Вопросы о существе смерти — как предельной экзистенциальной категории — нельзя назвать новым предметом изысканий человечества. Однако с распространением цифровых технологий и возникновением практик смешанной реальности ракурс обсуждения проблематики умирания, скорби по ушедшим, возможности вечной жизни несколько сместился.
Наблюдение за существованием аккаунтов умерших людей, возможность общения с их цифровыми «двойниками» (например, в формате чат-ботов), появление стартапов, продающих услуги искусственного интеллекта, позволяющего воссоздать «личность» человека по его прижизненным цифровым следам, — все эти феномены спровоцировали изменение о существе и качестве физической и социальной жизни и, соответственно, о ее реверсе, смерти. У пользователей возникает двоякое ощущение, нередко воспроизводимое и исследователями. Во-первых, в новых реалиях смерти как будто не существует, потому что человек может в принципе жить вечно в своих электронных эманациях — надо лишь озадачиться вопросами заботы о своем наследии и формах своего сетевого существования заблаговременно. Во-вторых, тотальное цифровое бессмертие выглядит обманкой или отсутствующим присутствием феномена. В Сети могут вечно обращаться лишь копии репрезентаций людей, записанные двоичным кодом. И раз люди, а точнее, их онлайн-абрисы превращаются в такие цифровые «вещи», значит, ни жить, ни умирать в этом пространстве они не могут. Эти парадоксы, помноженные на дискуссии о существе цифрового следа, праве на собственный пользовательский контент, обсуждаются в только формирующемся пространстве Digital Death Studies.
Однако за пределами строгой или только выглядящей таковой научной логики (или, лучше сказать, параллельно ей) существует другой режим познания и описания окружающей человека технологической среды. Этот режим связан с массовой культурой и выражается в производстве культурных артефактов (сериалов, фильмов), чье содержание красочно демонстрирует неустойчивость прежних способов помыслить жизнь и смерть. Иногда доводя свои оценки до абсурда, иногда специально педалируя содержание самых больших страхов, шоураннеры эксплицируют, делают видимыми те неразрешимые или незамечаемые этические парадоксы, что оказываются эффектом развития «цифры». Ниже представлена подборка сериалов, в которых выражены фантазмы вокруг цифрового бессмертия. Все они так или иначе связаны с научной фантастикой и с антиутопическим модусом формулирования этических парадоксов, а потому в какой-то степени претендуют на статус профетического предвидения возможного будущего.
1
Кукольный дом (Dollhouse), 2009–2010
Один из самых недооцененных научно-фантастических сериалов, просуществовал на канале Fox лишь в течение двух сезонов. Фанаты полагают, что по своему содержанию он просто опередил свое время, ведь спустя несколько лет сериал с как будто похожей фабулой («Мир Дикого Запада») с триумфом запустился на HBO. А также заверяют всех, кто его не смотрел, что продукт производства Джосса Уидона (автора культового сериала «Баффи — истребительница вампиров» и фильмов серии «Мстители») не может быть провальным. Просто, возможно, он снят в такой стилистике научно-фантастического комикса, которая оказалась чересчур оригинальной для широкой аудитории.
Впрочем, кажется, невысокая оценка сериала продиктована слишком высокой степенью жизнеподобия, миметичности показываемой проблематики. В «Кукольном доме» еще нет героев, которые преодолели цифровую смерть или, находясь в поисках лучшей доли, полностью и осознанно препоручили качество своей жизни, физической или социальной, возможностям автоматизированных, компьютерных систем. Однако главная героиня повествования — девушка, буквально продавшая себя корпорации, основная деятельность которой связана с предоставлением богатым клиентам живых людей — «кукол», прошедших через процедуру стирания памяти и запрограммированных на выполнение любых капризов или задач. Смена клиента приводит к технически индуцированной амнезии, а значит, смерти базовой или предыдущей личности. Но и одновременно — к открытию уникальной возможности: за один жизненный цикл вкусить возможности множества жизней, при этом находясь в полной безопасности (а такая «кукла», как товар, должна быть защищена от «повреждений»). Проблема только в том, что если увидеть за этим своего рода бессмертием, произведенным машинными технологиями, метафору реификации «человеческого», то становится очевидно: и без всяких машин будущего, программирующих специально отобранных жертв, человечество играет в подобные опасные манипуляторные игры.
