Эта рукопись была проиллюстрирована в самом конце X века (видимо, в 995–996 годах) в совершенной особой ситуации, со специальными целями. В 996 году получил императорскую корону Оттон III, тогда совсем молодой представитель династии Оттонов, известной нам по школьным учебникам. Это саксонская династия, которая в середине X века решила восстановить некогда возрожденную, но снова пришедшую в упадок Западную Римскую империю. Оттоны стали своеобразными наследниками Каролингов в деле империи. Сами они называли это имперское дело Renovatio imperii, то есть возрождение, возобновление, обновление Римской империи. На своих монетах (а монетки — это такая же важная печать власти в жизни подданных, как и памятники архитектуры или те же самые иллюстрированные рукописи) Оттон III писал Renovatio imperii Romanorum («возрождение Римской империи»). Подобные же надписи вычеканивались и на императорской печати. Он был совсем молодым человеком, ему было 14 или 15 лет. В 14 лет государь мог действовать сам. Он получал совершеннолетие.
И вот создается такая рукопись, которая меня почему-то давно беспокоит. И в этой рукописи меня интересует конкретно одно изображение, находящееся на обороте четырнадцатого листа и лицевой части пятнадцатого. То есть мы представим себе рукопись, которая раскрывается, здесь две миниатюры. Это именно разворот. Мы видим здесь две миниатюры. На первой странице мы видим изображение монаха в ромбе, который смотрит куда-то в сторону и собирается куда-то двинуться. Он не смотрит на нас, во всяком случае. Сверху и снизу на своеобразных пурпурных балках золотом прописана следующая надпись: «Hoc Auguste libro tibi cor Deus induat Otto. Quem de liutario te suscepisse memento», что по-русски значит: «Книгой сей, Август Оттон, пусть Бог облачит тебе сердце. Помни и то, что как дар тебе подарил ее Лютхар».
Отчасти эта первая страница нашего разворота объясняет то, что мы видим на второй странице. И эта вторая страница — точнее, пятнадцатый лицевой лист — это одна из, если угодно, учредительных хартий германской государственности, имеющей огромное значение для всего понимания Средневековья, средневековых представлений о характере власти, о смысле ее существования здесь, на земле, но не только на земле, но и в какой-то степени на небе. И здесь самое важное и интересное, на мой взгляд.
Мы видим восседающего на троне государя. Он в короне. Эта корона большая, красивая, вся усыпанная жемчугом: точки белой гуаши на ней — это, конечно же, обозначение крупного жемчуга. Тогда, кстати, жемчуг никто не обрабатывал. Его только немного полировали и вставляли в такие лапки, чтобы каждая жемчужина, каждый камень светился своим собственным нерукотворным светом. В этом, мне кажется, присутствует своеобразное отношение к миру природы, его связи с божественным. Этот государь сидит на троне в довольно странной позе, разбросав руки, словно он распят на кресте. В одной руке у него держава, в другой у него ничего нет, в том числе, как мы видим, нет и меча, одного из символов светской власти. Если нет меча, это значит, что он как бы царь-миротворец, что он подражает Христу, распятому на кресте. Оттон был человеком действительно очень набожным, даже до экзальтации. Он мог вообще-то и папу римского сбросить с крыши. Такой случай был. И при этом каялся так, что он босиком шел к местному святому Ромуальду Равеннскому, почти столетнему старцу. Он, двадцатилетний парень, но не абы кто, а император, идет вот так босиком. То есть величие и смирение здесь сочетаются.
Он одет в пурпурное и серое. Пурпурное — это цвет власти, цвет цветов, как золото. Но золото — это не цвет. Золото выше цвета, так же как белый — это тоже начало всех цветов. Но и тоже что-то более высокое, чем цвет, почти прозрачность. А серый — это сугубо аскетический цвет, который обозначает как бы отсутствие цвета. И, наверное, само сочетание, весь колорит этой миниатюры, на которую мы сейчас смотрим, многое говорит вообще о христианском мировоззрении эпохи Средневековья. Средневековье любит и чтит империю, оно не мыслит себя без этой империи, то есть без высшей абсолютной власти, которая может себе все позволить, казалось бы, и одновременно чем выше ты вознесся, тем ниже ты одновременно пал, так же как Христос: он выше всех, но он казнен самой низкой казнью, которую только можно было придумать. Даже святой Павел был казнен отрубанием головы, как римский гражданин. Иисус казнен как раб. Средневековый государь помнит, что его служение — это своеобразный подвиг, это распятие.
