В этой книге многие крупные достижения, полученные в области изучения эволюции языка учёными разных специальностей — лингвистики, антропологии, нейробиологии, генетики, — обобщены в единую систему объяснений в рамках предлагаемого автором направления, которое он обозначает как биолингвистику.
Эта глава посвящена обсуждению тех моделей эволюции языка, которые многим могут показаться построенными преимущественно на интуиции. Речь идет о протоязыке, обладающим обширным словарем значимых слов, но лишенном сложного синтаксиса. Слова в таком языке не комбинируются в сложно выстроенные синтаксические структуры, так что приобретение синтаксиса рассматривается как следующий, заключительный шаг в эволюции языка. Эта модель представляется справедливой для исследователей разных школ, между которыми существуют разногласия относительно многих других аспектов проблемы (например, Lieberman 1984; Bickerton 1990; Givón 1995; Jackendoff 2002).
В качестве предпосылок лексического протоязыка рассматривают, во-первых, способность к звукоподражанию (vocal imitation), которая необходима для формирования общеупотребительного словаря, и, во-вторых, потенции для становления референтной коммуникации. Сами эти идеи подаются имплицитно в целом ряде гипотез эволюции языка, но наиболее детально аргументы в их защиту выстроены в книге Дерека Бикертона «Язык и виды» (Bickerton 1990). Построения Бикертона базируются на широком спектре данных и высказаны достаточно убедительно, чтобы проложить мост между лингвистикой и эволюционной теорией, с учетом всего того, что было сделано Хомским и Дарвином. Таким образом, его идеи могут быть отправной точкой для обсуждения современных теорий эволюции языка. В модели Бикертона ряд проблем выглядят тщательно разработанными, но другие оставлены открытыми. Попытки решить эти последние были предприняты в работах других исследователей, что привело к расширению сферы применения и к усилению позиций гипотезы лексического протоязыка. Впрочем, я прихожу к выводу, что все эти предположения выглядят адекватными лишь в отношении некоторых аспектов «языка в широкой перспективе», оставляя нерешенными такие, в частности, вопросы, как вокальная имитация и фонология.
Главная идея в упомянутой выше книге Бикертона, постоянно акцентируемая и в его более поздних работах, состоит в следующем. Проблема эволюции языка обсуждается учеными, не знакомыми с лингвистикой, и потому не отдающими себе отчета в сложности языка. «Синтаксис, — пишет Бикертон, — вещь далеко не простая и ни в какой мере не сводится к порядку слов в высказывании. Для тех, продолжает автор, кто не осознает всей сложности языка, не очевиден также разрыв между коммуникацией у животных и системой языковых связей среди людей. Бикертон именует «парадоксом преемственности» тот факт, что, будучи совершенно очевидной в эволюции телесности и неврологии высших позвоночных и человека, она резко прерывается в сфере коммуникативных возможностей. Он говорит о том, что, когда речь идет о сигналах животных, «означающих» нечто, это в действительности проявление их недифференцированной реакции на сиюминутные события. Между тем самое важное свойство языка состоит в том, что субъект четко подразделяет концепт (не обязательно отражающий происходящее здесь и сейчас) на субъект и предикат и использует грамматические правила для построения нового сообщения, которое, тем не менее, вполне содержательно и доступно пониманию со стороны социальных партнеров.
Тем самым Бикертон отвергает предположение, согласно которому язык развился в эволюции из сигнальных систем животных. Он настаивает на мысли, что язык сформировался преимущественно как способ репрезентации действительности и лишь вторично приобрел коммуникативную функцию 1. В этих своих построениях Бикертон опирается на данные по когнитивным способностям животных, которые указывают на существование у них базовых концептов. По его мнению, эти концептуальные структуры, существующие миллионы лет, могут рассматриваться в качестве предтечи языка. «До тех пор, — пишет он, — пока мы будем рассматривать язык в качестве системы, возникшей ради нужд коммуникации, а не репрезентации, нам не удастся уйти от парадокса преемственности» (Bickerton 1990: 16).
В итоге можно сказать, что Бикертон, признавая непрерывность в эволюции когнитивных способностей от животных к человеку, настаивает на существовании разрыва между их коммуникативными системами, который определяется отсутствием у первых синтаксиса. Тревожные сигналы мартышек-верветок (Cercopithecus pygerythrus) едва ли стоит рассматривать как предшественники языка. Как и у прочих приматов, их голосовые реакции признаны врожденными и негибкими. Это обстоятельство не дает потенций к формированию словаря путем научения и тем более — подвижного синтаксиса, служащего, по мнению Бикертона, центральным свойством нашего звукового языка.
