Нас интересует, как представления о грехе и спасении человека сначала формулировались на нормативном уровне, как складывались теоретические представления о грехе, спасении, природе человека. Далее нас интересует, как с нормативного уровня происходит переход на уровень переживаемого христианства. «Переживаемое» термин для нас непривычный, потому что это прямой перевод с французского термина le christianisme vécu.
Вызывает интерес вопрос, в каком виде христианское учение проникало в общество, в приход, что проникало в жизнь отдельного верующего и групп верующих. Нет никакой необходимости объяснять, что этот вопрос имеет фундаментальное значение, если мы интересуемся историей христианских культур на западе, на востоке, в любом регионе мира тогда, когда речь идет и о нехристианских культурах. После акцента на том, что нас будет интересовать одна из установок ментальности человека, мы начнем рассматривать проблему с нормативного уровня.
Мы сталкиваемся с широко распространенным стереотипом, который закреплен синодальным переводом Библии и нашими школьными представлениями о христианстве. Эти представления чаще всего исходят из того, что существуют различия между протестантами и католиками, между католиками и протестантами разных эпох, между православными и протестантами и католиками с другой стороны, но единое христианство в главных своих вероучительных чертах гомогенное, в частности в том, как понимается грех и спасение.
Важным для христианского мировоззрения является грехопадение Адама и Евы. Предполагается, что Бог наказал Адама и Еву и их потомство, изгнав из рая после того, как они обнаружили свою наготу и одновременно пытались скрыться от бога. Этот сюжет присутствует в огромном количестве поэзии и иконографии: «И сказано было, что ты будешь, Адам, землю пахать и добывать хлеб, пропитание в поте лица твоего. А ты, Ева, будешь рожать в муках и страданиях». Обычно считается, что таким мифом или представлением постулируется идея, что все люди прокляты и несут на себе наказание за то, что произошло когда-то в раю.
В начале 1980-х годов я, занимаясь встречей между протестантами и православными, а потом между католиками и православными в украинско-белорусских пределах, вынужден был поставить вопрос, что на самом деле различало католиков и православных, а также протестантов и православных. Я увидел в текстах проповедей, с которыми работал, учительные рукописные евангелия украинско-белорусские, и как мне показалось, авторы по-разному учат о грехе в этих проповеднических сочинениях. Я углубился в литературу, задавшись вопросом, что такое учение о грехе и о спасении, которое было привнесено на Русь после крещения в 988 году. Я обнаружил, что учение о первородном грехе, который наследуется каждым отдельным человеком, так как каждый отдельный человек виновен перед Богом грехом Адама, практически отсутствует в пришедшей из Византии православной традиции.
Я прочитал книгу католического автора Френсиса Тенанта, опубликованную еще в начале XX века. Тенант анализирует византийскую патристику, учения отцов церкви о последствиях Адамова грехопадения. Часть этой книги произвела на меня комическое впечатление, потому что автор говорит: «Посмотрите, вот Григорий Нисский уже почти подошел к августиновскому пониманию первородного греха, но почему-то не сделал решающего шага». А таких богословов, как Феодора Мопсуестийскоого и Иоанна Златоуста этот авторитетный автор называет еретиками, не понимающими, что такое первородный грех. Это характерный отклик конфессионально окрашенной историографии.
Что же на самом деле отличало Августина и августиновскую традицию? Мы должны сделать короткий комментарий: без наследия Августина невозможно понять интеллектуальную историю западного христианства. Это центральный автор, который создал матрицу для мышления поколений западных христианских проповедников, богословов. Одна из главных линий, которая восходит к Августину, касается греха и спасения. В сочинении «О граде божием» Августин объясняет, что такое последствия первородного греха для последующих поколений людей.
Логика утверждений Августина состоит в следующем, поскольку все люди рождаются от мужчины и женщины и никак иначе, им может передаться первородных грех, потому что Адам и Ева породили все последующие поколения. Августин говорит, разве мы не видим в том, как зарождается жизнь, что в этот момент воля человека не только слаба, она отсутствует, человек не может справиться со страстями. Это и есть доказательство того, что каждому человеку, рожденному в супружеских отношениях, передается первородный грех. Логика очень проста: не может человек родиться без отношений мужчины и женщины, и соответственно избежать того, что через это событие происходит передача того, что было у родителей.
