о любви к паукам
У меня очень узкая специализация: я специалист по паукам, арахнолог. Пауки меня увлекали с детства, с юннатских еще времен. После 9-го класса я попал в экспедицию, на Обь, ею руководил замечательный зоолог Сергей Алексеевич Беэр. Он занимался моллюсками и их связями с паразитическими червями, но пауки были его давним, студенческим увлечением. Он, так сказать, дал мне «первоначальный толчок». В ту пору специалистов по паукам в СССР не было вовсе, а группа — экологически очень важная. В университете моим шефом стал выдающийся наш эколог и биогеограф Юрий Иванович Чернов, и он посоветовал мне специализироваться как раз по паукам — огромное белое пятно, как в каком-нибудь XIX веке, надо, дескать, его закрашивать, вот и займись. Я занимался систематикой и зоогеографией современных пауков, Сибирью и Дальним Востоком в основном, но всегда интересовался в том числе и эволюцией группы, и ее ископаемыми представителями. Как-то раз попал в лабораторию палеоэнтомологии Палеонтологического института Академии наук — лаборатория уникальная, таких нет больше нигде в мире. У них собраны огромные коллекции ископаемых насекомых, а там попутно попадаются и ископаемые пауки. Они были заинтересованы в их обработке, я начал, и тут как раз в лаборатории возникло место, на которое я и перешел.
о российской палеонтологической школе
Российская палеонтологическая школа очень авторитетна, а по некоторым направлениям просто ведущая в мире, это несомненно. Нельзя сказать, что она большая. Большие школы вообще существуют там, где у науки есть ясные практические приложения. Там всё просто, как говаривал маршал Франции де ла Ферте: «Господь на стороне больших батальонов!». А Вольтер его тогда срезал: «Нет, Господь не на стороне больших батальонов, он на стороне тех, кто лучше стреляет». Классическая академическая палеонтология в нашей стране сильна именно потому, что мы действительно лучше стреляем.
Палеонтология — предельно академичная наука, то есть это уровень академичности какой-нибудь математики, именно поэтому российская академическая палеонтология была всегда органично встроена в мировую науку, советские заморочки со всякой секретностью/закрытостью нас затрагивали по минимуму. То есть никакой отдельной, «суверенной» российской палеонтологии не было никогда. И провинциальными комплексами неполноценности мы тоже не страдали, поскольку знали, что мы действительно одна из ведущих держав мира по этой части. С советских времен многое изменилось, и не в лучшую сторону, как и в любой академической науке. Помните, как в классике: «Не то чтобы Арканарские короли были поборниками наук и искусств, просто это считалось приличным, как пышные гвардейцы у входа и процедура утреннего одевания». Иметь такие прагматически бесполезные вещи, как академическая наука, — это все-таки непременный атрибут великой державы.
Реального частного финансирования науки у нас в России нет, и ясно, что не будет. Есть, безусловно, фонды Потанина, Зимина (фонд «Династия»), которые иногда делают целевые программы. Это действительно очень важно, и спасибо им. Но это все же гарнир, а не блюдо. Основой финансирования академических наук является государство. Представление о том, что это можно перевести на частные рельсы, — либо детский лепет, либо наперсточное разводилово. Да, оно может быть, оно может украшать жизнь, но заменить государственное финансирование оно не в состоянии.
об эффективности
Какая, грубо говоря, от нас польза? Вот, например, палеонтология изучает ход экологических кризисов былых эпох, их симптоматику. Множество закономерностей, которые мы устанавливаем на своем материале, имеют практические приложения в понимании процессов, которые идут вокруг нас. Понятно, что аналогии — это всегда штука скользкая, и нужно аккуратно с ними обращаться. Для начала нужно понять, аналогия это или гомология.
