Вы начинаете с главы, посвящённой различиям понятий «фрейма» и «практики». Как можно сформулировать, что именно нового даёт теория фреймов по сравнению с другими подходами к социологии повседневности?
Давайте начнем с короткого эпистемологического экскурса. Любая теория — это язык описания мира. А любой язык — это система различений. В одном языке могут быть различены, «увидены» одни феномены, в другом — другие. Зрение (и научное зрение не исключение) устроено по принципу эксклюзии: для того, чтобы что-то увидеть, нам нужно перестать видеть что-то другое. Границы моего теоретического «языка» суть границы моего эмпирического «мира». Поскольку социальная наука — оптическая система, задача теоретика создавать и развивать языки описания, чувствительные к некоторому набору специфических (для этого языка) феноменов.
Теория практик — со времен Великого «Поворота к Практике» в 60–70-е годы — действительно обогатила наше представление о повседневном социальном мире. В этих языках описания повседневность предстала в образе набора повторяющихся рутинных нерефлексивных действий, совершаемых каждым из нас непроблематичным «естественным» образом. Такие действия и называются «практиками». В повседневности мы «практикуем» социальную жизнь, как практикуют фитнес или утреннюю зарядку. Этот концептуальный образ в языке практико-ориентированной социологии вернул исследователям интерес к дорефлексивным основаниям социальной жизни, а вместе с ним — интерес к телесности, спонтанности, изменчивости, имманентности и т. д. Проблема в том, что сегодня всем социологам, занимающимся изучением повседневности, приходится иметь дело с последствиями «поворота к практике». Что мы перестаем «видеть» в своих исследованиях, когда начинаем пользоваться этим теоретическим языком?
Открыв для социологии мир рутины и спонтанности — мир «здесь-и-сейчас» — теории практик «закрыли» для нее все, связанное с трансцендентным измерением социального. В более ранних версиях социологии повседневного мира — феноменологической или неомарксистской — это специфическое трансцендентное измерение всегда присутствовало в той или иной форме. В конечном итоге, сама идея повседневности имеет смысл лишь до тех пор, пока остается что-то не-повседневное, пока мы учитываем способность подняться над «здесь-и-сейчас», остановить поток практик, отстраниться от непосредственно происходящего, выйти в иную «конечную область смысла» (А. Шюц). Но в языке теории практик описать такой выход невозможно. Потому что мир практик — это мир всецело имманентный, в нем не может быть никакой трансцендентности. Пользуясь метафорой Пьера Бурдье, это мир игрока в регби, который живет «в единстве настоящего и настающего», т. е. здесь-и-сейчас. По ту сторону практики нет ничего, только другая практика.
Увы, решить эту теоретическую проблему простым возвращением к истокам социологии повседневности не удастся. Теоретики практик — от П. Бурдье до Г. Гарфинкеля — закрыли нам обратный ход к рассуждениям в категориях «верховной реальности», «мира непосредственной вовлеченности» и т. д. Поэтому задача социологической теории повседневности сегодня может быть сформулирована так: вернуть в наши модели описания трансцендентное измерение, сохранив в фокусе исследования мир телесных, повторяющихся, опосредованных материальными предметами взаимодействий.
Как я пытался показать в первой главе — теория фреймов может справиться с этой задачей.
Насколько можно понять из текста, учёного, использующего теорию фреймов, интересует, как событие может переходить из одной системы фреймов в другую. Вы различаете два разных типа такого перехода: переключение и фабрикацию. Расскажите, пожалуйста, о них.
Различие переключения и фабрикации было предложено Ирвингом Гофманом в работе «Анализ фреймов» (1974). Это два типа «трансформации» социальных событий.
Предположим, мы фиксируем некоторое событие повседневного взаимодействия: мать укачивает младенца, который упорно отказывается засыпать. Это событие имеет некоторую «логическую конструкцию» (А. Филиппов) — мать не использует наркотических препаратов, не бьет младенца электрошоком, не вызывает полицию, она его укачивает. Действие «укачивания» — это внятным образом фреймированное действие. И как социальное событие «укачивание» принадлежит первичной системе фреймов — условно говоря, миру повседневности. Оно может осуществляться нерефлексивно, за ним не стоит никакого иного «потустороннего» мотива. Оно легко распознается внешним наблюдателем, самой матерью и, по-видимому, младенцем.
