20 лет тому назад я мечтал написать работу под названием «Парадокс российской бедности» — про страну, в которой есть все, но почему-то нет экономического процветания. Потом экономическая динамика улучшилась, но проблема осталась. И проблема тяжкая, междисциплинарная. Я ее осознал не от американских экономистов, которые получили Нобелевскую премию за постановку path-dependence problem, а от русских философов конца XIX — начала XX века. Поэтому я хотел бы начать именно с этого. Потом перейти к количественным исследованиям, к проявлению проблемы и к версиям ее объяснения. Двинуться в сторону новой политической экономии, а именно поисков того, что можно сделать для преодоления и почему те или иные гипотезы не сработали. И, наконец, поговорить об уже собственных поисках и поисках моих ближайших коллег, которые прямым образом связаны с ролью университетов.
Итак, предвидение проблемы:
Интересно, что в предвидении проблемы можно перечислить весьма разные фамилии — марксист Георгий Плеханов, не марксист, вышедший из марксизма Николай Бердяев, православный философ Георгий Федотов. В конце XIX — начале XX века, а потом и в иммиграционных работах Георгий Федотов и Бердяев касались примерно одних и тех же вопросов. Они фиксировали повторяемость событий, реставрацию некоторых институтов, постоянное возвращение к ним. При этом наиболее яркая фраза одного из этих философов, на мой взгляд, звучит так: «С февраля по октябрь 17-го года перед восхищенным русским взглядом прошли парадом всевозможные партии и идеи. И что же выбрал русский человек? То, что имел, — царя и державу».
Примерно такой же анализ был по Смутному времени 1613 года, по послереволюционному — после 1917 года. И версии происходящего, причины этой колейности русского развития, которая не позволяет сделать некоторые вещи, которые хотелось бы сделать в России, понимались через специфический характер институтов. Особенно ярко об этом говорил Плеханов, что русское крепостничество и самодержавие — это не аналог феодализма и абсолютизма, это совершенно другие институты. И понималось это либо через социокультурный тип, как у Георгия Федотова, либо через «московитский тип».
Но, к сожалению, это все довольно трудно верифицировать, пока нет количественной картины. Поэтому давайте посмотрим, что же позволило говорить об этой проблеме как о научно поставленной. Не о предвидении и предощущении, а о том, с чем можно работать. Здесь, конечно, важны статистические исследования Ангуса Мэдисона, одного из величайших статистиков, который свел данные за 200 лет существования статистики в одну таблицу, и выявились очень интересные вещи.
Ниже показана динамика мирового развития. 1800 год:
Цветами обозначены континенты, и виден разрыв примерно в четыре раза. Здесь по ординате ожидаемая продолжительность жизни, а по абсциссе любимый показатель всех экономистов — GDP per capita, валовый продукт на душу населения. А вот это 1913 год:
Ниже 2011-й:
Разница более чем в 100 раз, причем разрывы сохраняются. Лидеры остаются примерно те же самые, с небольшими вкраплениями. Вот эта картина в таблицах Мэдисона, которые мы с коллегами из МГУ перевели в графики лет 7–8 тому назад:
Выглядит именно так: есть две траектории, по которым движутся страны, экономики и тех, и других стран растут, но растут с разными темпами. Причем многолетняя скорость стран первой траектории, траектории А, существенно выше, чем стран траектории B.
На юго-западном графике пять стран, которым удалось за XX век сменить траекторию. Это Япония, Южная Корея, Гонконг, Сингапур и Тайвань. А в юго-восточном углу стартующие модернизации, про которые пока нельзя сказать, что они в состоянии сменить траекторию, надо ждать.
Если возвращаться к тому, о чем говорили философы, то количественно, статистически видно, что проблема существует. Существует гравитация, которая удерживает страны в траектории A или в траектории B. Если мы посмотрим на характеристики качества институтов в траектории A, то, несомненно, качество институтов здесь выше, поэтому можно объяснять тем, что это более качественные институты. С другой стороны, видно, что разные культуры стартуют в разное время. Поэтому федотовское объяснение социокультурным типом тоже вполне возможно, потому что мы видим, что, скажем, католические страны и регионы подтянулись существенно позже, чем протестантские, до этого был такой буддийский ренессанс в виде скачков дальневосточных стран. Анализ показывает, что дело не в религиях, а в ценностях и поведенческих установках, которые, скажем, католичество стало пропагандировать после Ватиканского собора 1962 года.