Я помню Владимира Владимировича Жирихина — одного из ведущих наших палеоэкологов, автора концепции среднемелового кризиса, которая получила в последнее время множество подтверждений. В конце 80 — начале 90-х он говорил: «Я так понимаю, что это специально для меня устроили перестройку, чтобы я получил модель, на которой могу тестировать положение своей теории кризиса». Есть, например, такая фаза кризиса, когда отдельные блоки системы начинают оптимизировать свою собственную работу, наплевав на соседние блоки. От этого система тут же валится, при том что в каждом отдельном звене может происходить выигрыш. Жерихин долго не мог придумать хорошее название для этого процесса (а это на самом деле довольно важно), а потом вдруг почерпнул его из теленовостей: «Суверенизация». Сейчас я вижу, что теми разработками по симптоматике кризисов пользуются даже экономисты… Иногда не имеющие вроде бы отношения к повседневности, вещи могут иметь самые что ни на есть практические приложения.
И вообще, мы ведь занимаемся эволюцией, а эволюционная парадигма — это фундамент, на котором стоит вообще все здание современных естественных наук. А палеонтология — это, как ни крути, главная наука, которая занимается реальными результатами эволюционного процесса, пониманием его механизмов. Я так полагаю, что мы честно вносим приличный вклад в его совершенствование и развитие. Однако достижение в понимании такого рода механизмов дает какой-то эффект уже на следующей итерации. А в целом наука — это, как известно, удовлетворение собственного любопытства за казенные деньги. Просто эмпирический опыт показывает, что те государства, которые денег на то «любопытство» не жалеют, чувствуют себя лучше тех, которые всё норовят, что называется, «на грош пятаков наменять». Да и потом, цена такого рода науки совершенно копеечная по сравнению со всеми остальными — как опять-таки говорится: «Водку пьем, а на спичках экономим».
об эпохе открытий
Палеонтология переживает сейчас «эпоху бури и натиска». Ученые, которым довелось застать в своей науке такой период (как в физике — начало ХХ века, «золотой век»), — счастливчики. В палеонтологии как раз конец XX — начало XXI — это время, когда открытия сыплются, как из мешка, причем открытия, которые заставляют серьезным образом пересматривать даже не университетский курс, а школьную программу. Здесь можно говорить и о новшествах, которые касаются и древнейшей жизни, и недавних времен — из области палеоантропологии. Сегодня картинка, привычная нам по школьным учебникам 70 — 80-х годов XX века, требует некоторой корректировки. Понятно, что мы «по-прежнему происходим от обезьяны», но только не линейной цепочкой австралопитек-питекантроп-неандерталец-кроманьонец, а целой сетью «параллельных проектов». Или, например, раньше какая мыслилась последовательность? Вот, обезьяна сидела на дереве, а тут наступила аридизация, леса стали сохнуть, вместо леса появилась степь, и обезьяна была вынуждена слезть на землю; а в степи высокая трава, она и начала вставать на задние лапы, чтоб поверх той травы хищников высматривать… Так вот, сейчас стало ясно, что это совсем не так, потому что прямохождение возникло еще на дереве. Недавно открытый предок австралопитеков, ардипитек, был существом вполне древесным (об этом говорит противопоставленный большой палец стопы) и при этом прямоходящим (об этом говорит строение позвоночника, таза и черепа). Способность к передвижению на двух ногах — это была переадаптация жизни на земле. То есть причинная связь между прямохождением и исчезновением лесов в результате аридизации совершенно другая.
