1. Природа коллективной идентичности
Принадлежность к категории, разумеется, затрагивает не только этикетные нормы. Ответ на вопрос «Кто я?» диктует также ответы на вопросы «Каковы мои интересы?» и «Каков правильный способ поведения („правильный“ и в смысле „морально одобряемый“, и в смысле „стратегически рациональный“) в данной ситуации?» Каждый из нас принадлежит к множеству категорий, и в отношении многих ситуаций разные категории предполагают взаимоисключающие ответы. Представьте себя рабочим-социалистом ровно сто лет назад, накануне Великой войны. Как немец, француз или русский, вы должны быть готовы воевать за свою страну, права она или не права; как пролетарий — отказаться умирать за финансовые интересы буржуазии и даже стремиться превратить войну империалистическую в войну гражданскую. Каждая политическая идеология прежде всего говорит, какой ответ на вопрос «Кто я?» правильный — какая из категорий в случае конфликта между вытекающими из них требованиями должна получить приоритет. В основе любой политической идеологии, таким образом, лежит утверждение коллективной идентичности — определение категории, к которой индивид принадлежит «на самом деле» и интересы которой индивид должен воспринимать как свои собственные или даже выше своих собственных. Существование других категорий и даже вытекающих из них конфликтующих интересов не отрицается — марксист не отрицает, что рабочий является немцем или французом, а националист — что он является пролетарием. «Но в кризисной ситуации, — говорит каждый из них, — о разногласиях и противоречиях внутри истинной общности надо забыть перед лицом врага».
Для любого марксиста националист, который призывает бороться за свою страну, подозрителен, поскольку может требовать на самом деле встать на сторону национальной буржуазии или национального правящего порядка против своего брата-пролетария с другой стороны фронта. Для любого националиста марксист точно так же раскалывает нацию, во имя мнимого единства пролетариата продает себя национальному врагу. Как и утверждала «теория удара в спину» в Веймарской Германии, которая обвиняла коммунистов в том, что они вместе с евреями привели к поражению в Первой мировой войне, потому что расшатали национальное единство.
2. Истоки групповой принадлежности
Почему в случае конфликта между идентичностями кто-то выбирает одну, а кто-то другую: кто-то говорит себе, что он пролетарий, а кто-то — что немец? Есть две большие группы теорий, которые пытаются объяснить этот выбор. Одна говорит, что выбор категории осуществляется на основании инструментальных соображений — в конечном счете потому, что коллективная идентичность предоставляет доступ к материальным и экономическим ресурсам. Вторая группа теорий утверждает, что идентичность может быть вознаграждением сама по себе — в конечном счете иметь «хорошую» идентичность просто приятно. Быть представителем той группы, которой все восхищаются или которую ценят, гораздо лучше, чем быть представителем группы, на которую смотрят сверху вниз.
Социологические теории отличаются по тому, в какой степени они делают упор на первом или на втором. Некоторые теории — экономическая детерминистская или, как частный пример, марксистская — предполагают, что экономические или материальные интересы стоят в начале, а интересы в том, чтобы быть признанным, уважаемым и отличным от других — после. Другие социологические теории утверждают прямо противоположное: престиж и уважение первичны, а богатство лишь средство, чтобы вести образ жизни, который заставляет других уважать нас. Первые говорят, что этническая и национальная идентичность приобретается и культивируется, поскольку позволяет группе монополизировать доступ к экономическим или властным ресурсам. Культура является инструментом социального исключения. Этническое меньшинство, монополизировавшее какую-то выгодную экономическую нишу, будет холить и лелеять свое отличие от культурного фона, чтобы исключить посторонних из бизнеса и передать этот бизнес своим детям по наследству. Если унаследованных физических или культурных различий не хватает, оно будет придумывать их на ходу, например, поголовно вступив в какую-то религиозную секту и объявив ее частью своего исконного культурного наследия. Процесс здесь в целом аналогичен тому, как это происходит с классовыми культурами, когда аристократы придумывают новые и новые культурные барьеры, отделяющие их от плебеев. Наоборот, неинструментальные теории утверждают, что наша связь с социальными категориями и наша идентификация с ними — вещь предельно негибкая. С тем, что мы родились принадлежащими к этнической группе, не так просто что-то поделать. Просто выйти из нее невозможно: нельзя не принадлежать ни к какой этничности, а другие откажутся нас принять. Изменить свойства, ассоциирующиеся с этой группой, можно, но только в известных пределах, и это требует значительных усилий. Наконец, есть эмоциональная идентификация со своей групповой принадлежностью. Престиж и уважение являются благом сами по себе. Быть презираемым меньшинством — неприятная вещь вне зависимости от того, выгодно это или нет.
