История толкований понятия «вульгарность»

Никто бы в ней найти не мог

Того, что модой самовластной

В высоком лондонском кругу

Зовется vulgar. (Не могу…

Люблю я очень это слово,

Но не могу перевести;

Оно у нас покамест ново,

И вряд ли быть ему в чести.

Оно б годилось в эпиграмме…)

Смысл слова «вульгарность», хотя уже прошло немало времени после Пушкина, до сих пор остается достаточно неуловимым. И если мы обратимся к истокам и посмотрим этимологию, то увидим, что еще в Античности слово «вульгарный» (vulgaris) означало «обычный, пошлый, повседневный, простой, общедоступный». И «пошлый» здесь не имело значения чего-то отрицательного. Это связано с тем, что общедоступность подразумевалась как достаточно положительное свойство, и перевод Библии в 404 году святым Иеронимом назывался «Вульгата», то есть перевод Библии на латынь означал, что Библия становится общедоступной для широких масс. Это связано действительно с тем простым этимологическим смыслом, о котором я сказала, от слова vulgus — «толпа, то, что доступно толпе». Но затем, с течением времени, слово «вульгарный» начинает обрастать отрицательными смыслами, и уже в эпоху Ренессанса в «Гамлете» Шекспира мы видим такие строчки: Полоний говорит Лаэрту, наставляет его: «Be thou familiar but by no means vulgar», то есть «Будь прост с людьми, но не запанибрата», — перевод Пастернака, и другой перевод, Лозинского: «Будь прост с другими, но отнюдь не пошл». И вот тут уже и Лозинский, и Пастернак подчеркнули, что быть вульгарным — это что-то не очень хорошее, и в шекспировском тексте это противопоставляется слову familiar.

Дальше отрицательность понятия усугубляется и становится уже совершенно очевидной в период буржуазных революций в Европе. В XVII–XVIII веках, когда в Европе начинаются промышленные революции, буржуазные, завязывается противопоставление аристократической элиты и восходящего буржуазного класса. И этот социальный конфликт сказывается на истории понимания вульгарности. Аристократы начинают использовать понятие вульгарности как синоним плохих манер, которые свойственны буржуа, и, наверное, наиболее подробное толкование понятия вульгарности в этом новом, отрицательном смысле мы находим у лорда Честерфилда в его знаменитых письмах к сыну, которые он писал пару десятилетий на протяжении середины XVIII века. Лорд Честерфилд многократно пытается определить, что же такое вульгарность, чтобы сын понял, как не надо себя вести, каковы плохие манеры. И, в частности, он там говорит, что вульгарного человека отличает отсутствие внутренней дисциплины, то есть он не умеет держать себя в руках, он срывается по любому пустяку, по любому поводу, и такая скандальность, склочность, отсутствие внутренней сдержанности, как раз то, чем обладает джентльмен — идеал Честерфилда. Далее, вульгарный человек, как правило, очень любит повествовать о себе, то есть такой эгоцентризм, что, о чем бы ни шел разговор, всегда в пример приводятся какие-то случаи из собственного опыта, рассказы: «А вот я…», «А вот у меня раньше…», «А в моем доме…», и все это повествуется с величайшим пафосом. Далее, в речи вульгарный человек, согласно Честерфилду, очень часто прибегает к сложившимся выражениям: пословицам, поговоркам, злоупотребляет ими. Или же другой вариант — страсть к иностранным словам, чтобы подчеркнуть свою образованность, особенно в Англии тогда любили злоупотреблять французским, и это как раз Честерфилд всячески осуждает. И наконец, еще одна примета вульгарного человека — отсутствие легкости в движениях, неуклюжесть, неумение держать себя естественно. И Честерфилд приводит примеры, что вульгарный человек не знает, как обращаться с тростью, с чашкой кофе, и, что интересно, на нем всегда плохо сидит костюм, потому что он скован в движениях, он несвободен и боится сесть, чтобы не помять костюм. И поскольку он не уверен в себе, то очень часто как раз в костюме проявляется последний признак вульгарности — излишняя вычурность, то есть избыток богатых тканей, украшений, когда человек стремится просто нацепить на себя все лучшее, и от этого возникает ощущение несогласованности, избыточности костюма. И, как мы видим, это достаточно последовательное определение, потому что на разных уровнях: в речевом поведении, на уровне костюма, телесности — сквозит одна и та же черта — отсутствие сдержанности, перерасход энергии. И скажем, вычурность в одежде имеет аналог в вычурности в речи, то есть Честерфилд, приводя разные примеры, говорит, по сути, об одном и том же.