о научных школах развивающихся стран
Безусловно, причина научного всплеска в палеонтологии не только в том, что появились новые технологии, которые стали применяться в исследованиях (от тонкой геохимии до компьютерной томографии), но также в том, что сложились хорошие научные школы в прежде третьемирных странах. Китай, например, теперь — великая палеонтологическая держава, без тени иронии. Там сложилось уникальное сочетание условий. Во-первых, тамошнее государство стоит именно на позиции тех Арканарских королей и полагает науку «столь же необходимой, как пышные гвардейцы у дворца»: наука — непременный атрибут великой державы, надо — не надо, а пусть будет; да и деньги-то небольшие. Во-вторых, там можно мобилизовать на раскопки невиданные в истории палеонтологии массы работников — трудолюбивых и бедных китайских крестьян: за сущие копейки они пальцами горы срывают. Ну и результат — огромный прирост уникальных материалов. При этом китайская палеонтология была встроена в мировую науку с самого начала, они все делают совместно с европейцами и американцами. Причем их государство очень хорошо понимает, что не стоит экономить на таких исследованиях. Палеонтология — такая вещь, которая не очень дорого стоит, а эффект замечательный. Позволяет предметно говорить: «У нас такое все древнее, такое все замечательное!». Это вполне встраивается в государственную идеологию. Множество музеев не только в столицах, но и в провинции, большие отделы в институтах. Молодцы. Вот, к примеру, все знают археоптерикса — «переходное звено» между рептилиями и птицами. Во всех учебниках он нарисован, мы, в Европе, надышаться не могли на этот уникум. Так вот, в Китае сейчас покопались и сразу открыли полтора десятка разнообразных таких «переходных форм» — «оперенных рептилий». То есть это, как обычно, был целый веер параллельно развивающихся форм, и эволюция птиц выглядела иначе, чем это мыслилось еще недавно. Или, например, описанное три года назад мезозойское млекопитающее, размером с мелкую собаку, у которого в желудке найдены остатки детеныша динозавра. То есть из общих соображений было понятно, что мезозойские млекопитающие тех детенышей должны были есть, но теперь мы имеем тому прямое доказательство. Первое летающее млекопитающее описано, и вообще куча всего.
о социализации школьников
Так сложилось, что я на протяжении всей жизни с самого детства сталкивался с множеством замечательных людей, крупных ученых, которые потратили уйму своего драгоценного (действительно драгоценного!) времени на мое образование и воспитание. И, когда я сам сейчас трачу свое время на возню со школьниками и на популяризацию науки, я просто пытаюсь отдать эти долги. «Самурай служит не в надежде на грядущую награду, а из благодарности за былые благодеяния» — как-то так.
В Москве всегда существовала система школьных биологических кружков, самый старый из которых — КЮБЗ, что при Зоопарке, — существует еще с довоенных времен. Главных — четыре. Через них в свое время прошло множество заметных людей, начиная от телеведущего Николая Дроздова, кончая министром охраны среды в первом постсоветском правительстве Николая Воронцова. Не говоря уже о множестве действующих ученых (у нас в ПИНе, например, в таких кружках были шестеро из ныне действующих ученых, из самых крупных, кстати). Это такие «мафии в хорошем смысле», ну или клубы, как в Англии. И такие кружки были замечательной формой социализации. Среди прочего они нас пристраивали к работе во вполне серьезных экспедициях, класса с восьмого. Мы работали лаборантами, коллекторами в Сибири, на Дальнем Востоке, в Средней Азии. По нынешнему времени это совершенно невозможная вещь, дико сложно и по деньгам, и по правилам ТБ, да и вообще «эксплуатация детского труда»…
Какая самая лучшая форма обучения вообще? Быть юнгой на корабле. Одно дело, когда проводится школьная или студенческая практика и когда у вас есть своя детская компания, которую чему-то учат внешние дяди, которых ты даже уважаешь, но они все равно при такой схеме чужие для тебя. И другое дело, когда ты являешься членом взрослого коллектива и когда с тебя спрос, как со взрослого. Я считаю, что это была идеальная форма воспитания. Мы, конечно, вырастали не столько учеными, сколько натуралистами. Но зато, пройдя такую школу, мы всегда знали, у кого из взрослых ученых можно что спросить.