Поэтому статистически оба варианта возможны, нужен теоретический анализ.
Гипотеза Дагласа Норта
Этот теоретический анализ связан действительно прежде всего с именем Дагласа Норта и с гипотезой Пола Дэвида по технологиям. Собственно, то, что принесло Нобелевскую премию Дагласу Норту, — постановка так называемой path-dependence problem, именно то, что на русский язык так тяжело перевести, если не использовать слово «колея».
Начнем с леммы к той теореме, которую доказал Даглас Норт.
Леммой является открытие феномена QWERTY. Есть крайне остроумная работа Пола Дэвида 1985 года «Клио и экономическая теория QWERTY». Мы в данном случае попадаем в сферу уже не статистики и философии, а новой экономической истории, осмысления истории совершенно другими методами.
Вокруг работы Пола Дэвида с 1985 года было очень много дискуссий, но главное, что идея никуда не делась. Действительно, вероятность ошибки в распространении технологических стандартов всегда существует, но если стандарт однажды утвердился, то потом экономия на масштабе, сетевые эффекты не позволяют сойти с ошибочной траектории. И таких примеров довольно много: не только знаменитые пишущие машинки, откуда название QWERTY, но и ширина железных дорог, что печально для русского уха, потому что именно наша ширина железных дорог является правильной, но очень сомнительно, что мир поменяет свою железнодорожную сеть, я бы сказал, практически невероятно.
Критика Пола Дэвида, которая состояла в разборе случая с пишущей машинкой, в общем-то, не снимает вопроса, было ли ошибкой в свое время такое расположение клавиатуры или оно было рациональным, а потом перестало быть рациональным — важно, что оно закрепляется, и потом с этого пути не сойдешь.
И эта лемма позволила Норту проводить исторический анализ на примере Англии и Испании, Северной Америки и Южной Америки и делать выводы по аналогии с феноменом QWERTY.
А именно: что существует возможность ошибки первоначального институционального выбора. Англия и Испания, которые в XVI веке занимают близкие макроэкономические позиции, к XIX резко расходятся между собой. И причиной, похоже, является случайность — то, что налоги остались в руках королевской власти в Испании и попали в руки парламента, то есть налогоплательщиков, в Англии. Потом нарастали культурные различия. Религиозные различия между англиканством и католичеством в XVI веке были практически несущественными, потом они наросли очень серьезно. Поэтому Испания, которая осознала ошибку и пыталась ее исправить, в каком-то смысле до сих пор ее не исправила. Мы понимаем, что такое торможение в развитии Испании сохраняется, мы видим это даже после кризиса 2008–2009 годов: Испания отстает от основного пучка стран, идущих по траектории A.
Очень интересно, как это воспроизвелось в Северной и Южной Америке. Здесь уже не было ошибки с первоначальным налоговым выбором. Это была ретрансляция культуры.
Поэтому я бы сказал, что гипотеза Дэвида — Норта (а это, конечно, нельзя считать доказанной теоремой, я образно назвал это леммой и теоремой, но на самом деле это, конечно, гипотеза, имеющая некоторые основания), по существу, позволяет предположить, как институты и культуры влияют на это «залипание» страны в колее. Институты, как и стандарты, определяют выбор траектории, а устойчивой колеей ее делает культура.
Пример, который, похоже, подтверждает такой взгляд.
Слева график развития Северной и Южной Кореи примерно с начала 70-х годов, а справа фотография, космическая съемка, по которой мы видим, что означает этот разрыв в развитии: сияющая южная часть Корейского полуострова и темная, за исключением одной светлой точки, которая наверняка столица, Северная Корея. Страны, которые имели единую культуру, географию, климат, относительно равномерное распределение производства с преобладанием производства на севере, а не на юге. Конечно, здесь были и другие факторы: китайская и советская помощь, американская помощь и т. д. Но, скажем честно, объектами помощи являлись самые разные страны, и далеко не все стали Южной Кореей. Были и большие объемы помощи, американской, например. Причем теперь корейцы начинают говорить о том, что различия приняли уже культурный характер за 60 лет. То есть вроде бы ситуация похожа — разный институциональный выбор, который произошел в результате гражданской войны или раздела страны в гражданской войне, а затем закрепление в культурной инерции.
Теперь давайте попробуем посмотреть, что можно сделать для преодоления инерции. Ведь Южная Корея — как раз та страна, которая сменила траекторию, как и Япония. Поэтому постановка вопроса о том, что делать для преодоления одной траектории и перехода на другую, переносит нас в сферу новой политической экономии, то есть исследования политических процессов экономическими методами.