Бикертон уверен в том, что с появлением языка началось совершенствование репрезентации окружающего мира, которое со временем привело к развитию самосознания индивида, культуры и технологий. При этом важнейший первый шаг в построениях этого автора состоит в признании того, что предлингвистический предшественник языка был по своей природе концептуальным, а не коммуникативным. Эта точка зрения подтверждается данными по поведению и когнитивным свойствам животных. Если оставить в стороне некоторые шероховатости, касающиеся деталей, позиция Бикертона в этой части его построений во многом созвучна с тем подходом, которому я сам следую в этой книге, и согласуется с материалами сравнительного характера, приводимыми в ее главе 4. Много общего есть в этих идеях и с теми, которых придерживается ряд других авторов (Bloom 1990; Newmeyer 1991; Hauser et. al. 2002; Cheney, Seyfarth 2007; Hurford 2007).
Бикертон утверждает также, что для понимания лингвистической референтности необходимо использовать семиотический треугольник, о котором речь шла в главе 3. Он говорит о том, что (в соответствии с идеями Джекендоффа и сказанным в настоящей книге) референт референции неизменно предполагает существование концептов. В своем кратком обсуждении роли восклицаний и оматопейи в качестве ранних источников слова Бикертон отрицает значение первых и сдержано признает вторую. Он справедливо замечает, что аргументы, часто выдвигаемые, со времен Мюллера, в опровержение значимости оматопейи (что большинство слов в большинстве языков не звукоподражательны), неправомочны, поскольку именно в этом может состоять разница между прото- и современным языком. Тем не менее Бикертон приходит к заключению, что «не очень важно, каковы были сигналы, впервые использованные в протоязыке» — важное утверждение, почти единогласно принимаемое современными исследователями. Коль скоро признается изощренность (complexity) синтаксиса, вопрос о внешней структуре пары слово — значение оказывается загадкой, наименее тревожащей теоретиков.
Бикертон дал обзор палеонтологических и археологических данных (см. гл. 7) и пришел к выводу, что австралопитеки были, по сути дела, прямоходячими шимпанзе. Они использовали широкий спектр кормовых объектов и самые разные способы добывания пищи, но не продвинулись существенно вперед в плане неврологической конституции, социальной организации и культуры (в том числе и лингвистической). В противоположность этим приматам очевидный прогресс имел место у представителей рода Homo, и в особенности у Homo erectus, которому Бикертон, как и многие другие исследователи, явным образом приписывает овладение протоязыком. Опираясь на такие факты, как объем мозга, эмиграцию из Африки и расширение ареала, охватившего значительную часть Старого Света, а также достижения ашельской культуры обработки каменных орудий, Бикертон приходит к выводу, что эти приматы явили собой новый тип животного, начавшего осваивать нашу планету. Вместе с тем застой в индустрии каменных орудий, продолжавшийся миллионы лет, указывает на то, что Homo erectus был существом еще не вполне человекоподобным. Как полагает Бикертон, именно он является претендентом на владение протоязыком промежуточного характера. Этот вывод согласуется со всем массивом палеоантропологических и археологических данных и, как кажется, принимается многими исследователями (см., например, Donald 1991).
«Живые ископаемые» в проблеме протоязыка…: ныне существующее «окно» в его становление и эволюцию
Бикертон принимает результаты исследований Либермана, согласно которым вокальные и фонетические возможности пресапиентных гоминид были ограничены строением их голосового тракта. Вместе с тем он отрицает идею, согласно которой о языковых способностях ранних гоминид удастся адекватно судить по их ископаемым останкам. Эти взгляды он именует «фоссилизмом», питающим ложные надежды на то, что единственная достоверная информация об эволюции человека заключена в «костях и камнях». По мнению Бикертона, следует опираться на новейшие данные, касающиеся так называемых «живых ископаемых», которые дают свидетельства о миновавших стадиях эволюции языка — идея, позже взятая на вооружение Джекендоффом (Jackendoff 1999). Другой исследователь, Дикон, лаконично высказался в пользу такого подхода: принимая во внимание, что язык не подвергся фоссилизации, «мы обязаны исследовать улики, поступающие от ныне живущих людей… То, чего кроме нас не достигло ни одно существо на Земле, едва ли могло исчезнуть так быстро в ходе последующей эволюции нашего вида» (Deacon 1997: 384). Что касается источников информации о протоязыке, я склонен расценивать такой поворот внимания от окаменелостей в сторону поведения современного человека (или животных) как важный шаг вперед. Лингвист Руди Бота назвал этот источник сведений «окном» в проблему эволюции языка (Botha 2003).