Теперь посмотрим на то, как «укачивает младенца» семилетняя девочка, играющая с куклой. Мы видим, что это как бы укачивание, укачивание в кавычках, укачивание второго порядка. Из первичного фрейма (повседневность) событие укачивания переведено во вторичный фрейм (игра). Другой пример: актриса на сцене театра играет мать, заботливо укачивающую своего ребенка. Здесь тоже воспроизведены отдельные элементы логической конструкции события укачивания, но это уже иное, «не настоящее» событие. Гофман описывает разные типы такого перевода событий из первичной системы фреймов во вторичные. Например:
1. Выдумка (make believe) — укачивание на сцене театра как часть спектакля.
2. Состязание — бабушка и мать укачивают младенца по очереди, в тайне соревнуясь друг с другом.
3. Церемониал — укачивание младенца как часть публичного ритуала в некоторых сообществах.
4. Пересадка (regrounding) — Маргарет Тэтчер на публике укачивает младенца одной из своих служащих, дабы показать журналистам, что даже в ней есть что-то человеческое.
5. Техническая переналадка (technical redoing) — тренировочное укачивание: на курсах молодых матерей будущих рожениц учат правильно держать новорожденных в процессе укачивания.
Все это разные типы транспонирования. Транспонирование (не очень удачно переведенное на русский язык как «переключение») — это перенос музыкальной фразы из одной тональности в другую по определенным правилам. Задача фрейм-аналитика — понять, какой системе фреймов принадлежит данное событие, и по каким «правилам» оно транспонировано.
Однако в случае с транспонированием нет задачи введения в заблуждение внешнего наблюдателя. Событие «переводится». Но событие может быть также и сфабриковано. Например, в целях эксперимента (проследить реакцию других людей на мать, укачивающую младенца в публичном месте), розыгрыша (ввести в заблуждение гостей и посмеяться над ними), мошенничества (использовать хорошо распознаваемый фрейм укачивания для введения в заблуждение официальных лиц) и т. п. Фабрикация — это обман, имитация. Но такие формы обмана и имитации возможны только потому что сама социальная жизнь состоит из аналогичных «непреднамеренных» имитаций (транспонирований). А потому различение транспонирования и фабрикации — это асимметричное различение. Фабрикации вторичны по отношению к транспонированиям.
Один из любопытных тезисов Гофмана состоит в том, что многие расстройства личности — галлюцинации и болезненные сновидения — это формы фабрикации, а не транспонирования. Человек сам фабрикует тот мир, в котором он действует, вводя в заблуждение самого себя как наблюдателя собственных действий. Хотя, казалось бы, перевод события из первичного фрейма повседневности во вторичный фрейм сновидения правильнее было бы анализировать именно как переключение.
Есть ли формальный метод, который позволял бы однозначно отнести конкретный переход к тому или иному типу?
Поиск формализации транспонирования — это одно из направлений развития фрейм-анализа. Мечта фрейм-аналитика создать своего рода «таблицу переходов», вроде таблицы транспонирований в сольфеджио. Наиболее формально мыслящее крыло фрейм-аналитиков часто представляет себе теорию фреймов как сольфеджио повседневности. Мне это кажется несбыточной, но полезной мечтой.
Другое дело — формализация записи. Она необходима.
Я приведу пример, который использую в книге. В микроавтобусах «Газель» есть два передних пассажирских сиденья, расположенных рядом с местом водителя. В некоторых моделях эти сиденья сдвоены и для них предусмотрен один общий ремень безопасности. Пристегнувшись, вы оказываетесь намертво связанным со своим соседом; причем, у пассажира, сидящего ближе к двери, ремень проходит в районе горла, а у пассажира, сидящего рядом с коробкой передач, — в области диафрагмы. Водители, привыкшие к подобным ситуациям, рекомендуют пассажиру у двери не тянуть ремень через сдвоенное сиденье, а просто накинуть его на грудь, прижав застежку левой ногой. Тогда он не будет сковывать движений (левая нога не в счет), а стоящие у обочины автоинспекторы не почувствуют подвоха, успев разглядеть перекинутый через плечо пассажира ремень. В сущности, «Газель» — крайний случай вынужденного нарушения ПДД из-за ошибки в конструкции. После очередного ужесточения в России правил дорожного движения (до которого ремень безопасности в автомобилях выполнял преимущественно декоративную функцию) немалое число водителей предпочитают не пристегивать, а накидывать это приспособление, иногда фиксируя ремень стиральной прищепкой.