Здесь снова надо говорить о гипотезе Норта, но уже о расширенной гипотезе Норта — Уоллиса — Вайнгаста, которая изложена в их книге 2009 года «Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества».
Концепция социальных порядков
Книга, написанная нобелевским лауреатом по экономике, известнейшим историком и одним из самых известных политологов, по существу, создала другую рамку для представления о том, как и почему различаются траектории и как может быть устроен переход.
Я считаю одним из самых парадоксальных суждений этой книги утверждение, что мы все перепутали: мы почему-то считали, что развитие является закономерностью, а отсталость является исключением. Но если посмотреть даже на количество стран, которые идут разными траекториями, то 25 стран идут по траектории A и 175 стран идут по траектории B. Где здесь закономерность, а где здесь исключение? Поэтому они стали утверждать, что объяснять надо то, как удалось развиться странам траектории А. Потому что факт, что другие находятся в траектории B, довольно понятен. Вопрос — как этим 25 удалось вырваться с траектории В.
Очевидно, что это очень сложный процесс. Причем, по расчету авторов, он требует не менее 50 лет чистого времени. Это и есть время модернизации. Скажем, с их точки зрения, Южная Корея еще не завершила этот процесс.
Соответственно, получается, что две траектории — это не две траектории, а два разных мира, два разных социальных порядка, которые различаются простым набором правил. Это так называемые граничные условия социальных порядков.
В одном случае элиты создают законы для других и исключения для себя, в другом элиты создают законы для себя, распространяя их на других. В одном коммерческие, политические и некоммерческие организации создаются вокруг персон и умирают вместе с ними, в другом они переживают своих создателей. В одном инструменты насилия распределены между группами элиты, в другом существует коллективный контроль. Трансформация одного порядка в другой — 50 лет чистого времени развития — связана с переходом от одного набора правил к другому. Причем он достаточно проблематичен.
Обратите внимание, если мы посмотрим на Советский Союз, то выяснится, что Советский Союз в послесталинское время фактически реализовал и переживание организациями своих создателей, и коллективный контроль над инструментами насилия. А в перестройке была попытка наладить ситуацию, когда законы создаются для себя и распространяются на других. Мы понимаем, что СССР, когда начались полеты в космос и т. д., явно был на грани выхода из этой инерционной траектории, но в итоге полный набор условий не состоялся.
Главная проблема в том, что непонятно, как и почему происходит смена одного набора условий на другие. Поэтому здесь надо смотреть на конкретные алгоритмы перехода.
По этому поводу есть целый ряд гипотез, заблуждений, отвергнутых представлений, и я хотел бы перечислить некоторые, мне кажется, важные шаги интеллектуального движения за последние 60 лет в этом вопросе.
Первой была так называемая гипотеза развития, или модернизационная гипотеза Сеймура Липсета, главы институциональной школы в социологии, который предполагал, что переход происходит через экономический рост, который потом ведет к социальным результатам, распространению образования, появлению среднего класса и затем к формированию демократии. Тогда замыкаются между собой эти условия, и возникает устойчивый мощный рост, выход на хорошую траекторию.
Были за это время и противоположные гипотезы. Не только в западной литературе, но и в отечественной была идея «барьера несвободы», которую Андрей Илларионов выдвинул и иллюстрировал статистически в работах, насколько я помню, 2005–2006 годов. И были проверки этих гипотез. Хочу обратить внимание на работы Виктора Полтеровича и Владимира Попова, а также Персона и Табилини 2007 года, которые показали, что нет однозначной причинно-следственной связи между демократизацией и ростом. Потому что демократизация может вести к отрицательным последствиям, если нет так называемого сильного правопорядка, работающих институтов, и может вести к положительным последствиям, если есть сильные институты. История с революцией в Египте показывает, что происходит в случае, когда демократизация идет при слабых институтах.
С другой стороны, работы Асемоглу, Яреда, Робинсона и других показали, что нет причинно-следственной связи между ростом доходов и демократизацией. И мне кажется очень важным вывод Асемоглу и других про упущенный фактор. Почему количественный анализ всюду показывает отсутствие результата? Потому что упустили один фактор. Предположительно набор формальных правил, неформальных практик и ценностных установок.
Упущенные факторы
► Реализация потенциала инновационного развития зависит не только от институциональных реформ, но и от изменения культуры (Ясин, 2007).
