Философия и власть — это большая, тяжелая, многоплановая проблематика, и редко какой крупный философ является абсолютно нейтральным относительно этой темы. Хайдеггер, который не покидает общественные дебаты, тому лишний пример.
В становящейся идеологии нацистской Германии Платон был среди самых мобилизованных философов наряду, например, с Фихте, Гегелем, и в отличие, например, от Аристотеля. В 1930-е годы появилась масса книг и статей, которые утверждали, что национал-социалистическая революция 1933 года и есть та, о которой мечтал Платон в своей «Политее», в своем «Государстве».
Эта тема хорошо изучена. Надо сказать, что дело тут не только в философии — практически вся немецкая древняя история того времени очень легко, без всякого подталкивания, добровольно включилась в так называемый гляйхшальтунг, в подчинение общим идеологическим задачам. И история античной философии была лишь частью этих наук о древности.
Что произошло потом? Как оказалось, что после этого Платон остался вполне пристойным мыслителем, изучение которого не прекращается, а, наоборот, все больше расширяется? В Германии, по крайней мере, произошел негласный процесс денацификации Платона, и он сам по себе довольно интересен. Все было бы просто, если бы можно было после войны сказать: нацисты все поняли неправильно, неправильно истолковали Платона, исказили его, неправомочно выпятили одни аспекты, недооценили другие, поэтому их интерпретацию можно отбросить как неверную. Это было бы слишком просто. Но возник один непредвиденный фактор, и возник он в лице известного философа Карла Поппера.
Карл Поппер, австрийский философ еврейского происхождения, встретил аншлюс, то есть захват, аннексию Австрии фашистской Германией, оказавшись в ссылке в Новой Зеландии, преподавая там, и, узнав об аншлюсе и обо всей европейской трагедии, решил посвятить следующий труд как раз отношениям философии и власти, несколько лет труда положить на сочинение — «Открытое общество и его враги». Первый том — это The Spell of Plato («Чары Платона») — анализирует, как Платон оказался приманкой для последующих мыслителей, мечтавших или пытавшихся осуществить синтез философии и власти. Понятно, здесь имеется в виду платоновский идеал политического строя, в котором философы правят, а правители философствуют. И вся политическая программа Платона плюс его практические попытки реализации — его малоудачные сицилианские экспедиции как попытки воплотить его философию — относятся именно сюда.
И перед послевоенными историками философии возникла проблема: оказалось, что невозможно отвергнуть нацистское прочтение Платона как неверное по той простой причине, что либеральный мыслитель Поппер толкует Платона точно так же, пусть и с обратным знаком. Те одобряли, видели в Платоне провозвестника, предвосхитителя Третьего рейха.
А Поппер видит в Платоне злостные чары, которые испортили отношения между властью и философией на многие века, и этому нужно положить конец.
Сначала резюмируем то, как происходила нацификация Платона. Здесь были некоторые изолированные мыслители, те, кто пришел из феноменологии или из расовой теории, которая тогда была вполне этаблирована и стала предметом университетского преподавания и исследования. Исследовательская программа «третьего гуманизма» Вернера Йегера была другим течением, которое политически истолковывало Платона. Круг Штефана Георге тоже поднял Платона на щит, сделав его фактически самым важным своим фетишем, идолом. Так или иначе, они, наряду с дежурными идеологами Третьего рейха — Розенбергом, Боймлером, Криком, — выдвинули Платона в качестве главной идеологической опоры Третьего рейха.
После войны некоторые из этих акторов продолжили исследование Платона и совершили некоторые чисто поверхностные ритуальные акты покаянного характера, которые позволили им дальше продолжать писать о Платоне. Разумеется, они уже не могли писать, что Платон — это фюрер Античности или Гитлер — это Платон сегодня. Но они давали проницательному читателю знаки того, что их позиция осталась прежней: использовали определенные маркированные слова, ссылались на тех же авторов, что и до войны. Некоторые совершили полную конверсию, отказались от прежних взглядов и стали исповедовать нечто другое.
Были и более тонкие переинтерпретации. В частности, люди спорили с Поппером, что позволяло им избегать прямой конфронтации с нацистскими авторами, которые были просто вычеркнуты из обихода, даже спорить с ними считалось ненужным для науки демаршем, и это позволяло, не упоминая этих авторов, оспаривать (через Поппера) их позицию, поскольку, повторяю, он дал Платону в целом такую же интерпретацию, но только с противоположным знаком. Причем он был не первым, он уже опирается на довольно длительную либеральную традицию, преимущественно английскую, осуждения этого альянса философии и власти, который Платон заложил или который реабилитировал.
Другие интерпретационные попытки были еще более изощренными. Например, ни для кого не было секретом, что Платон — враг демократии. Но нашлись либерально, демократически настроенные мыслители, которые захотели сохранить Платона в качестве предмета исследований и которые трактовали его в таком духе: да, Платон критиковал, конечно, демократию, очень несовершенную демократию своего полиса, Афин IV века до н. э., но критиковал ее с точки зрения идеала демократии, то есть он хотел подтянуть Афины до идеала демократии. Это, разумеется, является сильным вчитыванием, но оно предпринималось ради как бы благой цели — сохранить Платона как достойного объекта исследования в современном либерально-демократическом контексте.
Одним словом, в послевоенные десятилетия — а во многом и сейчас — мы имеем дело с переинтерпретацией Платона, в которой нацистское, фашистское толкование остается ориентиром, ex negativo по контрасту, остается вехой, от которой нужно отталкиваться. Сейчас нужно убедить себя, редакторов, издателей, читателей в том, что Платон — это учитель демократии, учитель диалога, учитель аргументации, убеждения, а не принуждения и так далее. Что не может не наводить на размышления о роли вообще герменевтического или интерпретационного насилия в наших науках о человеке. Можно ли полностью абстрагироваться от этого фактора? Можно ли говорить о какой-то истине в делах человеческих, в conditio humana как предмете изучения или мы навсегда во власти неких тропизмов, неких предрасположенностей исследователя?