Я думаю, что многое из того понимания вульгарности, которое обрисовал лорд Честерфилд, сохраняет актуальность и поныне. Например, пристрастие к модным словечкам, таким как «заценить», как сейчас говорят, или, как раньше говорили, «волнительно». Или же стремление создать ощущение престижного общения за счет упоминания имен влиятельных людей или модных мест, модных клубов. Это черта, которая в общем мало изменилась с течением времени.

Но вот как раз в XIX веке именно социальный смысл понятия вульгарности очень четко концептуализируется за счет противостояния буржуазной и аристократической этики. И аристократы, защищаясь от восходящего буржуазного класса, прямо обвиняют буржуа в вульгарности как подражательности. И если мы обратимся к эссе Уильяма Хэзлитта, замечательного британского эссеиста, о вульгарности (он написал его в 1821 году), то там он прямо говорит, что вульгарный человек производит такое впечатление, потому что он подражает другим, не прислушиваясь к своим чувствам. Это, я считаю, очень важное определение. Идет установка на подражание, на заимствование манер, человек теряет естественность. И в романе «Пелэм, или Приключения джентльмена» Эдварда Бульвера-Литтона дается почти такое же определение: «Вульгарный человек всегда производит ощущение искусственности, в то время как мы, аристократы», — говорит героиня Бульвера-Литтона, — «мы всегда отличаемся естественностью манер». И подобное толкование вульгарности очень важно, потому что здесь появляются уже такие ценности, как естественность и способность ориентироваться на собственные чувства. Это добродетели, которые со времен Руссо остаются достаточно актуальными в культуре XIX века.

Дальше, в 1865 году, знаменитый английский историк искусства Джон Рескин в своей книге «Сезам и лилии» тоже уделяет внимание понятию «вульгарность» и дает очень емкое, но, на мой взгляд, просто замечательное определение, что «вульгарность — это просто недостаток впечатлительности». Дальше он объясняет, почему недостаток впечатлительности, в трех аспектах. Во-первых, вульгарный человек действует, ориентируясь на других, не прислушиваясь к собственным чувствам, то есть он не может быть в контакте непосредственно с тем, что происходит вокруг, потому что он всегда ориентируется на какие-то нормы. Если мы вспомним еще одно определение джентльмена у доктора Джона Генри Ньюмана, там как раз это разъясняется, что джентльмен — человек, который никогда не может причинить другому человеку боль, то есть такой внутренний этический императив. Второй смысл этой впечатлительности — это интеллектуальная открытость, то есть, как пишет Рескин, быстрота понимания. Вульгарный человек не отличается быстротой понимания, он не может быстро сообразить, быстро сориентироваться в ситуации, поэтому-то у него отсутствует естественность. Вот эта быстрота соображения, быстрота интеллекта — это как раз один из гарантов против вульгарности. В третьем смысле впечатлительность, по Рескину, обеспечивает открытость для понимания прекрасного — это открытость эстетическим впечатлениям. Вульгарный человек закрыт для переживания тонких нюансов в восприятии искусства. Для этого он слишком суетлив и слишком много думает о собственной особе.

Таким образом, я думаю, в XIX веке действительно сложилось то негативное поле в понимании вульгарности, которое существует и сейчас. Не случайно в словаре Даля вульгарный человек определяется как тривиальный, грубоватый, пошлый. Пушкин в «Евгении Онегине» все-таки в конце дает свой ключ к пониманию того, почему Татьяна не была вульгарной.

Она была нетороплива,

Не холодна, не говорлива,

Без взора наглого для всех,

Без притязаний на успех,

Без этих маленьких ужимок,

Без подражательных затей…

Все тихо, просто было в ней.

Это как раз, я думаю, и есть квинтэссенция понимания того, что такое антивульгарность: «Без этих маленьких ужимок, / Без подражательных затей… / Все тихо, просто было в ней».