Всю жизнь меня интересовали юмор и смех. Мне всегда нравилась комедийная сфера, в молодости я хотел ею заниматься. Когда пришло время писать диссертационное исследование, я изучал Средние века, XII–XIII века, и мне нужно было выбрать тему. Меня интересовало право, бюрократия, политика в разных ее проявлениях, и однажды я подумал: мне так долго был интересен юмор, почему бы не объединить эти темы? Может быть, я могу сделать исследование о средневековом юморе?
Для меня смех — одна из самых важных вещей в коммуникации: в одном исследовании утверждали, что в обычном разговоре мы смеемся раз в 20 секунд. Это намного чаще, чем мы думаем. Мы смеемся все время. Разумеется, смех решает множество задач, он позволяет установить коммуникацию. Но смех решает и другие задачи: он используется во властных отношениях, с ним ассоциируется или может ассоциироваться политика. Недавние выборы президента Украины — потрясающий тому пример: бывший комик избран в президенты. Что это говорит о возможностях смеха, шутки как политического инструмента? Кажется, его как-то спросили: «Что вы можете сказать об украинских дорогах?» А он ответил: «Ничего, потому что нет никаких дорог». Отличная шутка. Делает ли она что-то, чего не может сделать формальный ответ на этот вопрос? Думаю, да. Думаю, в момент смеха мы видим что-то — что-то ужасное, если угодно. Другой пример — Дональд Трамп в США. Мы видим, как буффон может стать правителем, буффон может стать влиятельным, может говорить с людьми на том уровне, на котором не позволяет говорить более рациональная речь. Я не говорю, что это хорошо, я только фиксирую наблюдение, что иногда смех может быть невероятно влиятельным, он становится важен.
Раньше говорили, что смех всегда консервативен: когда вы смеетесь, вы низводите объект до уровня здравого смысла. Вы смеетесь: «Ха! Это просто смешно», и это подразумевает, что нам нужно вернуться к тому, что не смешно. Думаю, смех также иногда может быть и более радикален. Иногда он заставляет нас осознавать, что мы смешны, что человечество в целом смехотворно. Все попытки привнести порядок в жизнь — а именно это человечество пытается сделать: мы одеваемся в костюмы, притворяемся разумными людьми, но под этим мы все равно животные. Возможно, смех обнажает это и напоминает нам о нашей нелепости и о том, что все попытки привнести порядок в жизнь бесплодны, потому что мы всего лишь смехотворные животные.
У меня была проблема, связанная с исследованием средневековой истории: я переживал, что мы не уделяли особого внимания юмористическим моментам, где есть намеренная ирония, где все не так, как кажется. Мы полагались только на тексты: все, что мы знаем о XII–XIII веках, основано на текстуальных источниках. Меня всегда тревожило, что мы что-то упускаем, что мы упускаем этот слой иронии, юмора, моментов облегчения, если угодно.
Есть три теории смеха, почему мы смеемся и зачем нужен смех. Первая — теория превосходства. Мы смеемся, когда понимаем, что превосходим что-то. Это момент внезапного триумфа, когда мы понимаем, что справились по крайней мере с этой проблемой, — другими словами, в каждой шутке вы что-то высмеиваете. Другая теория — фрейдистская теория подавления. По этой теории, смех выражает невысказанные, непризнанные желания: в каждой шутке наружу прорывается что-то, чего мы хотим. Третья теория, которая мне интересна больше всего, — несоответствие. Это идея Анри Бергсона конца XIX — начала XX века, изложенная в небольшой книге «Смех». Он пишет, что смех — это нечто механическое, вставленное в живое. Он имеет в виду, что мы смеемся тогда, когда узнаем нечто искусственное, ограничивающее естественную человеческую жизнь. Это в каком-то смысле наивно: что такое вообще естественная человеческая жизнь? Но в этом что-то есть. Думаю, смех привлекает внимание к искусственному, к несоответствию, и это интересный подход к пониманию смеха.