В качестве потенциальных претендентов на роль «живых ископаемых» в вопросе о протоязыке Бикертон называет язык ребенка, пиджины и переход от пиджина к креольским языкам, «высказывания» человекообразных обезьян на искусственных языках-посредниках, а также языковое поведение Гени (Curtis 1977) 2. Как полагает Бота (Botha 2008), очень важно проанализировать значимость каждого такого источника информации в контексте протоязыка. Сам Бикертон использовал такого рода данные в попытке понять, какие компоненты могли присутствовать или отсутствовать в его гипотетическом лексическом протоязыке (см. табл. 12.1). В первом приближении, согласно его точке зрения, мы можем рассматривать его в качестве «современного языка, лишенного синтаксиса».
Но в отношении того, что было необходимым для становления протоязыка, позиция Бикертона выглядит гораздо менее определенной. Создается впечатление, будто способности шимпанзе и бонобо научиться путем тренинга использованию лексических единиц служит для этого автора указанием на отсутствие серьезных трудностей в становлении протоязыка. Так, в своей книге 1990 года и в последующих работах Бикертон сосредоточен главным образом на вопросе о том, каким образом протоязык мог трансформироваться в сторону языка как такового. Он, по-видимому, считает, что лексический протоязык был достоянием нашего ближайшего общего предка с шимпанзе. Как я постараюсь показать далее, эта идея таит в себе серьезные опасности.
Что касается человекообразных обезьян, которых обучают языку (в особенности Нима, Ланы и Канзи), то у Бикертона мы находим тщательный разбор их достижений в тех случаях, когда способы обучения были адекватными, а также продуманный анализ меры их «языковых» возможностей в этих условиях. Но поскольку главное внимание автор уделяет различиям между протоязыком и языком, создается впечатление, что он почти что готов приравнять эти возможности к характеристикам протоязыка, подобного существовавшему у Homo erectus. Однако коль скоро способность к ассоциации знаков с референтами определенно свойственна человекообразным обезьянам (как и прочим позвоночным), она сама по себе не составляет сущности того несовершенного языка, который мы наблюдаем у маленьких детей. Принимая во внимание, что даже у тех человекообразных обезьян, которые натренированы наилучшим образом, отсутствует как контроль над вокализацией, так и стремление высказаться. Невозможно поставить знак равенства между «протоязыком» ребенка и тем, что нам демонстрируют шимпанзе, воспитанные среди людей.
Серьезные проблемы возникают также с данными, полученными в отношении «дикого ребенка», несчастной Гени, которую иногда рассматривают как пример того, какими могли быть люди на ранних стадиях своей эволюции. Как мы уже видели ранее, у детей, выросших в условиях социальной депривации, наблюдаются неодинаковые возможности в восстановлении языковых способностей. Известны хорошо документированные случаи (например, в отношении пресловутого Каспара Хаузера), когда такие дети демонстрировали значительные успехи на этом поприще (см. Blumenthal 2003). Что касается Гени, то здесь трудно разделить эффекты физического и психологического травмирования. Поскольку неизвестными остаются присущие этому ребенку свойства когнитивного характера, мало что удается установить относительно лингвистического аспекта в его развитии. Таким образом, к сожалению, какие-либо обобщения на этой почве выглядят безосновательными (Curtis 1977).
Более убедительными представляются данные по приобретению языка стандартным ребенком. Здесь Бикертон ссылается на закон рекапитуляции Геккеля, согласно которому онтогенез (часто) повторяет филогенез. Но автор и сам отдает себе отчет в возникающих здесь логических проблемах. Едва ли продуктивно рассматривать функционирование мозга современного человека, оснащенного всеми генетическими и неврологическими механизмами готовности к усвоению языка, в качестве аналога мозга и регулируемого им поведения вымерших гоминид. Как указывали многие авторы, развитие человека в онтогенезе отнюдь не повторяет большую часть тех процессов, которые имели место на пути эволюции от шимпанзе к представителям рода Homo (см., например, Gould 1977; Raff, Kaufman 1983). К примеру, новорожденное дитя обладает уникальным жировым слоем, который закладывается в последний месяц беременности. В итоге, строение тела ребенка в момент его рождения не имеет параллелей с тем, что мы видим в онтогенезе шимпанзе и прочих приматов. Напротив, здесь можно видеть специфическую адаптацию, полученную уже в ходе эволюции нашего собственного вида.