► Переход на более высокую траекторию экономического роста (модернизация) связан с направленным сдвигом социокультурных характеристик, который может осуществляться средствами образовательной и культурной политики (Аузан, Архангельский, Лунгин, Найшуль и др., 2011).
► Национальная формула модернизации: универсальные тренды социокультурного сдвига + специфический набор социокультурных характеристик, использование которого обеспечивает модернизационный эффект (Аузан, Келимбетов, 2012).
Евгений Григорьевич Ясин в работе 2007 года высказал идею, что потенциал инновационного развития зависит не только от институциональных реформ, но и от изменения культуры. И я совершенно согласен с этой постановкой. В нашей работе 2011 года вместе с Александром Николаевичем Архангельским, Павлом Лунгиным, Виталием Найшулем и другими мы смотрели, как работает в модернизации культура, и пришли к выводу, что социокультурные факторы по меньшей мере существенны. То есть переход на новую траекторию роста связан с направленным сдвигом социокультурных характеристик.
Наконец, с Кайратом Келимбетовым, председателем Национального банка Казахстана, с которым мы много лет экспериментировали над телом казахстанской экономики, исходя из наших близких представлений о том, как это все происходит, в нашей статье в «Вопросах экономики» 2012 года мы стали утверждать, что существует национальная формула модернизации, которая складывается из двух компонентов: есть некоторые универсальные тренды социокультурного сдвига и есть специфический набор того, что в стране представляет традицию, но может быть утилизировано в модернизационный эффект. В этом случае мы формулируем предположения. А как эти предположения можно проверить?
Дальше речь пойдет о поисках последних лет, которые мне кажутся многообещающими. Все разговоры о культуре в XX веке были разговорами на уровне понятий, а теперь появились не только возможности количественного исследования, но и тренды.
Здесь названы две методики — Рональда Инглхарта и Гирта Хофстеде, но есть еще методики Шварца, Тромпенаарса и других, которые позволяют измерять динамику социокультурных характеристик. Важно отметить, что мы имеем накопленные уже за 50 лет ряды. И сколько бы мы ни спорили про качество методики того же гениального Гирта Хофстеде, первого человека, который придумал, как это культуру измерять социологическими инструментами, когда вы имеете ряды, вы уже имеете серьезное знание. Мы имеем эти ряды и макроэкономические ряды. Мы можем это сопоставлять, можем анализировать и, значит, можем выдвигать гипотезы.
Здесь приведены три гипотезы, которые касаются устройства и действия неформальных институтов и которые я осмелился сформулировать почти два года тому назад.
Мне кажется, что эта дилемма — как работают институты и как работает социокультурный тип — решается через институциональную теорию, когда мы создаем трактовку не только формальных институтов, но когда мы разрабатываем концепцию, теорию неформальных институтов. Потому что мы начинаем трактовать в едином понятийном поле и социокультурные истоки, и организационно-правовые, то, что связано с формальными институтами. Поэтому эти три гипотезы о неформальных институтах, которые из количественных сопоставлений вытекают и могут подвергаться какой-то проверке, мне кажется, довольно важны для конкретных выводов и пониманий, что я и попробую сейчас показать.
Перейдем к вопросу о том, что у нас есть разные ряды, мы можем их сопоставить. И когда мы с коллегами их сопоставили, то сильно удивились, когда увидели, что все пять стран, перешедших на траекторию A, демонстрируют одну и ту же динамику социокультурных характеристик. Причем она касается как ценностей, так называемых индексов Инглхарта (переход от традиционных ценностей к секулярно-рациональным и рост ценностей самовыражения, а не выживания), так и того, что называется «коэффициенты Хофстеде», то есть поведенческих характеристик: рост индивидуализма, снижение дистанции власти и появление высокой долгосрочной ориентации, ориентации на отдаленные результаты.
Означает ли это, что мы можем говорить о том, что ценностный сдвиг является причиной, а экономический сдвиг — следствием? Нет. Пока мы можем говорить только о том, что эта связь существует. Далее я покажу, что все-таки некоторые основания к этому появляются.
Что мы сделали с коллегами в МГУ и в Институте национальных проектов, в ИНП, в think tank’е, который был создан в 2000 году? Пользуясь тем, что Германия, Израиль и США, то есть основные сферы эмиграции наших специалистов, обладают хорошей миграционной и трудовой статистикой, мы провели сопоставление, в каких профессиях успешны наши соотечественники на этих основных рынках. Единицей обозначена зона пересечения всех трех рынков.
