Я много работал с археологами в Ольвии, Хорезме, Маргиане, Старой Нисе, наблюдал за ними. Археологом я не стал, потому что понял, что лишен дара чувствовать землю. Дальше перекидывания земли саперной лопатой мое искусство не шло.
Я понял, что настоящее знание возможно лишь «на кончиках пальцев». Это и стало моим научным идеалом, критерием экспертного знания.Решив стать историком, я поступал в педагогический институт. В этом был прагматический расчет: шансов пройти в университет у меня не было. В ту пору неожиданно ввели конкурс аттестатов, а в моем аттестате троек и пятерок было поровну. Иллюзий относительно педагогического призвания у меня не было, но я полагал, что смогу связно излагать свои знания. Маяковский говорил, что плохие поэты размножаются почкованием: один напишет стихи — десять других думают, что они смогут написать не хуже. У нас в последнем классе пришла довольно слабая преподавательница по истории. Я и подумал, что смогу не хуже. В МГПИ в ту пору были сильные профессора: С. Л. Утченко, В. Б. Кобрин, Н. И. Павленко. Три года, которые я по распределению отработал в средней школе, дались мне тяжело, но принесли очень полезный жизненный опыт. Несмотря на большую нагрузку, я защитил кандидатскую диссертацию в нашем же институте. Я учился в заочной аспирантуре у Александры Андреевны Кирилловой, замечательного специалиста по английскому городу.
Я вырос в обществе, в котором ключевым словом был «дефицит». Но если какой-то товар становился дефицитом, то именно его и старались приобрести, набивая им холодильники или шкафы вопреки всему. Получается, что я тоже действую вопреки всему.
В университете не учился, но стал историком университетов. Подготовку историка-исследователя не проходил, но стал именно исследователем. Не изучал обязательные для медиевиста дисциплины, но в конце концов оказался в отделе, занимающемся средневековыми исследованиями, а теперь даже возглавляю его вопреки всему, точнее, по иронии судьбы.
Историю Средневековья я выбрал также вопреки. Советской историей заниматься было нельзя по определению, как и новейшей историей Запада: сплошная идеология, как мне казалось. Досоветской российской историей вроде бы можно, но там была непростая обстановка на кафедре, и на нее шло много однокурсников, которых я считал сильнее меня. Меня привлекала этнология, но такой специализации не было. Оставалась кафедра Древнего мира и Средних веков. Средневековье было ближе. Я знал французский язык и еще на втором курсе выбрал себе тему про студентов Парижского университета, надеясь обнаружить у них интересные ритуалы и обряды не хуже, чем у папуасов с Берега Маклая. А затем я еще долго занимался этой темой, отыскивая в ней все новые повороты.
О книгах
На меня сильно повлияли книги, которые я читал в детстве. Я бы выделил три основных. Когда я еще не ходил в школу, мама вслух читала мне повесть о Миклухо-Маклае «Человек с Луны» Ады Чумаченко. Потом я сам учился по ней читать. А в четвертом классе проглотил единым духом книгу М. Ильина и Е. Сегал «Как человек стал великаном». Там описывается история человека от палеолита до формирования науки в XVII веке. Это была детская историческая энциклопедия, создававшая одновременно и эффект присутствия, и эффект непрерывного движения. А когда я учился в старших классах, то прочитал книгу Льва Гумилева «В поисках вымышленного царства». После этого я даже захотел стать монголоведом. Но так и не решился поступать на востоковедение: в школе я учился весьма средне, а туда в мое время брали либо уж совсем отличников, либо отслуживших в армии, либо имеющих сильный блат. Эти три книги на меня повлияли, пожалуй, больше других.