Еще важнее для обсуждаемой темы то, что чрезвычайно раннее овладение фонологией, лексикой и синтаксисом в первые два года жизни ребенка едва ли можно рассматривать в качестве рекапитуляции. Гораздо вероятнее, что столь быстрое овладение языком представляет собой в данном случае ответ на мощное давление отбора на раннее научение юного существа, сформировавшееся уже после того, как язык стал уже достоянием нашего вида. Все это необходимо учитывать в попытках рассматривать становление языка в онтогенезе в качестве модели лингвистического филогенеза. Бикертон, отдавая себе отчет в том, что рекапитуляция не есть явление универсальное, все же рассматривает этот свой подход в качестве продуктивного первого приближения к эволюционным реконструкциям, лучшего из всего, что нам доступно. Коль скоро выбор у нас невелик, давайте посмотрим, к чему ведут эти построения.
Согласно Бикертону, ребенок в возрасте от года до двух строит свой лексикон фактически без учета грамматики. Перед лицом альтернативы, обладает ли дитя тем самым чувством грамматики, которое свойственно взрослым, или им движет нечто вроде «детской грамматики», Бикертон дает радикальный ответ, суть которого в том что здесь нет вообще никакой грамматики. С его точки зрения, быстрое овладение категориями морфем и фразовой структурой, происходящее на третьем году жизни ребенка, — это «катастрофический» 3 переход к синтаксису от состояния, когда он фактически отсутствовал.
Бикертон использует этот «факт» в качестве аргумента в пользу своей модели катастрофического появления синтаксиса в ходе эволюции гоминид. Между тем, большинство видных исследователей становления языка в онтогенезе рассматривают появление синтаксиса как процесс быстрый, но не лишенный постепенности (обзор см.: Gleason 2005). Другие утверждают, что этот процесс движется малыми шажками, с переходами от одного глагола к следующему (обсуждение вопроса см. в работах: Tomasello 2000; Fisher 2002). Стандартная точка зрения, высказанная Брауном (Brown 1973), состоит в том, что мы имеем здесь медленное, постепенное продвижение по пути лингвистической компетенции, которое начинается в возрасте двух лет и совершенствуется регулярным образом, от морфемы к морфеме. Значительное количество данных, восходящих к исследованиям Хомского (Chomsky 1969), свидетельствует о том, что процесс не заканчивается полностью и к восьмилетнему возрасту. Даже отчаянные нативисты, видящие в основе освоения языка ребенком врожденное знание (например, Crain 1991), полагают что понимание предшествует речевой продукции и что грамматическая компетентность как таковая проявляется не внезапно, но постепенно. Таким образом, все то, что известно сейчас по данному вопросу, не дает реальной опоры для позиции Бикертона в этой части его аргументации.
Возможно, наиболее интригующий, хотя и противоречивый аспект построений Бикертона состоит в его взглядах на пиджины и на переход от них к креольским языкам. Пиджины и в самом деле характеризуются словарем с минимумом грамматики, что отвечает представлениям Бикертона о первичном лексическом протоязыке. Креольские языки, напротив, представляют собой полностью сформировавшиеся синтаксические системы. Бикертон концентрирует внимание на ситуациях очень быстрой трансформации пиджина в креольский язык, происходящей на протяжении жизни двух поколений, при смене одного другим.
Сегодня известно несколько достоверных случаев такого рода. Наиболее впечатляющий из них, в силу своей доскональной изученности, — это никарагуанский язык знаков 4 (Senghas, Coppola 2001; Senghas et al. 2005). Замечательно то, что еще живы носители обоих языков, которые могут дать детальную информацию из первых уст. Хотя процесс усвоения креольского языка индивидом, дотоле владевшим пиджином, бесспорно постепенен, в рамках культурологических воззрений на глоттогенез такой переход популяции от одной системы коммуникации к другой можно в действительности считать одномоментным и даже «катастрофичным». В свете того, что грамматически бедная система сменяется на современный синтаксический язык, мы и в самом деле видим здесь иллюстрацию «мгновенного» рождения синтаксиса, хотя лишь в рамках глоттогенетического подхода.
Позиция Бикертона: появление синтаксиса как катастрофа?