Cohen, Abner. 1974. ‘The Lesson of Ethnicity.’ In A. Cohen (ed.) Urban Ethnicity. London: Tavistock Publications, pp. 9 — 22
Gellner, Ernst. 1983. Nations and Nationalism. Oxford: Basil Blackwell
3. Как ведет себя солдат на поле боя
После 60-х годов на протяжении примерно двух десятилетий под влиянием повсеместного возрождения интеллектуального марксизма инструментальные теории в значительной степени доминировали. Тем не менее постепенно накапливались данные о важности коллективной идентичности как самостоятельной силы в определении индивидуального поведения. Классический пример из значительно более ранней эпохи — исследование Стауффера времен Второй мировой войны. Стауфферу доверили изучать культуру американских взводов и факторы, которые определяют, как будет вести себя солдат на поле боя (его исследования охватили около полумиллиона человек — возможно, больше, чем у любого другого социолога). Известно было, что некоторые солдаты, попав на фронт, ведут себя очень храбро, чуть ли не бросаются на германские или итальянские танки с зубочистками, когда у них кончаются гранаты, в то время как другие думают только о том, как бы им дезертировать, наподобие героев Джозефа Хеллера. Вопрос, который не мог не волновать армейское начальство: «Как предсказать поведение конкретного индивида?» Стауффер и его коллеги начинали со стандартного набора переменных: раса, религия, отношение к фашизму. Логично, что коммунисты будут охотнее сражаться с фашистами, чем те, кто состоял в Ку-клукс-клане и мог найти в «Mein Kampf» привлекательные для себя идеи. Как ни странно, ни один из этих факторов не был особенно сильным. Переменная, которая оказывала наибольшее влияние, — это локальная культура взвода, которая складывалась сама собой. Люди во взводе развивали определенное видение ситуации войны, в результате которого им было или стыдно проявлять героизм и энтузиазм, или, наоборот, стыдно его не проявлять. Стыд оказывал на их поведение перед лицом смерти гораздо большее влияние, чем убеждения, классовая или расовая принадлежность. Это было неожиданное в своем роде открытие, которое, впрочем, вписывается в контекст многих других исследований.
Stouffer, Samuel A. et al. 1949. Studies in Social Psychology in World War II: The American Soldier. Vol. 1, Adjustment During Army Life. Princeton: Princeton University Press
4. Борьба за признание
Мораль этих социально-психологических исследований для истории о коллективных идентичностях следующая. Соображения уважения, поддержания престижа и статуса среди непосредственного окружения — часто гораздо более сильный фактор, определяющий поведение, чем какие бы то ни было другие интересы. С этим открытием связано некоторое разочарование в марксизме и как в объяснительной модели, говорящей, что все идентичности, кроме классовых, инструментальны в борьбе за экономические блага, и как в идеологии, утверждающей на этом основании, что классовые идентичности — единственная подлинная форма групповой принадлежности. На смену в основном инструменталистским подходам 70–80-х в 90-х годах приходят теории, пытающиеся объяснить динамику социальных движений динамикой идентичностей как таковых. Одновременно на смену ортодоксальному марксизму, бравшемуся сообщать индивидам, каковы их подлинные лояльности и интересы в данной ситуации, пришли идеологии, признававшие за каждой формой групповой или коллективной идентичности право на существование и уважение.
Calhoun, Craig. 1991. ‘The Problem of Identity in Collective Action’. In J. Huber (ed.). Macro-Micro Linkages in Sociology. Beverly Hills, CA: Sage, pp. 1-75.
Нэнси Фрейзер написала книгу об отношении перераспределения (redistribution) и признании (recognition), в которой попыталась примирить марксизм и новую политику идентичности. Она объявила вторую продолжением первого на новом этапе. Борьба за признание есть самостоятельное измерение политики, направленной на достижение большего равенства, которое выходит на первый план, когда проблемы экономической справедливости в значительной степени решены. Люди стремятся к тому, чтобы группа, к которой они принадлежат, была уважаема и признана и законом, и другими людьми потому, что это экономически выгодно, но не только поэтому. Конечно, если в полиэтническом государстве какая-то этническая группа не допущена к госслужбе или каким-нибудь нишам на рынке труда, добиться большего признания и больших прав экономически важно. Однако, когда эта цель решена, борьба не заканчивается, но ее фокус смещается от борьбы за распределение к борьбе за престиж как таковой. Одновременно на политическую арену выходят новые группы, которые не могли пожаловаться на экономическую дискриминацию, но по разным причинам были социально стигматизированными, например сексуальные меньшинства. По мере того как некоторые общества достигают более или менее равномерного экономического благосостояния, мы обнаруживаем, что политика идентичности вытесняет политику класса.