Мое исследование затрагивает смех в XII веке, в 1100-х годах, в Западной Европе, в основном в Англии и Франции. В нем я рассматриваю смех как нечто обнажающее несоответствия в том, как управляются государства Англии и Франции. Я сосредоточился на дворе Генриха II, английского короля, правившего с 1152 по 1189 год. В то время Англия (да и вся Европа, но Англия в частности) переживала радикальную трансформацию. До правления Генриха II была анархия, было время полного хаоса, гражданская война, системы правления, по сути, не существовало, был «бастардный феодализм». Люди забирали желаемое силой, а не согласно процессуальным нормам. Генрих II воцаряется в 1152 году и решает, что он восстановит закон и порядок, существовавшие во времена его деда. На самом деле он начинает создавать новые процессуальные нормы, которых раньше не было: письменные механизмы права, обеспечения правосудия, где впервые важнейшую роль играли архивы, а также серию других норм. Он формализовал казначейство как способ управления финансами. Появляются законы и механизмы, регулирующие политическую жизнь.
Здесь в дело вступает смех. Согласно моей теории, смех становится теневым механизмом. Он обнажает невообразимое напряжение, возникающее от наложения закона и порядка на предыдущий, построенный на харизме анархический политический строй. Что же происходит в XII веке? Мое исследование показывает, что в XII веке смех неожиданно приобретает огромное влияние. Люди начинают говорить о смехе так, как будто у него есть невероятная власть — не только политическая, но также порой и сверхъестественная. Что я имею в виду? До 1100-х годов смех ассоциировали с дьяволом, особенно в христианских писаниях, о смехе не писали как о положительном явлении. Считалось, что он тяготит душу, и чем больше вы смеетесь, тем большие муки вас ожидают, поскольку смех, по их мнению, — это нечто дурное. Смех и юмор жестоки, у них нет никакого назначения. Оратор не должен смеяться, короли не должны смеяться, вы не должны высмеивать монарха. Генриха I, деда Генриха II, высмеивали, о нем сложили издевательскую песню, и он приказал выколоть этим людям глаза. Таково наказание за безрассудный смех.
В XII веке смех приобретает огромную важность, все полностью меняется: неожиданно он становится положительным. Монахи и теологи пишут о смехе, как будто у него есть духовная сила: если вы проходите через мистическое переживание, если вы чувствуете в себе присутствие Бога, вы можете рассмеяться. Смех выражает этот момент радостного возбуждения. Риторы говорили о важности, о достоинстве умения рассмешить людей — не просто подсластить речь, но потрудиться над тем, чтобы они переварили поданную идею: рассмешить людей, чтобы они поняли то, чего не понимали раньше. Авторы медицинских текстов также начали признавать, что смех полезен. До этого говорили: «Смех — это признак слишком активной селезенки! Возможно, в вашем теле затаилась болезнь, если вы слишком много смеетесь: возможно, у вас приступ мании». К концу же XII века: «О, смех — это признак хорошей крови, у вас уравновешенный нрав, с вашим здоровьем все хорошо».
Все это очень интересно. Но в XII веке произошли не только интеллектуальные перемены в отношении к смеху: смех становится критически важным в политике. Придворные Генриха II все больше говорят о ценности смеха и юмора как способа чего-то добиться. На практическом уровне это довольно жестоко: вы можете низвергнуть своих соперников своевременной шуткой, сатирой, можете обличить коррупцию, можете дискредитировать своих политических врагов. Смех в этом полезен, юмор в этом полезен. Но он делает намного больше: его начинают ценить как признак ваших достоинств как придворного. Если вы можете правильно рассмешить людей и если вы сами можете рассмеяться над нужными вещами, то вы демонстрируете свою принадлежность к высшему эшелону придворного общества. Во многом это показывает вашу власть.
Что это значит? С одной стороны, есть шутки, циркулирующие в сатире, и, если вы вовлечены в придворную жизнь, в жизнь двора Генриха II, у вас есть этот запас шуток. С другой стороны, большая часть юмора сама по себе элитарна: вы смеетесь над каламбурами на латыни, вы смеетесь над мужицкой речью людей, которые не вписываются в придворное общество, и этот юмор — способ обозначить границу. Но более того, это способ завоевать расположение влиятельных людей — например, завоевать расположение короля или его ближайших родственников. Есть пара таких примеров. Скажем, епископ Роджер Вустерский всю свою карьеру держится на грани приличия: он использует свою власть больше, чем пристало придворному, он действует почти как король. Но ему все сходит с рук, потому что он вворачивает правильную шутку в удачное время — и ему все прощают.