Например, трафикинг может служить адекватным примером действий, совершаемых сегодня, которые по своему содержанию и интенциям выступают иллюстрацией представленной в сериале метафоры. И немудрено, что при такой прозрачности аналогий сериал провалился. Любые фанаты научной фантастики знакомы с формулой киберпанка high tech — low life. Однако мало кто готов признать, что кошмар сосуществования высоких технологий с удручающе низким уровнем жизни — это не дистопия фантастов, не нравственные дилеммы будущего, а настоящее, которое некие условные мы (например, более успешные социально, чем другие) не хотим замечать.
2
Черное зеркало (Black Mirror), 2011 — н. в.
Пожалуй, самый переоцененный телесериал, который используется в дискуссиях о возможностях современной массовой культуры поставить вопросы о влиянии технологий на качество жизни человека. За время его существования зрителей уже пугали эффектами внедрения дополненной реальности, имплантатов, кибербуллингом, роботами, имитирующими личность умершего, превращением социальных сетей в систему тотального рейтингования, видеоиграми, дронами, дейтинговыми приложениями и голосовыми помощниками. Кажется, авторы прошлись почти по всей линейке реально существующих машин, приборов, ПО и даже представили несколько вариантов будущего цифрового оснащения повседневной жизни.
При этом в какой-то момент сериальный нарратив переживает поворот от страшных и однозначно неприятных антиутопий к амбивалентным и по содержанию, и по интонации их представления историям. В первых двух сезонах и в специальном рождественском выпуске зрителям рассказывали о том, как медиа ломают индивидуальные судьбы, меняют коллективные представления о «допустимом» и «правильном». В третьем и четвертом сезонах оценка технологического окружения и степени его воздействия на человека меняется: то ли создатели и их аудитория слились в экстазе зависимости от гаджетов и потому продуцируют лояльное отношение к их повсеместному присутствию; то ли, что более вероятно, шоураннеры решили сместить логику продвижения с запугивания публики на более спокойный разговор о том, что удовольствие от пользования машинами (как и боль, причиняемая ими) есть рукотворное достижение. И вместо воспевания нового луддизма и цифрового детокса имеет смысл поговорить о необходимой информационной грамотности, владение азами которой может помешать реализации страшных, но «продающих» научно-фантастических сюжетов, например, о восстании машин.
Правда, совсем отказаться от горького привкуса антиутопии «Черному зеркалу» не удается. Даже разговор о цифровом бессмертии приправлен толикой морального недоумения. Так, в эпизоде «Сан-Джуниперо» показана история любви, освобождения и обретения себя, ставшая возможной в системе имитации реальности для двух умирающих людей, в реальности никогда не имевших шанса встретиться друг с другом. И хотя эта история веет оптимизмом, а смерть становится шагом к новой, бесконечной жизни, в конце серии нельзя не задаться вопросами: а что дарует настоящим, живым, прикованным к кровати героям эта имитация? Ведь это же каким-то непонятным образом сгенерированные копии их сознания фланируют по искусственному городку Сан-Джуниперо. А даже если представить, что эти копии — это досконально воспроизведенное сознание умирающих или уже ушедших, можно ли вообще считать замкнутость этих воспроизведенных сознаний в цифровых «райских кущах» аналогом вечной жизни?