Мне кажется, это вообще единственная реальная форма воспитания для человека, который собирается связывать свою судьбу с наукой: как можно раньше встраиваться в нормальные взрослые ритмы. Например, в нашей 43-й гимназии делают самостоятельные работы. На неделе есть один свободный от уроков день, когда ты работаешь в институте. То есть ты прикомандирован к соответствующему институту и по окончании учебного года должен представить нормальную работу и защитить ее — как диплом или диссертацию. У тебя есть руководитель из института, и тебе поручена не какая-то учебная фигня, а хоть небольшое, но реальное исследование. То есть ты должен сделать нечто, что до тебя никто не знал и не делал. Это может быть шажок совсем крохотный, но это должен быть именно шажок вперед.
о палеонтологическом музее
Наш Палеонтологический музей — это самый, наверное, популярный естественно-научный музей. За год через нас проходит четверть миллиона человек. Мы вполне сопоставимы со всякими приличными художественными музеями. К тому же музей великолепен сам по себе. За него дали госпремию именно как за архитектурный проект.
Откуда он произошел? Изначально существовала петровская Кунсткамера. Дальше ее коллекция растет и делится. В Кунсткамере выделяется минеральный кабинет (всякие кристаллы, окаменелости и прочее). Дальше экспонаты так множатся, что возникает потребность в выделении отдельного музея. Так в Питере возникает Музейный флигель Академии на Университетской набережной. В геологическом музее к этому времени возникает уже довольно приличная коллекция ископаемых. Владимир Прохорович Амалицкий в конце XIX — начале XX веков открыл потрясающие местонахождения позднепалеозойских рептилий на Северной Двине. Это один из таких прорывов в зоологии позвоночных. После революции огромное здание биржи в Питере было передано под музейные нужды. Для изучения тех коллекций в Геологическом музее возник Остеологический отдел, который затем и преобразовался в Палеозоологический (а потом в Палеонтологический) институт. Потом Академия наук в 35-м году переводится в Москву. Часть музеев Академии осталась, а Палеонтологический музей переехал.
В Палеонтологический институт первоначально входили те, кто занимался изучением собранного материала музея. Тогда в музее работало много выдающихся ученых, Иван Антонович Ефремов, известный публике как писатель-фантаст, был крупным палеонтологом. И госпремию он свою получил вовсе не за литературу, а за чисто научные достижения. Лев Семенович Берг — автор «Номогенеза», который сейчас поминают к делу и не к делу.
И вот Музей переводят в Москву. Экспозиционные площади при этом уменьшаются втрое. Если вы посмотрите на фотографии музея тех лет, то увидите: скелеты стоят так, что между ними просто нельзя пролезть! Сразу после войны, в 1946-49 годах, начала работать Монгольская палеонтологическая экспедиция под руководством Ефремова. Обратите внимание: страна в руинах, экономят каждую копейку — на запланированные еще в 1940-м году академические исследования, не сулящие никакой сиюминутной практической пользы, деньги нашлись… И экспедиция нарыла так много динозавров, что оказалось, что скелеты эти некуда ставить. Музей для публики на этом месте закрылся, поскольку физически мог пускать только экскурсии студентов-палеонтологов, да и то, что называется, по большим праздникам. И директор Института, академик Орлов, прилагал совершенно титанические усилия к тому, чтобы добиться постройки нового здания. Удивительно, но у него получилось! Здание это — «Замок» в Теплом стане — это вообще единственный естественно-научный музей, который был построен за годы советской власти! Его думали построить к олимпиаде, но не уложились, открыли к Международному геологическому конгрессу в Москве в 84-м. В итоге экспозиция выстроена по лучшим мировым образцам, которые были в 80-е годы. И это действительно один из лучших естественно-научных музеев мира. В очередной раз повторю, что нам вообще точно есть, чем гордиться.