Трон покоится на фигуре скорчившейся земли. Это античный образ, который указывает на то, что власть — это тяжкое бремя. Необязательно иго, но власть, которая тяжела и для носителя этой власти, для представителя этой власти, но и для земли, которая несет ее. В то же время земля как бы висит, если угодно, в безвоздушном пространстве на золотом фоне. Перед нами первая западная миниатюра, первое в западной традиции изображение полностью на золотом фоне. И мы сейчас бы сказали, что это вообще где-то in the middle of nowhere, то есть нигде изображен, хотя на самом деле вечность — это и есть его место. Власть здесь, на земле, являет собой такой своеобразный слепок власти небесного государя. И это являет нам наше изображение. Сверху мы видим десницу Божью, то есть правую руку, которая спускается с… мы не скажем «с неба», потому что они все уже на небе, а из какой-то своей божественной сферы, мы видим эту сферу и за рукой видим крест, напоминающий нам зрительно фигуру того же самого государя.
По бокам чуть ниже государя мы видим двух других королей или герцогов в коронах, похожих на корону этого императора, но все-таки чуть-чуть различающихся, с копьями в руках. Скорее всего, это герцоги, если угодно, высшая знать его империи. Хотя есть точка зрения, что это не кто-нибудь, а создатели Венгерского и Польского королевств, соответственно, Иштван Святой и Болеслав Хробрый (Храбрый), которым, как известно, в 999 году Оттон даровал королевский статус. А сверху мы видим четыре символа евангелистов, которые держат в своих руках (или лапах, поскольку речь идет о звериных символах) белый свиток, спускающийся через грудь государя. Евангелие, которое обнимает его сердце, впитывается в его сердце и спускается к головам этих государей. И наконец, внизу мы видим двух клириков и двух военачальников, двух воинов, соответственно, представителей того, что мы бы сейчас назвали государством, духовной власти и светской власти.
Таким образом, перед нами своеобразная модель политического космоса. Почему нам приходится так долго рассуждать о том, что изображено и что это значит? Потому что никаких текстов на тему своей политической рефлексии оттоновская эпоха, в общем-то, не оставила. Есть, естественно, жития святых, есть хроники, есть Видукинд Корвейский, Титмар Мерзебургский — замечательные писатели, в том числе писавшие о политиках, о королях. Но мы не найдем там какой-то такой рефлексии, если угодно. Они не расставили точки над «i», что значит фигура государя в политическом устройстве этого мира. В то же время именно здесь рождается по-настоящему новая, уже средневековая империя, и одновременно здесь же раннее средневековое искусство достигло своего апогея. Тысячный год здесь очень удобен, в самом конце X века, такое переломное, если угодно, время для людей того времени. Дело не в том, что они там все ждали или не ждали конца света. Не факт, что они ждали конца света. Во всяком случае, они его ждали не больше чем в 2000 году, когда все сходили с ума повсюду. Будет там, что будет или не будет. Но просто слишком много нулей в цифре всегда людей как-то так будоражило. Мы пережили, ничего. Как ни странно, ни конца света, ни рая на Земле почему-то не наступило.
Тогда тоже не наступило. Зато перед нами образец искусства, неслучайно имеющий статус культурного наследия ЮНЕСКО. Это просто рукопись вот такого размера, но она выражает великий путь, пройденный христианской Европой от апостольского века до этого времени, то есть своеобразное тысячелетие. Римский император по-прежнему римский император, но он какой-то совершенно другой. Он опирается на институт уже совершенно другого типа. Это военная знать оттоновского времени и так называемая имперская церковь, государь. Он воинствует одновременно на земле и на небе. Он одновременно с нами и как бы и не с нами. Он вроде бы грешник, как мы все, но он почти что святой и все же не святой. Священство преклоняется перед ним, почитает его, и в реальной жизни он действительно может сместить любого епископа и даже папу римского. Но любой священник выше его, потому что он от большего отказался.
В таком сочетании пурпура и серости, величия и смирения своеобразный духовный и ментальный компромисс, которому научило нас раннее Средневековье.
