Вебер спрашивает себя в этой работе, почему капитализм развился в Северной Европе, Голландии, Бельгии и Восточной Англии, но не в Италии. Казалось бы, в Северной Италии начала XVI века предпосылок было больше. Ответ Вебер находит в Реформации, в протестантских и особенно кальвинистских ценностях, которые, вопреки распространенному представлению, не делали обогащение почетным, но запрещали праздность и трату денег.
Протестант был хронически тревожным человеком, который постоянно хотел обнаружить какие-то следы своей избранности. Он не мог пуститься в разгул, а затем покаяться и купить спасение, оставив пожертвование. Он практически ничего не мог сделать с деньгами, которые зарабатывал усердным трудом. Все, что ему оставалось, — инвестировать деньги в продолжение того же самого дела. А поскольку протестанты и особенно кальвинисты не были ориентированы на быстрое обогащение, инвестировали они в развитие индустриальных предприятий или мануфактур. Это не гарантировало быстрых прибылей, но зато позволяло религиозному человеку не просто заниматься производительным трудом, но и облагодетельствовать своего ближнего.
Протестанты и кальвинисты не просто создавали предприятия — они давали работу многим людям. Они смотрели на своих работников как на тех, ради кого они трудятся. Такая деятельность была гораздо более богоугодным делом, чем любые другие формы возможного служения. Вебер считает, что это привело к всплеску рационального беспокойства и деловой активности (преимущественно в кальвинистских областях), который повлек индустриальную революцию.
Мертон приспособил эту идею к объяснению возникновения науки. Когда он начинал работать над своей диссертацией, его научным руководителем был Питирим Сорокин. Он покровительствовал Мертону как сыну эмигрантов из России. Большой замысел Сорокина, прославивший его, — возрождение в XX веке циклической теории цивилизаций. Своими исследованиями он хотел показать, что западная цивилизация клонится к упадку, а аспиранты, в частности Мертон, помогали ему, собирая данные, чтобы подтвердить этот тезис.
Мертону полагалось исследовать происхождение европейской науки и показать, что она отчасти являлась производной от фазы цивилизации, которую западный мир уже миновал. Есть основания считать Сорокина отцом наукометрии, поскольку, вооружившись количественными показателями, он первый попробовал обнаружить, что творческая и научная активность постепенно идет на спад во всем западном мире.
Сорокин быстро разочаровался в Мертоне: Мертон свернул в сторону, прочитав Вебера. Но интерес к наукометрии и идея, что за возникновением и развитием науки стоят религиозные и культурные ориентации, стали очень важными для него и его учеников. Относительно новая по тем временам книга Вебера (от момента, когда «Протестантская этика» была опубликована, до момента, когда Мертон начал работать под руководством Сорокина, прошло примерно столько же времени, сколько отделяет нас от публикации «Науки в действии» Латура) подсказала Мертону, откуда могли взяться ценности, специфические мотивы и аффекты, которые заставили людей заняться наукой [1 ]Merton, Robert. 1938. ‘Science, Technology, and Society in Seventeenth Century England.’ Osiris, 4:362-630..
Экспериментальная наука в современной форме возникает в Англии XVII века: появляются институты, первое периодическое издание и научное общество, живут Бойль, Ньютон, Гук и другие значительные люди. Место и время возникновения науки были обусловлены протестантской этикой. Протестанту подобало работать на благо своего ближнего, познавать мир и восхищаться величием божественного творения. Очень хорошо. Наука позволяла восхищаться величием Божьего замысла, проникать в него глубже и становиться свидетелем Божьего труда, одновременно изобретать и открывать для других что-то полезное. Для религиозного протестанта наука была очень привлекательной формой служения.
Стивен Шейпин, один из последователей и критиков Роберта Мертона, замечал, что наука была особенно привлекательна для аристократических протестантов. Для них она снимала еще одну дилемму. Аристократ не может работать, иначе потеряет свое положение в обществе, но должен трудиться на благо ближнего своего в поте лица, иначе потеряет надежду на вечное блаженство. Наука стала выходом из положения: это был возвышенный труд (никакой унизительной физической работы или подозрительной погони за заработком), который содержал все необходимое для вечного спасения [2 ]Shapin, Steven, 1995. A Social History of Truth: Civility and Science in Seventeenth-Century England. Chicago and London: University of Chicago Press..