Эта власть смеха, присущая XII веку, получает наивысшее воплощение в фигуре короля. Согласно моей теории, в XII веке рождается этот образ смеющегося короля, смеющегося монарха. Это новый образ. Исследователи и раньше изучали этот вопрос. Они говорили, что смеющийся монарх — это обычай, но мне кажется, что это способ ведения политики, способ сделать то, что иначе сделать не получается. Это не просто отражение доброжелательности короля: смеющийся король может сделать то, что серьезный не может. Смеющийся король умеет работать с новыми правительственными законами, бюрократией и кодексами политического сообщества, но не ограничивается этим. Он может создавать исключения, которые позволяют нормам функционировать, но в то же время превосходят их.
Что я имею в виду? Генрих II как смеющийся король, как я уже говорил, работает в рамках огромного количества законов по всему королевству. Есть новые механизмы. Если кто-то вторгается в ваши земли, у вас есть законное право, процессуальная норма, в рамках которой вы, истец, можете вернуть землю. Генрих II же использует смех, чтобы обойти ее. Некто приходит к нему и говорит: «Мой сын лишил меня земли, мой сын — рыцарь, и ему нужны мои земли. Я отлучился, а он вторгся и унаследовал мои земли до моей смерти». Это было законно, это было в рамках правовых механизмов при Генрихе II. Но Генрих проникается к нему сочувствием и, хотя таков закон, смеется над этой ситуацией. Он говорит: «Это так смешно получилось! Он унаследовал, а вы еще не умерли». И он говорит: «Знаете что? Давайте забудем про закон в этой ситуации». Он использует авторитет правителя, чтобы сделать для него исключение и восстановить его в правах. Именно это представляет собой смех: момент разрыва, когда законы и установленный порядок действий отходят на второй план и обнажается авторитет правителя.
Есть много таких примеров. Другой знаменитый пример — когда Генрих II обнаруживает двух пьяниц, которые пили вино в его погребе. Это его личная коллекция, он приходит в ужас. К нему приводят этих двух пьяниц, и, по-видимому, они еще и злословили, они поносили короля. Он просит их объясниться: «Почему вы это сделали? Объяснитесь!» Они говорят: «Слушайте, мы наговорили много ужасного, но это ничто по сравнению с тем, что бы мы сказали, если бы нам дали прикончить все вино». Это шутка. И король смеется, ему ужасно нравится эта шутка, и он их отпускает. В тот момент они сумели использовать свое остроумие, и, когда король заливается смехом, закон теряет смысл, его действие приостановлено, и мы снова видим чистую власть правителя.
Мое исследование рассматривает смех как показатель напряжения в том, как работают правительство и политика. Напряжение состоит в том, что закон и процессуальное право — это отличный способ управления страной или империей, но со стороны, почти на автопилоте. Он работает прекрасно, но в итоге постоянно рождается неравенство и несправедливость. Есть столько случаев, когда обычный закон и порядок действий несправедливы! Я полагаю, что в эти моменты смех работает как теневой механизм. Юмор и смех привлекают внимание к несоответствию между тем, что сделано по закону, и тем, что должно было быть сделано. В этот момент смеха возникает исключение, момент облегчения и освобождения, когда могут начать работать более высокие закон и справедливость, непосредственные закон и справедливость правителя. Это с одной стороны.
С другой стороны, мое исследование показывает, что сам смех обладает властью: по-видимому, он выражает что-то непознаваемое внутри человека, что-то лежащее за пределами обычной сферы действий. Смех представляет этот момент экстатического облегчения, и это переходит в духовную сферу. В XII веке также рождается мотив смеющегося святого — идея, что у святых в момент наивысшего возбуждения, в момент мученической смерти, или пророческого видения, или сотворения чуда мы видим смех. Этот смех способен отразить невыразимую сферу деятельности, невыразимую мощь, как это не могут сделать простые слова. Смех может выразить божественное.