Итак, с точки зрения Бикертона, протоязык был чисто словесным, а сложный синтаксис появился лишь на заключительной стадии становления языка, что стало наиболее важным событием в его эволюции. Оба эти предположения правдоподобны, хотя и основаны на интуиции. Наиболее спорным представляется гипотеза о внезапном становлении синтаксиса по типу катастрофического изменения в системе (см. Bickerton 1998). Эта гипотеза вызвала одобрение одних исследователей (Berwick 1997) и резкое отрицание со стороны других. Сама идея была отвергнута даже теми учеными, которые разделяют многие другие взгляды Бикертона на природу языка и синтаксиса (Pinker, Bloom 1990; Newmeyer 1998b; Jackendoff 1999; 2002). Впрочем, критика часто оформлена скорее как неприятие еще более аморфного термина «мутация», предложенного в том же смысле Хомским (Chomsky 1988), чем в адрес построений Бикертона. Реакция тех, кто не принимает концепцию генеративной грамматики, выглядит еще менее позитивной (см., например, Lieberman 1986). На каких же реальных фактах основывается идея Бикертона о возможности катастрофических изменений в генетической и неврологической конституции наших далеких предков?
Примеры, приводимые Бикертоном в отношении пиджинов и креольских языков, действительно говорят о том, что внезапные изменения могли иметь место, но это не доказывает, что они происходили в действительности. В самом деле, можно ли приравнивать культурный феномен смены пиджина на креольский язык биологическому эволюционному событию, каковым мог быть переход от лексического протоязыка к современному языку или, другими словами, видеть в первом рекапитуляцию филогенеза? Это еще менее убедительно, чем предположение, что онтогенез повторяет филогенез. В этом пункте построения Бикертона требуют гораздо более убедительной аргументации.
Полагаясь на археологические данные, Бикертон видит в них сильный довод в пользу своей идеи о резких изменениях в культуре гоминид в тот период, когда Homo erectus сдал свои позиции последующим их генерациям. Он пишет: «Утверждение, что изготовление орудий и язык эволюционировали рука о руку… противоречит множеству неоспоримых фактов относительно развития индустрии каменных орудий… первоначальные из них, которыми пользовался erectus… не претерпели существенных улучшений, да и вообще не изменялись на протяжении примерно миллиона лет (Bickerton 1990: 139). Впрочем, сам Бикертон делает эти «факты» сомнительными всюду в других местах своей книги, где речь идет о современном человеке. Пытаясь обсуждать промежуток в 100 тыс. лет между появлением вида, анатомически соответствующего Homo sapiens, и началом бурного роста технологии, он замечает, что свидетельства развитой материальной культуры с использованием иных, чем камень, материалов (корзины, сети, отравленные дротики) должны были быть неизбежно утрачены из археологической летописи. Но ведь те же аргументы могут быть в равной степени применены в отношении культуры Homo erectus. Утрата артефактов, которые не поддаются фоссилизации, может маскировать медленное, постепенное совершенствование технологии за длительный период существования этого вида, которое было продолжено уже Homo sapiens, приобретя здесь характер резкого скачка. Одним словом, я считаю этот археологический аспект рассуждений Бикертона совершенно неубедительным.
По мнению Бикертона, его гипотеза хорошо согласуется с принципом экономии, поскольку модель, предполагающая однократное изменение (появление синтаксиса), проще, чем те, в которых процесс развивается в несколько стадий. Однако этот аргумент очень слаб, поскольку эволюция, будучи ненаправленной, не может соответствовать принципу экономии. Простейшее или наиболее оптимальное «инженерное» решение едва ли может быть найдено заведомо, если возможно вообще. Если сложный синтаксис мог оказаться результатом единственной генетической мутации, как это следует из некоторых замечаний Бикертона, такой ход событий можно было бы обсуждать. Но очень трудно представить себе, чтобы сложный феномен синтаксиса, как он видится автору, мог возникнуть в результате единственной мутации.