На склоне лет я попытался их сопоставить между собой и пришел к неожиданному выводу: между их авторами есть некая связь. Ада Чумаченко — детская писательница советского времени. Ее пьеса о музыканте XVII века Люлли имела шумный успех, а в 1919–1920 годах она пребывала в московском Дворце искусств на Поварской, на настоящем «Ноевом ковчеге», на борту которого во время революционного потопа вместе оказались Гумилев, Андрей Белый, Бальмонт, Цветаева, футуристы, символисты, акмеисты. Кто такие Ильин и Сегал, я понятия не имел. И только недавно я удосужился посмотреть про них в «Википедии». Выяснилось, что это супружеская пара. Михаил Ильин — это псевдоним младшего брата С. Я. Маршака, через свою сестру, студентку отделения истории искусств, познакомившегося с ее сокурсницей и подругой Еленой Сегал. Оба были тесно связаны с кругом поэтов и писателей более старшего поколения. С тех пор они стали соавторами, а столь важная для меня книга изначально писалась как сценарий для фильма самого Дзиги Вертова. Таким образом, и та книга оказалась генетически связана с русским модернизмом.
А про автора третьей судьбоносной для меня книги — Льва Гумилева, сына двух великих поэтов, — и говорить не приходится.
Неожиданно для себя я понял, что могу не без пафоса восклицать: «Я родом из Серебряного века!»Может быть, поэтому чувственное восприятие у меня явно преобладает над рациональным мышлением, что нормально для художника или писателя, но ненормально для ученого.
О людях, которые вдохновляют
Меня вдохновляла Александра Андреевна Кириллова. Она меня вызывала к себе на квартиру строго раз в две недели, непременно кормила бутербродом с сыром и колбасой, и я там должен был что-то предъявить. Она не советовала мне почитать того или иного автора, но сама была внимательным читателем и писала на полях: «Непонятно. Нужно объяснить». Это возымело действие: для меня стало очень важно, чтобы то, что я делаю, было понятно хотя бы мне. А мне, надо сказать, понимание чужого текста всегда дается с трудом.
Непосредственных учителей у меня больше не было. Я могу назвать немало людей, симпатичных мне и оказавших на меня влияние. Вот, например, Натали Земон Дэвис — замечательная американская исследовательница, человек очень яркой судьбы и жизни, автор книг «Дамы на обочине» и «Возвращение Мартина Герра». Ее отношение к жизни, ее подход, стиль, энергетика — для меня недостижимый пример для подражания.
Кроме того, на меня повлиял Жак Ле Гофф, из ныне действующих — мои французские друзья Роберт Десимон, у которого я был на семинаре в Париже, и Дени Крузе, хотя их книги, пожалуй, противоречат друг другу. Из наших соотечественников это Юрий Львович Бессмертный. Он был моим оппонентом, читал мои работы. Конечно, я не мог не попасть под обаяние Арона Яковлевича Гуревича, многому обязан и Аде Анатольевне Сванидзе, передавшей мне эстафету заведывания нашим отделом западноевропейского Средневековья и раннего Нового времени ИВИ РАН.
О пути к РАН
Отработав три года в школе, я пошел работать в «Библиотеку иностранной литературы». Я был каталогизатором. Нужно было делать библиографические описания поступавших книг. Поскольку это был отдел редкой книги (я работал с книгами XVIII века), нужно было приложить немалые усилия, чтобы установить автора, год и место издания. Иногда это было непросто: издания могли быть анонимным, с вымышленными выходными данными, и тогда надо было предпринимать целые расследования, иногда головокружительно интересные. Да и сами книги, их переплеты, владельческие записи говорили о многом. Ценной была сама возможность их потрогать. Впрочем, в библиотеке у меня развилась астма. Я вернулся к преподаванию в родном институте. Это было не самое приятное время в моей жизни.
С преподаванием я справлялся неплохо. После школы студенты, которые не плевались из трубочек и не орали, казались мне благодарнейшей аудиторией. Но все остальное нравилось меньше: атмосфера, административная работа, заполнение массы бумаг. Меня сделали заместителем декана по вечернему отделению, но, как на молодого, навесили еще и должность начальника штаба гражданской обороны факультета. А в брежневское время это была чистая фикция. Не было ничего: ни противогазов, ни какого-то другого снаряжения, а нужно было писать отчеты и рапортовать, что все есть и все в порядке. Это был полный театр абсурда. Меня это особенно угнетало.
