Любопытно, как быстро этот термин вошел в русскоязычный оборот: сегодня он совсем перестал восприниматься как иностранный, хотя еще до середины 2000-х мало кто им пользовался. И симптоматично, какие ожидания стоят за этим термином. Не случайно он возник в Германии, потому что именно немцы предполагали, что приехавшие люди — это временные работники и по истечении какого-то срока они уедут обратно. Между тем этого не произошло, и, как сказал Макс Фриш, «мы звали работников — приехали люди». Оказалось, что нет ничего более длительного, чем временное. Даже те, кто не планировал оставаться в стране, сделали это, потому что подросли дети и возникли другие биографические причины.
Я бы выделил несколько уроков, связанных с карьерой термина «гастарбайтеры». Урок первый — это иллюзия временности. Не надо думать, что люди, которых мы сегодня воспринимаем как временных работников, куда-то уедут. Кто-то из них уедет, кто-то останется, и это реальность, с которой нужно считаться.
Второй урок — это стыдливая мечта об апартеиде. Многие из нас мечтали бы о такой ситуации, когда те, кто приехал, были бы, как говорят англичане, keep low profile. Вот они сидят тише воды ниже травы, работают, а мы терпим, что они здесь. Гастарбайтеры должны находиться только в экономических книжках, заполнять экономические ниши, но никоим образом не присутствовать в публичном пространстве и не качать права. Если им не доплачивают, если они терпят произвол полиции, если они сталкиваются со злоупотреблениями чиновников — это цена, которую они должны платить за то, что мы их терпим. Но стоит заметить, что апартеид долго не существует, это не тот строй, который может быть стабильным.
Третий урок — это упрощенное представление об интеграции. Европейцы в последней трети XX века пришли к тому, что мигранты — новоприбывшее население, которое должно быть интегрировано. Но, как заметил остроумный социолог Зигмунт Бауман, интеграция — это политкорректное имя для ассимиляции. От мигрантов ожидают культурную конформность, растворение в принимающем сообществе, когда исчезает всякая культурная отличительность. Со временем пришло понимание того, что это вряд ли достижимый идеал. Культурная конформность случается далеко не всегда, одни люди продолжают отличаться от других. Культурные различия — это нечто нормальное, аналитики говорят, что интеграция — это не улица с односторонним движением. Предполагается, что это взаимная трансформация и принимающего сообщества, и прибывших людей, хотя от новоприбывших требуется бо́льшая степень культурной адаптации.
Четвертый урок — это понимание того обстоятельства, что присутствие новоприбывшего населения сопряжено с трансформациями общества. Эти трансформации сопряжены с конфликтами или с напряжениями и противоречиями в обществе. Но, говоря об этих напряжениях и противоречиях, я бы предостерег от употребления выражения «культурный конфликт», или «конфликт культур», или «война культур», как это часто бывает. То, что мы представляем себе в виде конфликта или проявления культурной несовместимости, — это на деле гораздо более сложный процесс. Нельзя считать его просто столкновением двух сущностей, а именно культуры местных с одной стороны и культуры мигрантов с другой.
У всех на памяти такие бунты пригородов, как Стокгольм 2013 года, Париж 2005-го, Лондон 2011-го. И если мы посмотрим на то, как они протекали и каковы были их причины, можно ли считать, что эти беспорядки были результатом культурного импорта, стремления во что бы то ни стало навязать свою культуру принимающему обществу? Никоим образом. Как раз те, кто «понаехал» в 1960-е годы, пытались максимально адаптироваться, они даже пытались говорить дома с детьми на языке, которым плохо владели, чтобы те лучше успевали в школе. Это не проблема приехавших, а это проблема тех, кто уже родился здесь, вырос в новой среде и кто в культурном отношении минимально отличался от своих сверстников. Это люди, которые смотрели то же MTV, те же телесериалы, слушали тот же рэп, мечтали о тех же навороченных айпадах. В культурном отношении это члены того же культурного сообщества, что и среда, в которой они живут. Это не конфликт, который артикулируется в терминах культуры и причиной которого является культура. Причины этого конфликта лежат в социально-структурной плоскости.
Есть пригороды, в которых уровень безработицы среди молодежи достигает 50%. Добавим сюда наркоторговлю, культуру насилия, связанную с отношениями с полицией, другие явления социальной депривации и получим проблемы, из-за которых конфликты будут повторяться. Не адресоваться к этим социально-структурным проблемам, пускать их на самотек и говорить при этом о проявлении несовместимости культур — значит лгать и отказываться от социальной ответственности.
Я хочу иным образом повторить эту же мысль: результат противоречия самих западных обществ — это конфликты с участием второго поколения мигрантов, молодых людей, у которых родители или бабушка и дедушка приехали из другой страны. Это не результат чего-то привнесенного, а это результат противоречий, катаклизмов, напряжений, которые порождают капиталистические общества. Чтобы это не звучало как экономический детерминизм, я хочу сказать, что конфликты собственно культурного свойства тоже случаются, мы даже периодически бываем их свидетелями. Это конфликты по поводу присутствия различий в публичной сфере: дресс-код, культовые сооружения. Социологи формулируют это так: проблематика публичного выражения культурной отличительности и ее политическая аккомодация. В разных странах это решается по-разному. Истерика во Франции, которая возникла по поводу буркини, вряд ли возможна на российской почве, потому что у нас достаточно много автохтонного мусульманского населения. И то, что происходит во Франции, — это чисто французская одержимость ассимиляцией.
Люди, которых мы в России называем гастарбайтерами, приехали к нам в 1990-е годы и по большей части являлись советскими людьми. Они социализировались в одних и тех же институтах с россиянами, мужчины служили в общей армии, люди старшего поколения были тогда членами соответствующих организаций от комсомола до профсоюзов. У нас другая проблематика, но между условными таджиками у нас и условными арабами во Франции, или пакистанцами и индусами в Британии, или турками в Германии общность тоже есть.
Среди того, что нас отличает, я бы выделил две вещи. Во-первых, у нас нет того, что называется вторым поколением, в том числе по причине правовой незащищенности приехавших. У нас пока это поколение не подросло, но оно довольно скоро будет, и было бы наивно рассчитывать на то, что люди, которые вступят в зрелую жизнь через 10–15 лет, смирятся с ситуацией такого негласного апартеида. Они будут требовать публичного признания. Последнее, что нас принципиально отличает от индустриально развитых стран Запада, — это то, что их гастарбайтеры приезжали в ситуации экономического бума, экономического подъема. Наши гастарбайтеры, те, кого мы не совсем корректно называем гастарбайтерами, приехали в ситуации не только развала, но и распада государственности и конца социально-экономического строя. Поэтому наша ситуация будет гораздо более чревата конфликтами, чем западная.