В начале я упомянул синодальный перевод Библии. Авторы, которые анализируют этот перевод, признают, что греческий текст Ветхого Завета, Септуагинта или перевод семидесяти толковников, дает перевод ключевого текста из послания апостола Павла к римлянам 5.12. В этом высказывании говорится, что подобно тому, как смерть одним человеком вошла во всех людей, так же и грех вошел одним человеком во всех людей, потому что в нем все согрешили. Латинский перевод дает буквально «в нем все согрешили», а греческий дает неопределенную форму, потому что «этим все согрешили», не «в нем», а «этим».
Когда мы читаем славянскую Библию, мы видим, что в ней сохранена неопределенность выражения «этим все согрешили». В Острожской Библии, изданной в 1581 году Иваном Федоровым на Волыни в Украине, говорится «онем все согрешили», там нет «ё», там «онем все согрешили». А в синодальном переводе Библии, опубликованном в 1870-е годы, говорится «в нем все согрешили», то есть синодальный перевод Библии здесь идет за Вульгатой. Разница громадная: «в нем все согрешили», то есть родились мужчина X и женщина M, и они согрешили все в Адаме, или же они не согрешили в Адаме? Это одна из сторон в исследованиях, когда перекрещиваются филология, теология, философия, язык философских понятий, текстология в конце концов, проблема перевода и проблема культуры. Самое главное не то как это звучит в славянском или не в славянском переводе Библии, а то, как это потом переживается.
Выступая на одной из конференций, посвященной роли августинизма в истории христианства, я должен был подготовить доклад о том, вызывал ли августиновский взгляд на грех какие-то контроверзы в русской мысли XVII века. Оказалось, что вызывал: русские авторы сначала в 1630-е годы, а потом в 1650–1660-е годы откликались на веяния, которые шли из западнорусских или украинско-белорусских земель и которые вносили в украинско-белорусскую, а потом в московскую книжность представление о первородном грехе. Мы обнаруживаем в этом исследовании, что оседало в приходской культуре, в проповедях, которые предлагалась прихожанам. Памятники, а именно многочисленные украинско-белорусские рукописные учительные евангелия, содержат следы проникновения выражения упадок первотный в украинско-белорусский обиход. Упадок первотный — это первоначальное описание, которое дальше приходит к первородному греху.
Я проиллюстрирую одним примером, как изменение вошло в культуру прихожан и приходов. Мой коллега из университета Альберты в Канаде Питер Роланд указал мне на тексты переписки между украинским автором Лазарем Барановичем и Симеоном Полоцким, человеком, важным для московской жизни во второй половине XVII века. Лазарь Баранович хлопотал при посредничестве Симеона Полоцкого об издании в Москве его сочинения в издании «Словеса труб проповедных». В переписке с Полоцким он упоминает понятие первородного греха, peccatum originale, и Полоцкий ему пишет: «Ты знаешь, здесь письма мои читаются, они перлюстрируются, бога ради никогда не упоминай первородного греха, здесь это понятие ненавидят». И дальше говорит: «Вообще мне здесь тяжело, потому что я здесь как человек, который ходит между говорящими деревьями в лесу. Они, конечно, что-то говорят, но понимания истинных вещей у них столько же, сколько у деревьев». В данном случае мы видим, что идея первородного греха здесь не принимается.
Существует интересная исследовательская перспектива. Все представления, которые связаны с первородным грехом, связаны с представлением о спасении. Все представления о природе человека связаны, с другой стороны, с представлением о первородном грехе и о спасении, потому что мы имеем дело с христианскими средневековыми культурами и культурами раннего нового времени. Есть прекрасный сюжет о том, как повлияли специфические представления о грехе на русских авторов, на то, как через литературу это входило в культуру даже советского человека.
В 1920-е годы Достоевский не был включен в программу обучения истории литературы в советской школе, а в 1950-е годы его ввели, видимо, после смерти Сталина. Начиная с 1950-х годов, все дети должны были в 9-м классе, нынешнем десятом классе, изучать «Преступление и наказание», изучать вопрос, который поставлен Раскольниковым: «Тварь я дрожащая или право имею?». Изучать проблематику греха и спасения: где грех, а где нет.
С точки зрения нашего понимания, то, что Сонечка Мармеладова должна зарабатывать на жизнь своей семьи проституцией, нет ничего греховного. С точки зрения Достоевского и русской культуры, идея, что Раскольников идет убить бессмысленно существующую вредную старуху-процентщицу, есть грех. Острейшие проблемы поставлены в литературной форме. Это прекрасный материал не только для литературоведческих и культурологических исследований, но и для исследований того, как средневековые традиции понимания греха, спасения и природы человека доживают до советской культуры. Мы должны увидеть на этом примере, что это не абстрактно отвлеченный и ненужный схоластический сюжет представления о грехе и спасении в нормативной культуре.