И тут освободилось место в Институте всеобщей истории РАН. Тогдашний заведующий сектором, Александр Николаевич Чистозвонов, неожиданно предложил мне занять эту вакансию. Я взял три дня на размышление: все-таки это было понижение — с должности замдекана уходить на ставку младшего научного сотрудника, к тому же у меня был благоговейный страх перед «настоящими академическими медиевистами». Но наутро мне позвонил начальник ГО всего института, полковник Пивнюк, и бодро сказал: «Павел Юрьевич, возьмите штангенциркуль и измерьте расстояние от носа до подбородка у всех преподавателей вашего факультета. Доложить об исполнении завтра». Я сказал: «Вы знаете, я уже больше не работаю на факультете», положил трубку, тут же перезвонил Александру Николаевичу и сказал, что согласен на его предложение. И с 1985 года я работаю на одном месте в одном секторе и даже им заведую. И не жалею об этом.
О библиотеках
Я занимался Парижским университетом и даже горжусь тем, что первым ввел в оборот понятие «университетская культура».Сейчас оно используется вовсю. Но в Институте всеобщей истории несгибаемый марксист А. Н. Чистозвонов мне сказал, что от меня ждут изучения процесса генезиса капитализма на материале Франции. Я сформулировал тему: «Французская буржуазия накануне и во время Религиозных войн». Я ничем не рисковал, потому что вне зависимости от ответа на вопрос о том, насколько был развит капитализм в XVI веке, люди, которые жили в городах, называли себя буржуа. И я в первый и, как оказалось, последний раз в жизни в 1985 году поехал в оплачиваемую институтом командировку не для участия в каком-нибудь конгрессе или конференции, а для того, чтобы работать в библиотеках Ленинграда. Это было для меня фантастически интересно.
Я оказался среди книжных каталогов отдела полиграфии питерской публичной библиотеки (в ту пору библиотеки им. Салтыкова-Щедрина). Умберто Эко, кажется, еще не опубликовал по-русски своего романа «Имя розы», где описал классическое и таинственное книгохранилище. Но я оказался именно в нем: лабиринт шкафов с фолиантами, отсутствие читателей, и лишь изредка между шкафами мелькали тени ветхих старушек-библиотекарш, переживших не только блокаду, но и, возможно, революцию. Они поначалу очень настороженно отнеслись ко мне, пришельцу и незнакомцу, да еще и москвичу. А от них зависело многое: имели право и возможность не выдавать мне книги. И я горжусь собой, что нашел ключ к их сердцам — сказался опыт библиотечной работы. А все началось с того, что я завязал разговор о том, каким клеем лучше прикреплять библиотечные ярлычки на переплет. Дальше у меня была довольно интересная исследовательская траектория, которая и привела меня к тому, чем я занимаюсь сейчас.
О парадоксах профессии историка
Поначалу я работал исключительно на основе опубликованных источников, разыскивая их по библиотекам. Потом довелось поработать и в архивах, что было сложнее, тем более для меня, поскольку у нас я считался медиевистом, а на Западе человек, занимающийся XVI веком, никакой не медиевист, а модернист. А западные коллеги полагают, что модернисты и медиевисты занимаются принципиально разными видами деятельности. У медиевиста мало источников, ему нужно их найти и извлечь из них максимум информации. А у модерниста, наоборот, слишком много источников. Его искусство заключается в том, чтобы из этого множества вытащить то, что нужно, и отсечь ненужное.
На Западе историк ставит своей задачей опубликовать тот или иной источник. Но как только он его публикует, этот текст отчасти исключается из поля зрения историков. Ведь критерием оценки работы служит количество привлеченных, ранее неопубликованных источников. Французы, как я заметил, редко пользуются публикациями. Получается парадокс.
Российскому историку, занимающемуся не своей, а западной историей, до этого еще далеко. Но хороший медиевист у нас зачастую оценивается по тому, насколько удачно он перевел на русский язык тот или иной источник, извлеченный из архива или ранее опубликованный на Западе. Но вот еще один парадокс. Если другой наш историк захочет, например, написать что-то о Столетней войне и будет опираться на прекрасный русский перевод Фруассара, мы же ему первые и скажем: «Стоп. Ты ведь не работал с оригинальным текстом. Следовательно, мы не можем опубликовать твою статью в нашем научном журнале».