В других эпизодах речь заходит о манипуляциях бесконечностью цифровых жизней (воссоздании клонов живых людей в пределах компьютерной игры), смертей (создания двойников покойных, копирующих их финальные страдания) или даже нетленности (возможности загрузки сознания умершего в сторонние предметы или живого носителя). Казалось бы, сериал может служить онтологией художественных представлений о вечной цифровой социальной жизни после физической смерти. Но нарратив противится такой дешифровке, поскольку базируется на сильном допущении: цифровые версии людей идентичны оригиналам. Нет больше живого и сконструированного, есть некая гибридная форма слиянного существования. А если нельзя различить живое и воссозданное, то можно ли вообще говорить о существовании «жизни»?
3
Мир Дикого Запада (Westworld), 2016 — н. в.
Нарратив шоураннеров HBO, являющийся адаптацией одноименного фильма 1973 года, в первую очередь вызывает интерес актерским ансамблем (одной из центральных, но далеко не единственной реперной точкой становится игра Энтони Хопкинса), а также фигурами продюсеров, среди которых числится Джонатан Нолан. Сюжет сериала тоже не оставляет зрителей невовлеченными. В конце концов, он коррелирует с проблематикой этики искусственного интеллекта и робототехники, которая в пределах массовой культуры чаще всего описывается в терминах или метафорах, связанных с аффектом страха. Любители фантастики привыкли сталкиваться с историями про локальное или пандемически распространяющееся восстание машин как прецедент техногенного апокалипсиса. Сайнстеры и почитатели евангелистов от экзотических областей знания знакомы с дискурсом о технологической сингулярности как гипотетической возможности машин выйти из-под контроля человечества и уничтожить известный ему антропоцентричный мир. Эта привычка опасаться, с одной стороны, является частью художественной традиции письма о «другом», а с другой — выглядит следствием столкновения человеческой этики и математической логики функционирования автоматизированных и самообучающихся систем, созданных человеком, контролируемых им (по крайней мере пока), но не ограниченных целями взаимодействия только с человеческим субъектом. Собственно, именно воображенное мышление машин, их системы целеполагания, ответственность создателей за вмененное им качество вечной жизни, невозможность смерти и на этом фоне борьба за человечность и становятся предметом беспокойства лирических героев и, очевидно, сценаристов.
Вообще, категории жизни и смерти здесь еще более неразличимы, чем в предыдущих сериалах. Почти каждый из центральных персонажей — андроид, причем сценаристы долго держат в секрете, кто из людей, управляющих устройством основной локации, тематического парка развлечений, тоже сконструированная машина. Роботы служат удовлетворению маний и страстей гостей, приезжающих в парк пострелять по «игрушечным», но человекоподобным ковбоям, покататься по прериям с «ненастоящими» бандитами, пофлиртовать с местными красотками, отыгрывающими роли секс-работницы борделя или «девы в беде». После каждого посещения роботы «ломаются» (на самом деле их жесточайшим образом калечат люди), их перезагружают и снова выпускают «на линию» играть ту же роль.
В случае если какие-то сценарии и амплуа, в которых выступают андроиды, не слишком нравятся гостям, программы роботов переписывают. Так, любящая мать маленькой девочки, которая безуспешно и неоднократно пытается защитить дочь от бандитов, превращается в циничную хозяйку борделя. И заодно обретает объем травматических переживаний, что в виде флешбэков преследует ее — прямо как живого человека. И ровно как «настоящий» человек, она не имеет категориального аппарата, языка для описания этих зияющих лакун опыта. Но именно в осознании этих лакун понимает, что у нее вообще утрачена память о прошлом, а значит, представление об идентичности. А еще отсутствует объективное экзистенциальное ограничение — боязнь смерти, например, — могущее сформировать перспективу возможных поступков и решений.
