиться от Хайда, Джекил принял яд.
Через год после публикации романа во Франции была опубликована новелла Ги де Мопассана «Орля» (Le Horlà, 1887). Орля — так герой новеллы зовет злое существо, которое им повелевает и которое можно уничтожить только вместе с собой. В припадке саморазрушительного безумия герой поджигает свой дом:
Теперь весь дом был уже только ужасным и великолепным костром, чудовищным костром, освещавшим все вокруг, костром, на котором сгорали люди и сгорал также Он, Он, мой пленник, новое Существо, новый повелитель — Орля!
Вдруг вся крыша рухнула внутрь, и вулкан пламени взметнулся до самого неба. Сквозь окна я видел огненную купель и думал, что Он там, в этом жерле, мертвый.
Мертвый? Да так ли? А его тело? Ведь его светопроницаемое тело не уничтожить средствами, убивающими наши тела!
Нет… нет… несомненно… несомненно… он не умер… Значит… значит, я должен убить самого себя!
«Идиот» и душевное здоровье
Если бы роман «Идиот» (1868) содержал только описание «падучей болезни» (похожей на болезнь самого Федора Достоевского, страдавшего эпилептическими припадками), он не стал бы столь знаменитым во всем мире. Но, по замыслу автора, герой романа, князь Мышкин, несмотря на свою болезненность, являет собой пример высшего душевного здоровья. Известно описание Достоевским «ауры» — состояния, которое предшествует припадку:
«Он задумался, между прочим, о том, что в эпилептическом состоянии его была одна степень почти пред самым припадком (если только припадок приходил наяву), когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины».
Достоевский (и его герой) пытается оценить это состояние: оно — «молнии и проблески высшего самоощущения и самосознания, а стало быть и „высшего бытия“» или же болезнь, нарушение нормального состояния, то есть «низшее бытие»? И приходит к «чрезвычайно парадоксальному выводу»: «Что же в том, что это болезнь? Какое до того дело, что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?» Тем не менее расплатой за эти минуты становится «отупение, душевный мрак, идиотизм» — князь Мышкин кончает свои дни в швейцарской клинике.
Достоевский оставляет открытым вопрос о том, может ли болезнь — хотя бы в исключительных случаях, каким был благородный, добрый и нравственный князь Мышкин, — считаться высшим здоровьем. А вот Лев Толстой отвечает на этот вопрос утвердительно. Его «Записки сумасшедшего» (начаты в 1884 году, не закончены) возникли из первоначально задуманных писателем «Записок несумасшедшего».
Эта автобиографическая повесть содержит воспоминания Толстого о его духовном переломе. Осенью 1869 года в гостинице в Арзамасе с ним произошло «что-то необыкновенное», в результате чего он пересмотрел прежнюю жизнь и кардинально ее изменил в сторону более нравственного, аскетического существования. Однако высшее общество, для которого нормой является безнравственная, распутная жизнь, называет это существование «безумием». В дневнике 1896 и 1897 годов Толстой записывает: «Признание братства людей и жестокий, зверский, оправдываемый людьми небратский склад жизни — неизбежно приводит к признанию сумасшедшим себя или всего мира». Таким образом, писатель меняет местами понятия болезни и нормы: то, что считалось «безумным», становится «нормальным», если подходить к нему с позиции высшей нравственности.
«Пролетая над гнездом кукушки» и антипсихиатрия
Свой первый роман Кен Кизи написал совсем молодым человеком — в 1960 году. Когда роман был закончен, автору было 25 лет. Студентом Кизи подрабатывал ночным санитаром в больнице, а также участвовал в тестировании психоактивных веществ. После разговоров с пациентами ему стало казаться, что они совсем не безумны и что общество изолировало их по совсем другим причинам, а именно потому, что они не соответствовали конвенциональным представлениям о том, как себя вести.
Роман стал одной из вех движения антипсихиатрии, участники которого требовали пересмотра понятий о психической болезни и психическом здоровье и соответствующей реформы психиатрических служб. Драматург Дейл Вассерман адаптировал роман для сцены, а режиссер Милаш Форман снял чрезвычайно успешный фильм (1975). Движение антипсихиатрии на Западе, совпавшее по времени с появлением новых психотропных лекарств, в конце концов привело к существенным переменам в организации психиатрической помощи.
В философском ключе проблемы институциональной психиатрии поставил еще Антон Чехов в новелле «Палата № 6» (1892).
Ее герой, врач, понимает антигуманный характер института психиатрии, только когда сам становится пациентом психиатрической больницы. В те же годы, когда Кизи писал «Пролетая над гнездом кукушки», от «карательной психиатрии» пострадал писатель и переводчик Валерий Яковлевич Тарсис. Так советские власти наказали его — между прочим, фронтовика и участника Сталинградской битвы — за идейные разногласия с режимом. Когда под влиянием международных протестов Тарсиса освободили, он написал автобиографическую повесть «Палата № 7», ставшую одним из свидетельств злоупотребления психиатрией в СССР.