о научном симбиозе
Я за свою жизнь участвовал в десятках экспедиций в Сибири, на Дальнем Востоке, в Средней Азии, в Монголии. А только что мы съездили в совершенно удивительную экспедицию в Южную Америку, в Чили и Аргентину. Это вообще-то такие места, куда мечтает попасть любой энтомолог; мне вот повезло. В тех местах живет множество насекомых, которых можно назвать «живыми ископаемыми»: дожившие до наших дней реликты тех мезозойских групп, с которыми мы сталкиваемся в качестве ископаемых здесь, в Сибири например. Вот мы и решили поглядеть на этих реликтов, на их образ жизни; может быть, мы сумеем лучше разобраться в структуре мезозойских сообществ. Там мы собрали великолепный материал. И сейчас специалисты по разным группам смотрят на него — не нарадуются, что мы там нагребли. В энтомологическом сообществе сотрудничество с обменом материалом всегда было налажено. Надо собирать все: и то, что ты непосредственно обрабатываешь, чем ты занимаешься, и попутный материал, который потом раздаешь по другим специалистам. А те другие специалисты, вообще-то, в свой черед передают материал тебе. Это общемировая практика. И такой симбиоз дает замечательный эффект.
о литературном вдохновении
К своему литературному творчеству я не отношусь всерьез. Ну, вечером у костра в экспедициях вечно рассказывают байки — заслушаешься: тут тебе и фантастика, и детектив, и мемуары-нонфикшн. Или вот представьте: пионерский лагерь, в спальне потушили свет, и кто-то начинает рассказывать загробным голосом: «В одном городе начали пропадать мальчики. Каждую ночь. Милиция ничего не могла сделать, и тогда позвали Шорлохомса…». Дальше можно нести что угодно, любую фигню, но это должно быть нескучно, историю твою должны слушать, не отрываясь. И, кроме того, настроение у слушателя по завершении истории должно быть лучше, чем когда он начинал ее слушать. Вот, собственно, и всё; а на соответствие текста литературоведческим критериям мне, честно говоря, все равно. Как сформулировал один мой друг: «У каждого человека есть полочка книг, без которых плохо болеть»; именно так. И стоят обычно на той полочке не Генри Миллер с Достоевским, а «Капитан Блад» с «Наследником из Калькутты». Насколько я могу судить, кое у кого на этой полочке есть теперь и мои книжки; и слава богу.
об участии в политике
Политикой пускай занимаются политики (или революционеры), но вот внятную гражданскую позицию человек хоть сколько-нибудь публичный занимать должен и высказывать ее, когда есть в том нужда.
Есть тут две вещи, которые, на мой взгляд, делать нельзя. Когда я выступаю где-то публично именно как «старший научный сотрудник Палеонтологического института Академии наук», я в определенном смысле выступаю не только от своего лица, но и от лица своей корпорации. Это сразу налагает на меня определенную ответственность: я тут имею право высказывать далеко не всё из того, что пишу как частное лицо в своем блоге. Вот сейчас у всех на слуху история с увольнением из некоего элитного ВУЗа некоего профессора за газетную статью антиправительственного содержания. И я, как это ни покажется странным, вполне понимаю на этом месте ту администрацию: подписывая ту статью «профессор такой-то кафедры такого-то ВУЗа», ты подставляешь корпорацию, которая тебя на такого рода выступления никак не уполномочила. Пожалуйста: пиши антиправительственные статьи, ходи на митинги протеста, да хоть покрышки жги — но только исключительно как частное лицо.
И второе: школа должна быть вне политики. Вовлекать детей в любые формы политической активности, на мой взгляд, совершенно недопустимо. В общем-то, это «злоупотребление служебным положением». Понятное дело, что некоторым образом ты все равно воспитываешь детей даже эффектом своего присутствия. Вот, к примеру, в нашей 43-й школе недавно проводился юбилейный вечер Галича, совершенно великолепный. Действует это? Конечно, действует. Воспитывает это определенным образом? Конечно, воспитывает. Но тут все в рамках правил. А когда учитель вместе с учениками идет на митинг (была такая история в одной из московских школ) — это черт знает что, «вон из профессии».
Гражданская активность — это вещь правильная. Но, как сказал великий химик Клод Луи Бертолле: «Грязь — это просто вещество не на своем месте». Все должно быть на своем месте.
