Семиотика — это проект в гуманитарных науках и философии, который появился в конце XIX века. В философии это американский прагматизм, Чарльз Сандерс Пирс, который предложил свой семиотический проект с опорой на эволюционную биологию, а европейский гуманитарный проект — это лингвистический проект, который предложил швейцарский лингвист Фердинанд де Соссюр, чьи ученики после его смерти составили знаменитую книгу «Курс общей лингвистики», которая легла в основу семиотики. Семиотика как наука о знаковых системах, сверхнаука, наука о знаковых системах в природе и обществе призвана объединить разные гуманитарные науки, а желательно и социальные и показать, что между ними общего, чтобы возник некий общий язык, с помощью которого эти науки смогут друг с другом разговаривать.
Немногое получилось из того, что предполагалось: поиски общего языка всегда сопровождаются конфликтами и не всегда заканчиваются тем, что все начинают друг друга понимать и все работает. О том, что общий язык — большая проблема, притом что люди биологически однородны, нас многое объединяет, говорит то обстоятельство, что не очень хорошо получилось с эсперанто. Этот проект эсперанто имеет своих поклонников, фан-клуб, но мы не все говорим на эсперанто, не все испытываем в этом потребность. Культура сама выдвигает общие языки. Если говорить про естественные языки, то когда-то это была латынь, сейчас — английский. Если же говорить о языках науки, то во многом дифференциация этих языков становится продуктивной, а не объединение. Тем не менее говорить о том, что семиотика, которая была очень популярна в течение XX века, испытала кризис и исчезла, нельзя: сейчас ее существование продолжается, сейчас продолжают писать научные труды, выходят учебники, она остается очень важным направлением в лингвистике, в теории коммуникации, которая как бы объединяет социальные науки. Но, конечно, самый горячий период, когда семиотика заявила о себе, когда казалось, что еще немного и мы, гуманитарии, начнем говорить на одном научном языке, нас будут хорошо понимать представители точных наук, а уж естественных и социальных и подавно, пришелся на середину XX столетия, на послевоенный период, который одновременно выстрелил во многих странах — это и Франция, и США, и Советский Союз. Связано это не только с тем, что все были озабочены гонкой вооружений, атомной бомбой, соревновались друг с другом, искали разные отхожие промыслы холодной войны, но еще и с тем, что существовала утопическая идея о том, что очень скоро компьютеры начнут сами переводить тексты, а затем и сами их порождать. Идея искусственного интеллекта, компьютерного порождения текста во многом и стала стратегической причиной успеха семиотики. Я уже сказал, что это отхожий промысел холодной войны: атомные бомбы — это ядро, а на периферии — автоматизация процесса порождения пропагандистского текста, например. В действительности исследования, которые происходили, и семиотика, которая в итоге получилась, к этому стратегическому проекту прямого отношения не имели.
В советском измерении семиотика в основном развивалась как расширенная лингвистика, которая пытается распространить себя, свои правила, системные принципы на смежные науки: на историю и теорию литературы, на собственно историю, на искусствознание, на художественную критику, на способы анализа картины, скульптуры и так далее. Возник устойчивый комплекс представлений, в соответствии с которым можно предложить матрицу для адекватного и объективного анализа произведения, казавшегося до этого продуктом человеческой интуиции, неповторимого гения, уникального дара и так далее. Семиотика, по сути дела, развенчала романтическое представление о том, что существует неповторимый дар художника. Есть технология, есть определенные способы порождения высказываний как на образном языке, так и на естественном. Если мы владеем технологией анализа способа порождения этих высказываний, то культ гения развенчивается, искусство превращается в определенного рода системную деятельность. Это скучновато на первый взгляд, но избавляет от мифологического ореола, в соответствии с которым художник — это что-то исключительное, романтический комплекс представлений сильно пошатнулся благодаря семиотике.