Налицо механизм транспонирования (хотя, если строго следовать гофмановской терминологии, следовало бы говорить о фабрикации). Пристегивание как действие в первичном фрейме переключается в «накидывание», т. е., «как бы пристегивание». Это уже не забота о собственной безопасности, и даже не рутинное совершение элементарной технической операции, а некоторый спектакль, инсценировка, игра на публику. Однако еще более радикальный механизм транспонирования предложили производители оригинального продукта — белых рубашек с нарисованными на них ремнями безопасности (в двух версиях: водительской и пассажирской или — что, впрочем, одно и то же — для владельцев машин с правым и левым рулем).
Формально мы можем два эти типа транспонирования («накидывание» и «визуальный обман посредством изображения ремня безопасности на рубашке») описать следующим образом:
1. n1 (N) è x è n2 (N’)
2. n1 (N) è y è n3 (N»)
Где событие n1, принадлежащее множеству событий N, транспонируется посредством ключа х в игровой фрейм N’, становясь событием n2. Аналогичным образом посредством ключа y это же событие транспонируется в фрейм N», становясь событием n3. Отношения, которые связывают теперь событие n1 с событиями n2 и n3, — суть отношения означания, сигнификации. Сравнив события n2 и n3, мы получим представление, о том, как по-разному действуют механизмы x и y.
Предложенный здесь способ формализованного описания механизма транспонирования не единственно возможный и, очевидно, не самый лучший. В нем упускается гофмановская метафора «наслоения» (layering) переключенных реальностей друг на друга. Л. К. Баптиста предлагает следующий механизм записи:
[ln+1 [ln …[l2 [l1 [l0]]]…]]
Где l0 — это ядро фрейма, с l1 по ln — слои, а ln+1 — граница фрейма (rim). Соответственно, сложный фрейм может быть прописан так:
F = [ln+1 [ln …[l2 [l1 [l0]]]…]]
В свою очередь, он может выполнять функции ядра в более сложном фрейме:
G = [ln+1 [ln …[l2 [l1 [F]]]…]]
Вообще, если бы удалось создать способ транскрипции социальных взаимодействий по аналогии с нотной записью, это решение было бы предпочтительнее любых околоматематических форм записи.
Как можно определить, что тот или иной фрейм относится к первичной системе, ни разу не был преобразован? Как появляются эти первичные системы? Существуют ли такие системы фреймов, которые не могут быть первичными, а возникают только в момент переключения в них событий из других систем?
Пойдем по порядку.
Изначально, первичная система фреймов понималась (в частности Гофманом), как некая «верховная реальность», «исходный код». Здесь прослеживается влияние прагматистской и феноменологической философии повседневности. Так, Уильям Джемс в своей знаменитой 21-й главе «Принципов психологии» вводит метафору «paramount reality», которую затем подхватывают феноменологии (тот же Альфред Шюц). Для Джемса и Шюца задача определения «первичности» реальности решается просто — тот мир, в котором мы действуем с материальными объектами, и в котором они могут дать нам «отпор», первичен. А как быть с девочкой, играющей в куклы? Кукла — не материальный объект? Да, сказали бы эти почтенные философы, материальный, но не первичный. Потому что кукла — это «реквизит» или «объект второго порядка». Она есть материализованный знак, она «замещает» (stands for) что-то иное — например, младенца. То есть, она не может «дать сдачи», тогда как младенец регулярно кричит, возмущается и отказывается засыпать. Гофман начинает свое исследование со сходных предпосылок, говоря о первичной системе фреймов как о подлинной, непревращенной — повседневной — действительности. Но заканчивает он свою книгу (которая писалась почти десять лет) уже совсем иным, релятивистским выводом: реальны только переходы между мирами, а не сами миры; поэтому неважно является ли данное анализируемое событие «копией» или «оригиналом», в каждом оригинале есть немного копии, а каждая копия по-своему оригинальна. Наша же задача анализировать их отношения — переходы, транспонирования и замещения.