Об университетах
Сегодня университет представляет собой примерно то же, что и в Средние века. В университете можно получить знания. Но их можно получить не только там. С социологической точки зрения университет — это прежде всего машина для обретения социального качества: человек приходит, с ним в университете что-то делают, и он выходит человеком другого социального статуса. Он может при этом быть очень умным, а может и не быть умным. Но он человек с высшим образованием. И такое социальное качество могут дать только структуры университетского типа.
Университет — это место, где можно получить легально признанную властями степень, подтверждающую особое социальное качество. Так было в XIII веке, так есть и в XXI веке.В XII–XIII веках степень присваивал не император, не папа и не король, не город, а «равные» — корпорация магистров, которая присваивала степени. Она делала это не от имени властей. Сегодня это ученый совет, оппоненты. Власть и тогда, и сейчас лишь подтверждает решение, вынесенное коллегами.
О студентах
Студенты по-прежнему идут в медиевистику, хотя не так активно, как раньше. Я ожидал падения интереса после конца советской власти, потому что раньше люди, которые хотели заниматься историей КПСС, шли изучать более древние эпохи. Сегодня можно заниматься историей КПСС и вообще современностью, но люди все равно хотят заниматься Средневековьем. Хотя сейчас этот ручеек становится все тоньше. Последнее вызвано конкуренцией со стороны других специализаций. И главное, здесь очень высокая планка требований.
В медиевистике нужно много работать. Результат заранее неизвестен, и очень вероятно, что он будет отрицательным. Кроме того, трудно найти место работы по специальности. Нужно знать много языков и читать много книг. А перспективы не очень понятны. Медиевистика часто была для нас родом бегства от реальности, эскапизмом. Может быть, на спад интереса к нашей дисциплине повлияло множество имитаций Средневековья вненаучными средствами. Человек может работать в офисе клерком и выстраивать свой собственный мир, смотря «Игру престолов» или играя в Warcraft. Латынь и древнеисландский знать при этом необязательно.
О Средних веках
Образ Средневековья — это очень интересная вещь. Иногда наши коллеги делают зондаж, опрашивают людей нескольких поколений об их отношении к Средним векам. В нашей культуре царит хамское отношение к Средним векам, потому что сильна «черная легенда». В советское время была прогрессистская идеология, и за Средними веками видели грязь, угнетение, мракобесие, костры инквизиции (хотя инквизиция — это не Средние века) и так далее. Но для советского человека было важно, что Средневековье — это все-таки шаг вперед по сравнению с феодализмом, рабовладением.
Сейчас у нас нет веры в прогресс, и поэтому из Средних веков убран этот позитивный стержень. Просто все плохо: грязь, антисанитария и так далее. К этому добавляется традиционная российская черта: держать кукиш в кармане. Если ты хотел ругать советскую власть, это было сложно. Современную российскую действительность ругать можно, но тоже не всегда и не везде. Однако если ты будешь ругать Средние века, при этом давать понять окружающим, что ты метишь в нынешнюю власть, то это можно делать сколько угодно. Это дополнительно усиливает эту «черную легенду» в русской культуре.
Россия, конечно, очень дифференцированная страна, но мы склонны видеть унифицированное пространство, единство. А Европа выросла на том, что особое на первом месте, а общее — на втором. Везде свой сыр, свое вино. Но при этом есть некий каркас, который удерживает Европу от распада. И это — наследие Средневековья.Если мы говорим о Средних веках применительно к Европе, то европейский феодализм — это благоприятное время для европейской цивилизации. Положительные импульсы, которые до сих пор существуют в Европе, были созданы именно в период так называемого апогея феодальной раздробленности. Парламент родился в XII–XIII веках. Римское право как знакомую нам систему придумали не столько римляне, сколько средневековые юристы — глоссаторы XII–XIII веков. Кроме того, в Средние века сформировался благотворный культурный плюрализм. Возьмем, к примеру, Италию: все города абсолютно разные. Я не могу сказать, что в России все города на одно лицо. Но, как пишет Гришковец, «можно ехать хоть куда, на восток, на юг, на север, и все время один и тот же пейзаж, в смысле, он меняется, конечно, но остается ощущение, что он один и тот же: это не очень густо растущие березы, такие равномерно расставленные бело-черные деревья, везде…. Ну, в общем, тот пейзаж, глядя на который русский человек обязан сказать: „Боже… какая красота!“».