Fraser, Nancy and Axel Honneth. 2003. Redistribution or Recognition? A Political-Philosophical Exchange Verso Books: London
5. Исторический экскурс: национализм и движения исключенных
Вообще говоря, тут история в каком-то смысле делает полный круг. Вопреки тому, что, кажется, подразумевает Фрейзер, политика признания не является характеристикой только современных постиндустриальных обществ. Национализмы XVIII–XIX веков обладают всеми ее атрибутами. Культурные национализмы из второго и третьего часовых поясов Геллнера (Восточная Европа) прежде всего определяют свои потребности в терминах признания: уважение к культуре, уважение к таким людям, как они, и требование политического признания их прав, которое вытекает из культурной особости. Ортодоксальные националисты никогда не признаются в том, что они действуют во имя экономических интересов, даже если итог их деятельности — создание национальных государств — и приносит большей части членов новорожденной нации какие-то выгоды (что, как показывает пример распада СССР, случается далеко не всегда).
После того как национализмы запускают цикл распространения политики признания, за ними следуют многие другие. Мы видим, как во многом по аналогии с националистическими движениями развивается женское суфражистское движение. Так же, как национализмы говорят, что есть подчиненные и доминирующие этнические группы, феминистки заявляют, что одна половина человечества дискриминирует другую и эта другая половина человечества тоже заслуживает равных экономических шансов и равного признания, в чем им отказано при патриархатном порядке.
За ними появляются другие группы, прежде ощущавшие себя исключенными и стигматизированными, например носители разных форм инвалидности. Каждая из них требует, чтобы их особость, их положение были легально признаны. Самым ярким примером тут, впрочем, являются сексуальные меньшинства, требующие признания своих равных гражданских прав во всех сферах, например права на однополые браки, о которых пролито столько чернил и пропагандировать которые в России чревато уголовным наказанием. Почему эта позиция России вызывает столько возмущения на условном «Западе»? Русские консерваторы обычно предполагают, что это связано с многочисленностью геев и лесбиянок в растленной Европе, и с оптимизмом ждут, когда же эту Европу постигнет заслуженный демографический крах (ждать неизбежного краха Европы — вообще любимое занятие русских консерваторов на протяжении последних двухсот лет). Однако статистика показывает, что доля людей, устойчиво практикующих однополые сексуальные отношения, оказывается удивительно стабильной во всех обществах, где ее вообще можно оценить. Наличие легальной возможности вступить в однополый брак не увеличивает число людей, желающих это сделать, а отсутствие этого не сокращает его. Важность признания прав ЛГБТ вытекает не из того, что где-то их много, а где-то мало, а из солидарности разных групп, участвующих в политике идентичности ради нее самой и легко развивающих эмпатию друг к другу.
Понятно, что ортодоксальные марксисты не согласны с тем, что признание полностью заместило перераспределение в политической повестке дня. В некоторых пределах марксизм готов приветствовать неэкономические коллективные идентичности, особенно если они так или иначе противостоят западному капитализму. Так, например, в теории империализма национализм, возникающий где-то на периферии миросистемы, рассматривается вполне благосклонно, как разновидность классовой борьбы, приобретающей пространственное измерение. Однако, если националистическое движение из страны третьего мира упорствует в том, что оно именно националистическое, и строит государство, которое не является бесклассовым, для марксизма оно сворачивает с истинного пути. Его коллективная идентичность превращается в проявление ложного сознания, ведь национальные различия — это форма обмана масс, которая отвлекает людей от того, чтобы понять истинную сущность стоящих перед ней задач по установлению социальной справедливости. Но для самих движений, которые стремятся к редистрибуции, и для тех ученых, которые становятся на их сторону в этом конфликте, все как раз наоборот: это классовая борьба может быть ложным сознанием.
6. Гибриды
В целом и социальные науки, и массовое сознание — во всяком случае, «западное» и вестернизированное — в конце XX века становятся гораздо снисходительнее к аргументам, основанным на требованиях признания.
Вытеснит ли «политика признания» со временем политику класса полностью, например, в России — сложный вопрос. В каких-то отношениях мы видим противоположное движение, когда традиционные формы «политики признания» вдруг осваивают инструменталистские аргументы и начинают представлять себя как разновидность «политики распределения». В результате возникают удивительные гибриды. Например, мы находим национализмы, которые формулируют свои лозунги в чисто экономической форме, вроде «Хватит кормить Кавказ!». Настоящий, старой закалки национализм, разумеется, не снисходил до таких приземленных материй: «Мы не любили их не потому, что наши с ними отношения нам экономически невыгодны, а потому, что мы другие, у нас другая религия, происхождение, характер, и мы поэтому не должны жить с ними в одном государстве». Но теперь в риторике «Новых правых» мы все чаще находим квазимарксистские аргументы, которые выводят необходимость политического обособления из чисто экономических соображений. В то же время интеллектуальный марксизм в значительной степени эволюционировал в сторону признания идентичности. Прообразом является классическая книга Томпсона, рассматривающая английский рабочий класс прежде всего как культурную общность, обладающую коллективной идентичностью, которая борется с буржуазным порядком, потому что этот порядок ставит его в символически, не экономически, подчиненное положение. Правые двинулись навстречу левым, и в каком-то смысле они поменялись политическими повестками.
Thompson, E.P. 1963. The Making of the English Working Class. New York: Pantheon Books