Другой вопрос — об отношении событий и их фреймов. Этот вопрос тоже рискует увести нас в область философской онтологии. Предположим — так как это делает Грегори Бейтсон — что фреймы существуют относительно независимо от своих событий. Фрейм «игра» определяет все множество событий, которые можно определить как «игровые». Этот фрейм существует независимо от каждого конкретного события игры. Некоторые события, которые раньше считались игровыми, могут перестать быть таковыми, а некоторые — наоборот включаться в эту систему фреймов. (Например, в римском театре эпохи Ливия во время сцен казни действительно убивали человека — приговоренного к смерти преступника — тогда казнь вполне могла быть «игровым» событием.) Иными словами, границы фрейма подвижны, но сама система фреймов — игра — сохраняет свою автономию и от мира повседневности и от других вторичных фреймов.
Однако все, кто знакомы с практиками современного искусства, понимают, что есть события, обладающие перформативной силой (ничего не буду говорить о перформативном панк-молебне). Есть также абсолютные события, разрушающие порядки их описания. Они не укладываются в существующие рамки, ломая механику распознавания и фреймирования мира. Создают ли они при этом новые системы фреймов — отдельный вопрос. Я искренне пытался ответить на него в последней статье по фрейм-анализу, но, кажется, неудачно. Во всяком случае, найденный ответ меня самого не устроил…
Книгу предваряет эпиграф, не слишком высоко ставящий значение теории фреймов. Почему вы выбрали его? Как вы думаете, каково практическое значение теории фреймов?
Забавно, что вы прочитали эпиграф именно так.
Этот эпиграф я взял из стенограммы обсуждения моей диссертации в Высшей школе экономики:
«- У меня только один вопрос, нужна ли теория фреймов стремительно меняющемуся современному российскому обществу?— В сущности, нет…»
Когда в 2003-м году я начал писать о теории фреймов, в России было две социологии: та, которая занималась проблемами современного российского общества, и «та, другая». Мне посчастливилось оказаться в лагере «другой» социологии, занимавшейся вопросами познания социального мира, а не поиском путей его преобразования. Но возможность изучать «оторванные от российских реалий темы» не воспринималась как сама собой разумеющаяся даже в самых прогрессивных вузах. Однажды, встретившая меня в коридоре «Вышки» Т. И. Заславская, с горечью спросила: «Как можно заниматься фреймами, когда в стране происходит такое?».
Сегодня ситуация радикально изменилась. Две социологии окончательно размежевались и рассуждения о «стремительно меняющемся посттоталитарном обществе» звучат анахронизмом. Отсюда в частности попытка В. А. Ядова приспособить фрейм-анализ для «изучения актуальных российских реалий». Об этом я, конечно, в 2003-м подумать не мог…
Что же касается использованного вами словосочетания «практическое значение теории», оно мне представляется еще большим анахронизмом. Ни у одной теории нет «практического значения». Потому что — и здесь мы возвращаемся к началу нашего разговора — теория это «язык», а не «инструмент». (Вопрос «Каково практическое значение испанского языка?» абсурден.) Теория может стать инструментом на стадии операционализации — т. е., когда из сферы собственно теории вы переносите ее содержание в сферу методологии. Но это уже не сама теория, а ее инструментальный дериват.
Вы приводите интересный пример анализа выборов в балканских странах с помощью теории фреймов. Как вы думаете, что она могла бы сказать о недавних президентских и думских выборах в России?
Ничего.
Глава про выборы в балканских странах (равно как глава про поведение людей в «Охотном ряду» или при просмотре телевизора у себя дома) — это фрагменты из моих эмпирических исследований, где (среди прочих методических средств) использовались операционализации фрейм-анализа. В книги они лишь иллюстрируют положения теории, ценность которой — отнюдь не в ее способности производить подобные иллюстрации.
Иногда бывает очень важно удержаться от того, чтобы натянуть понравившуюся теоретическую конструкцию на интересующие политические события. Эпиграф к книге, в частности, об этом.