Во второй половине 60-х годов уже можно говорить о том, что всякая относительно передовая теоретическая мысль в гуманитарных науках в Советском Союзе связана с семиотикой: либо она за семиотику, всячески ее поддерживает, выступает адептом, либо против, потому что официальная идеологизированная наука в СССР — что история, что социология и тем более история литературы, служанка режима, — была вынуждена реагировать на этот вызов. Доходило до смешного, когда в редакции журнала «Вопросы литературы» собирались круглые столы, где академики пытались понять, как бы адаптировать семиотику, чтобы она служила нам, а не каким-то людям, которые являются диссидентами, читают не ту литературу и так далее. И в этом смысле семиотика в СССР сыграла очень парадоксальную роль: с одной стороны, она выступила инструментом объективации знания о непознаваемом, о тайном, об искусстве, а с другой стороны, на фоне объективации, развенчания мифов происходило создание собственного автомифа — семиотики как универсальной науки, универсального языка, принадлежность к которому является показателем определенной исключительности. Так формировалась очень жесткая элита, неофициальная, диссидентствующая, сформировавшая альтернативную научную моду. И во многом это заслуга семиотики — как позитивная, так и негативная, потому что в результате, когда советский режим приказал долго жить, выяснилось, что в состоянии нормализации науки, когда нужно заниматься своим делом, а не только сопротивляться давлению, это состояние души выживает с большим трудом. Выяснилось, что объективация процесса анализа литературного произведения — это тоже состояние души. И это превращение гуманитарного знания в науку само превратилось в своеобразный миф, эскапистскую зону.
В 1962 году состоялся симпозиум по структурному изучению знаковых систем в Москве, он собрал лучшие лингвистические силы — в основном это были Институт славяноведения при Академии наук, Институт иностранных языков имени Мориса Тореза, МГУ и так далее. В основном это были лингвистические силы, но были и смежные гуманитарии, которые интересовались схожими вопросами. Среди них был Ю. М. Лотман из Тарту, которому и было суждено стать одним из важнейших рулевых семиотического процесса в России. В Москве однозначным лидером остается академик В. В. Иванов, и его группа единомышленников составила костяк московской школы. Лотман в Тарту оказался представителем тартуской школы, которая вместе с тем является продолжателем дела ленинградских формалистов — он учился на формалиста в Ленинградском университете, они уже не были формалистами, к этому моменту их уже запретили. Лотман написал в 1964 году книжку «Лекции по структуральной поэтике», посвященную анализу стиха, и это первая, по сути, популярная доходчивая книга о семиотике на русском языке в советские годы. Потом количество этих текстов только умножалось. Но в чем заслуга Лотмана в отличие от лингвистов московского кружка? В том, что лингвисты московского кружка оставались только лингвистами, они всегда помнили о своем происхождении, они были мощными профессионалами в лингвистике, которые занимались параллельными вещами. Лотман всегда был историком литературы, который заимствовал лингвистический язык описания, адаптировал его и сумел воплотить на практике семиотическую идею универсализации лингвистического языка. Когда лингвист описывает смежные процессы, для него это не составляет труда — он просто находит аналоги языковому процессу, а когда специалист в другой области заимствует лингвистический язык, адаптирует его и показывает, как с ним можно работать, — это принципиально другая продуктивная матрица. В этом заслуга Лотмана и его школы, которая в силу провинциального расположения Тарту так до конца и не реализовалась.
Любопытно, что к настоящему времени семиотика вернулась в ту область, откуда ее заимствовали гуманитарии. Семиотика вновь превратилась в теоретическую биологию, только она обогащена гуманитарным опытом. Сейчас динамично развивающаяся огромная сфера называется биосемиотика. Традиционные биологии обычно косо смотрят на биосемиотиков, потому что считают, что это «биологи, отравленные гуманитарными науками». Вместе с тем биосемиотика — это область, представители которой организуют многотысячные конгрессы. Это динамично развивающаяся сфера, она очень интересна в контексте появления новых вызовов, появления новых форм жизни, того, что мы не сегодня завтра будем сосуществовать с кибернетическими машинами и научная фантастика окажется реальностью. Вот здесь биосемиотика пригождается, потому что поиск связей между искусственным интеллектом, интеллектом биологическим и интеллектом, сконструированным человеком, который при этом способен к саморазвитию и самокоррекции, мне кажется, является важнейшей сферой встречи гуманитарных и естественных наук, которая нужна просто потому, что по отдельности они с этой встречей не справятся.