Неужели смерти в этом мире совсем нет? И люди создали себе таких двойников, которые снабжены уникальным механизмом сдерживания биологических издержек существования? Вовсе нет, цель разработчиков парка была фундаментально иной, хотя до конца она остается непроговоренной (по крайней мере, в первом сезоне): они жаждали создать ту самую сильную версию искусственного интеллекта, которая, может, и не познает ужасы физической смерти, но вкусит все переживания отчуждения, боли, потери себя, сопровождающие опыт смерти социальной. Ведь кажется, что процесс придания машинам «настоящего» существа соучаствующих, сопереживающих социальных агентов, а не просто взаимодействующих объектов можно превратить в оживление нового голема.
4
Видоизмененный углерод (Altered Carbon), 2018 — н. в.
Новый sci-fi-сериал от Netflix, экранизация относительно свежего романа Ричарда Моргана, по-другому ставит вопрос о жизни и смерти в высокотехнологизированном мире — кстати, далекого будущего. Здесь нет привычной дихотомии «человек — машина» просто потому, что люди обретают возможность вечного существования путем апроприации почти роботических возможностей. Каждый человек имеет два измерения бытия: с одной стороны, в виде физического тела, которое стареет и умирает, а с другой — в качестве цифровой версии сознания, записываемого на специальный чип, что имплантирован в позвоночник каждого. Чипы записывают всю необходимую информацию, снабжены функцией резервного копирования, в связи с чем обеспеченные граждане могут проводить жизнь, фланируя от тела к телу. Те, что принадлежат к олигархии нового типа (кстати, преступному миру), могут выращивать себе клонов или содержать целый «парк тел». В результате некоторые живут веками, в то время как другие довольствуются либо случайными телами, либо искусственными оболочками.
Смерть в этом мире кажется призрачной опасностью: пока чип находится в рабочем состоянии, всегда можно вернуться в мир живых. Но, во-первых, перспектива «лечь на лед» (так называется ситуация ожидания нового тела) означает вероятность слишком длительного томления в небытии. А во-вторых, слишком многие ценят экзистенциальность смерти, и потому есть группы, например, неокатоликов, фиксирующие свое нежелание воскресать. Все эти множащиеся политические, экономические и даже антропологические измерения бессмертия создают массу сложностей для представителей институализированной власти и/или преступности. И одновременно проверяют на прочность некоторые основания человеческого. Как можно смиряться со смертью и выбором в ее пользу, если есть искушение жить вечно? Что такое любовь в мире, где тело — не в религиозных, а во вполне обыденных и секулярных реалиях — есть лишь временная оболочка, некий пит-стоп? Что есть человеческое естество, если «наши» привычки, страхи, желания во многом продиктованы телом, в котором мы заперты? И чего стоит опыт, когда виртуальность, реальность, дополненные искусственным интеллектом среды обитания одинаково ярко отзываются в наших ощущениях и переживаниях?
В какой-то степени этот сериал воспитывает у зрителя умение релятивистки смотреть на эти вопросы. Хотя бы потому, что установка на жонгляж физическим миром в пользу мира воображенного сказывается и на самом устройстве нарратива. Во втором сезоне, который только планируется, мы вряд ли увидим старых актеров, но будем по-прежнему вращаться вокруг сюжетных линий, связанных с персонажами, однажды ими сыгранными. Так навык узнавания в «другом» знакомого, само по себе являющийся частью современной гуманистической повестки, рутинизируется, но не превращается в присвоенную модель рефлексии. Зритель должен привыкнуть к каскаду сменяющихся лиц, поступей и поступков — ровно так же, как он смиряется с бесконечностью и сменяемостью коммуникативных акторов в своих современных сетевых взаимодействиях. Смерти, как и трагической утраты связей, не существует: так или иначе, но оставшееся в цифровом мире следом всегда может быть реактуализировано. Однако этот оптимизм сменяется неким унынием: если все вечно и непреходяще, то не существует ли опасность стагнации? И где та энтропия, что будет постоянно провоцировать любую систему бытования на изменения? Жизнь все-таки не побеждает смерть неизвестным науке способом, но, напротив, теряется на фоне побеждающей архивации всего и вся, каталогизации и овеществления.