Религиозный дух объясняет, почему в науку вовлеклись в большей степени протестанты, чем католики. От него же, как считает Мертон, ведут свое происхождение некоторые элементы, которые воодушевляют людей заниматься наукой сегодня. Научному этосу присущи такие черты, как универсализм, бескорыстие, коммунизм и организованный скептицизм. Организованный скептицизм — это протестантская вера в собственные силы: каждый трактует Писание для себя. Коммунизм — это работа на благо своего ближнего, стремление поделиться всем, чего ты достиг. Без этих религиозных корней люди находили бы науку гораздо менее привлекательным занятием.
Сейчас в кругах STS (Science and technology studies. — Прим. ред.) принято говорить, что мертоновская парадигма была первой волной, которую мы переросли. Она идеализировала абстрактного ученого и молилась на него. Мы же пережили вторую волну и поняли, что на самом деле ученые — это такие же люди, имеют низменные мотивы, полагаются на здравый смысл, ничего толком не знают и вообще не лучше нас. В каком-то смысле дух этой волны брался из антисциентизма 1960-х годов.
Но Мертона несправедливо упрекать в том, что он видит в ученых только идеализированную форму. В его работе «Социология науки» (в которой появляется глава про этос науки) есть несколько глав про приоритет в научных исследованиях. В них ученые предстают гораздо менее радужной группой. Они уже больше всего озабочены приоритетом, борются за признание, страшно боятся, что их обгонят [3 ]Merton, Robert. 1973. The Sociology of Science: Theoretical and Empirical Investigations. Chicago: University of Chicago Press. https://books.google.ru/books?hl=en&lr=&id=zPvcHuUMEMwC&oi=fnd&pg=PR9&dq=+Merton,+Robert.+1973.+The+Sociology+of+Science:+Theoretical+and+Empirical+Investigations.+Chicago+:+University+of+Chicago+Press.+&ots=x6OJRjhauO&sig=TM-sPHHx8-h8uFkg_Kfyq0kwYjw&redir_esc=y#v=onepage&q=Merton%2C%20Robert.%201973.%20The%20Sociology%20of%20Science%3A%20Theoretical%20and%20Empirical%20Investigations.%20Chicago%20%3A%20University%20of%20Chicago%20Press.&f=false..
По Мертону, люди согласны делиться тем, что добыли, поскольку это дает им признание. В качестве вознаграждения они получают ощущение уважения и почета. Без этого «топлива» занятие наукой было бы не вполне возможным. Ученые образуют своего рода идеальный полис в античном духе. Они постоянно соревнуются, и у Мертона нет никаких сомнений в этом. Они ревниво следят друг за другом, могут вовсе не желать друг другу удачи, а даже наоборот. Но когда они соревнуются, они соревнуются в демонстрации добродетелей. Хвастовство, самовозвеличение и принижение других неотличимо от служения высшим идеалам.
Ученик Мертона Уоррен Хагстром — один из немногих людей, принадлежащих к мертоновской школе — написал книгу про научное сообщество. В ней он утверждает, что сообщество ученых больше всего похоже на индейцев северо-западного побережья, у которых существует комплекс ритуалов, известный как потлач. Потлач — это раздача даров. Каждый индеец старается подарить всем остальным как можно больше, раздать вещи, пригласить всех и угостить их так, чтобы они не могли ходить. Здесь агрессия и борьба за статус смешиваются с благотворительностью [4 ]Hagstrom, Warren. 1965. The Scientific Community. New York: Basic Books..
В конце потлача собственность, которую не удалось раздать, уничтожают, чтобы только не оставить ее себе. Хагстром считает, что ученые делятся информацией точно так же. Они производят ее, раздают, но упаси бог ее не взять. Если другие люди не обратили внимания на то, что вы им предлагаете, или взяли это, но не признали, они наживут врага на всю жизнь. В этом смысле самоутверждение (выстраивание статуса, иерархии) и служение общему благу — две стороны одной медали.
Чтобы понять современных ученых, нужно признать, что они видят в некоторых тончайших нюансах научного статуса смысл всей своей жизни. С точки зрения человека, который отвечает на опрос про престиж профессий, престиж всех ученых-физиков примерно одинаков. Престиж физика в глазах человека на улице не будет зависеть от его статуса внутри научного сообщества. Нобелевский лауреат и доцент на кафедре провинциального университета оба будут физиками — вполне уважаемой профессиональной категорией.