Странно, что Бикертон уделяет мало внимания данным по афазии. Ведь те случаи, при которых очевидные языковые способности оказываются внезапно утраченными, могли бы рассматриваться в качестве наилучшей модельной ситуации работы архаического (pre-modern) мозга. В книге можно найти несколько упоминаний афазии Брока, но автор считает, что здесь нет никакой связи с протоязыком. Он пишет, что высокое разнообразие нарушений языкового поведения при повреждениях мозга делает затруднительными поиски какого-либо единого «синдрома» (например, афазии Брока) как некоего аналога протоязыка. Между тем наблюдаемый характер таких нарушений говорит о возможности понять, как работает мозг, лишенный некоторых неврологических механизмов, управляющих языковым поведением. По крайней мере один эффект становится очевидным из литературы по нейролингвистике. Именно, при повреждениях мозга выявляется неожиданная неспецифичность структур мозга как носителей лингвистической компетенции: при повреждении мозга эффект широко распространяется в разные его зоны. Отсюда следует, что некоторые механизмы управления языковым поведением разбросаны по многим участкам мозга.
Это обстоятельство создает почву для наиболее обоснованного аргумента Бикертона в пользу катастрофического появления синтаксиса (возможно, единственного хорошо согласующегося с неврологическими и эволюционными данными). Его главное предположение состоит в том, что «модуль синтаксиса не представлен некой изолированной зоной мозга, но скорее отражает собой некий тип нервной организации, пронизывающей и связывающей воедино те области мозга, которые ответственны за процессы мышления, формирования концептов и словаря. Эта организация такова, что автоматически сортирует материал в древовидные, бинарно ветвящиеся структуры» (Bickerton 1990: 207).
Термин «модуль», используемый Бикертоном для обозначения такой анатомически рассеянной системы, может показаться странным, но в том же смысле его использует Фодор, для которого это слово не обозначает некой четко очерченной нейроанатомической области (разъяснения см.: Fodor 2000). С точки зрения Бикертона, синтаксис есть результат суммы изменений, охватывающих неокортекс в целом (по аналогии скорее с функцией внимания, а не той, что подобна бинокулярному зрению). В определенной степени эта идея должна быть верной в отношении концептуального аспекта языка, поскольку мы говорим о том, о чем думаем (язык может охватывать кортикальные представительства всех сенсорных модальностей, как и моторные зоны мозга). Заметьте, что эта гипотеза выглядит совместимой с идеей, согласно которой некоторые другие аспекты языкового поведения (например, понимание речи) имеют модулярную природу с точки зрения нейроанатомии и в понимании Фодора.
Гипотеза катастрофического появления синтаксиса, будучи переформулированной в терминах нервно-мозговых механизмов, ответственных за синтаксис (см. Berwick 1997), становится более правдоподобной. В этом случае речь может идти о едва заметных (subtle), но чуть ли не повсеместных изменениях нейронных связей на микроуровневой организации мозга. Внеся сюда некоторые изменения в терминологию, я предложил бы следующий сценарий, приводимый здесь с известными упрощениями.
Некоторые постоянно склонные к изменчивости свойства нейронов (такие как вероятность ветвления отростков пирамидальных клеток неокортекса) подвергаются отбору на усиление этого качества (либо напрямую, ради увеличения емкости памяти, либо опосредованно, в качестве побочного эффекта увеличения объема мозга). Нейроны начинают сильнее ветвиться, так что возрастает плотность вторичных отростков дендритов. В какой-то момент наступает качественный скачок в силу еще большего усиления ветвления. Эти изменения должны повлечь за собой общее повышение эффективности работы всего неокортекса. Это можно рассматривать как результат процесса того типа, который оказался бы приемлемым с точки зрения наиболее убежденных сторонников идеи градуальной эволюции. Внезапное появление нового класса нейронных связей всюду в мозгу может затем привести к «фазовому сдвигу» в характере происходящих в нем вычислительных операций без каких-либо значительных изменений в типе нейронов, передаточных структур (neurotransmitters) и общей схемы связей между зонами мозга. Этот сценарий выглядит достаточно спекулятивным, но в нем нет ничего от «замаскированного креационизма». Кроме того, он вполне совместим с современными представлениями в нейронауках и с эволюционной теорией. Мне неизвестны какие-либо микроанатомические данные, которые можно было бы использовать сегодня в поддержку такой гипотезы, но она или подобные ей (см., например, Szathmáry 2001) заслуживают пристального внимания. Следует при этом заметить, что сам Бикертон уделил ей мало внимания в своей книге 1990 года, и, как кажется, ушел от нее еще дальше в своих более поздних работах (см. Calvin, Bickerton 2000).
Подводя итог, можно сказать, что главная аргументация Бикертона относительно катастрофического характера возникновения синтаксиса зиждется на спорных аналогиях и на неоправданной вере в принцип экономии. К тому же он полагает, что возможна одна-единственная структурно-комбинаторная система синтаксиса. Все эти взгляды были подвергнут.