Для людей внутри сообщества такой нюанс, как приглашение на пленарный доклад или на доклад с постером, — дело всей жизни. Ученый тратит всю жизнь, чтобы добиться маленьких, совершенно неразличимых для аутсайдера прибавок в своем внутринаучном статусе. Если мы не примем на веру, что для них эти маленькие нюансы позиции в сообществе очень мотивирующая вещь, мы не поймем, зачем большая часть из них тратит так много времени, чтобы опубликовать еще одну статью и впечатлить еще несколько компетентных в данном вопросе людей.
Еще одна область, в которой мертоновский этос может определять развитие академических институтов, — работа всевозможных комитетов. Протестантские страны и особенно кальвинистские с самого начала отличались высочайшим уровнем гражданского участия. Уже в XVI или XVII веке в Голландии и других странах наблюдается огромный рост частной благотворительности, выполнявшей ту же роль, которую в современном государстве выполняет социальная политика. Люди повсюду работают на благо сообщества и за счет этого утверждают свое положение в нем. То, что характеризует институты науки, характеризует и общественную жизнь в протестантских странах в целом.
Одна из удивительных черт многих других академических систем англо-американской науки — готовность, с которой люди берутся за исполнение неоплачиваемых ролей во всевозможных комитетах, руководстве университетов или ассоциациях, работающих на благо своей дисциплины. Возьмите труд неоплачиваемых рецензентов в журналах, которые соглашаются написать рецензию размером с саму рецензируемую статью с финальным отзывом «отказать». Непонятно зачем: отказать можно было без объяснения на восемь страниц. Но некое ощущение внутреннего долга и внутренней добропорядочности требует отказать, объяснившись и утвердив свою готовность служить людям вокруг себя.
Этот дух, одновременно коллективистский и соревновательный, позволяет функционировать многим институтам, которые без него трансплантируются очень плохо. Peer review превращается в формальность, когда аспиранту приходится делать рецензию на собственную работу, потому что никто не будет писать тщательную рецензию для другого человека анонимно. Редколлегия в журнале — чистая формальность, поскольку все сходятся на том, что журнал — это подвижническое служение редактора, который принес себя в жертву, а значит, может делать с журналом все что хочет, например публиковать там своих друзей. Остальные не участвуют и позволяют редактору делать что угодно. Отбор новых преподавателей делегируется от коллектива заведующему кафедрой, который получает надбавку и должен сам искать новый персонал. Во многих странах за пределами англо-американской культурной зоны не будет такого непрерывного вовлечения ученых в коллективной жизни сообщества.
Перефразируя печально известную фразу Хантингтона, Мертон мог бы сказать, что границы распространения протестантизма заляпаны эффективно работающими комитетами подобно тому, как у Хантингтона границы ислама заляпаны кровью. А за его границами коллегиальные формы работы чахнут или перерождаются в нечто совершенно другое.
Элитарные англо-американские университеты будут утверждать свое положение в иерархии за счет неукоснительного следования лучшим практикам. Они будут первыми, кто сделает конкурсы по-настоящему открытыми, первыми, кто перестанет без всякого внешнего давления нанимать своих выпускников, чтобы изжить инбридинг. Они будут первыми, кто внедрит офисы, карающие за неподобающее поведение по отношению к женщинам, меньшинствам и за все остальные формы политических преступлений. Они будут первыми, кто внедрит анонимное рецензирование. Первыми, кто начнет делиться данными и обеспечит абсолютную прозрачность всего, что происходит в кампусе.
С одной стороны, они действительно лучшие, потому что идут на шаг впереди и воплощают идеалы всего сообщества. С другой стороны, остальные не всегда могут поспеть за ними. Они считают себя исключительными и служат идеалам. Но одновременно они выстраивают заново иерархию, потому что могут смотреть на остальных сверху вниз: остальные еще не открыли свои данные, допускают харассмент, не изжили непотизм и инбридинг. Куда им до настоящей элиты?
Эта внутренняя динамика, как сказал бы Мертон, восходит к временам зарождения экспериментальной науки и к еще более далеким временам, когда Кальвин наставлял Женеву в христианской вере.