Абсолютную конкурентоспособность наши соотечественники показывают в IT, математике, физике и химии. Цифрами 2 и 3 обозначены сферы, которые на двух рынках встречаются как доминирующие: профессии, связанные с искусством, спортом и медиа, и специалисты в области наук о живой природе, прежде всего биологии.
И надо заметить, что есть теоретические работы, которые объясняют, при каком сочетании индексов Инглхарта, коэффициентов Хофстеде, характеристик Шварца страна, например, выдает успешных математиков, а при каком — успешных юристов. Оказывается, что эти результаты определенным образом зависят от социокультурного профиля страны.
Когда я возглавлял консультативную рабочую группу в комиссии по модернизации, то я убедил Администрацию Президента, что нужно для целей понимания того, как двигаться в модернизации, провести довольно дорогостоящее социологическое исследование, которое проводили петербургские юристы из Центра независимых социологических исследований. А именно: посмотреть, как строятся карьеры наших соотечественников в инновационных секторах в Германии (Северная Рейн-Вестфалия и Берлин), в США (Нью-Джерси и Мэриленд) и в России (Санкт-Петербург). Работали три независимые группы.
Надо сказать, социологи не разделяли гипотезы, которые они проверяли, о том, что социокультурные признаки воздействуют на то, как строятся инновационные карьеры. Выводы изложены в таблице.
Приведу одну яркую фразу, которая мне кажется ключевой для понимания того, что удалось обнаружить. Один из интервьюированных американских менеджеров сказал так: «Хотите получить уникальную вещь — закажите русским. Хотите получить десять одинаковых — заказывайте кому угодно, только не русским». Это одна из характеристик сферы специализации. Это, между прочим, одно из объяснений того, почему наша страна за XX век сделала космический корабль, атомную и водородную бомбу, гидротурбину, но при этом не сделала конкурентоспособного автомобиля, холодильника и телевизора. Потому что при таком сочетании измеряемых социокультурных характеристик мы можем подковать блоху, но не в состоянии делать массовые продукты, за редкими исключениями, когда имеются высокие допуски, потому что есть проблема соблюдения стандартов.
Вот итог, который по высказанным гипотезам, сравнениям количественных рядов, частичным проверкам рисует картину нашей современной жизни.
Здесь есть особые возможности, которые связаны с креативными индустриями, с нишевым продвижением, опытными производствами. Это представлено в правой колонке. И есть вещи, которые блокируют выходы в инновационные процессы, — прежде всего комбинация высокой дистанции власти и высокого избегания неопределенности. То есть, говоря человеческим языком, страх перед будущим, представление, что статус-кво лучше, чем-то, что может оказаться за дверью. Здесь несоблюдение правил и стандартов, которое стоит на определенных социокультурных характеристиках. Индивидуализм, кстати, очень высокого уровня, который не позволяет реализовывать многие коллективные проекты, потому что договороспособность очень низка.
Опыт успешных модернизаций показывает, что сдвиги в социокультурных характеристиках осуществляются не за 100 лет, а за 10–20 лет, если, конечно, ведется определенная образовательная и культурная политика.
Если замок действительно устроен так, то тогда примерно понятно, что и кто может размыкать эту самую блокировку.
Миссия университетов
«Университет, будучи в сердце различно организованных обществ в силу разнообразных географических условий и различий исторического развития, является автономным учреждением, которое критическим образом создает и распространяет культуру через научные исследования и образование. Чтобы адекватно реагировать на нужды современного мира, он должен иметь моральную и интеллектуальную независимость по отношению к любой политической и экономической власти, реализуя свою деятельность в области исследований и образования».
Это первая статья Великой хартии университетов, принятой в 1988 году в Болонье. Жирным выделено то, как университеты понимают себя. И отсюда видно, что главное — это не научные исследования и образование. Университеты критическим образом создают и распространяют культуру. На мой взгляд, это принципиально важное понимание. Как экономист я интерпретировал бы это так: университеты в принципе производят три вида продуктов:
— частное благо в виде человеческого капитала, который потом можно превращать в заработную плату;
— социально значимое благо в виде определенного набора профессий;
— общественное благо в виде культуры нации, потому что университеты производят культуру нации, они производят как повторение определенного культурного профиля, так и его сдвиг.
На мой взгляд, это выглядит примерно следующим образом.
Университет, если это хороший университет, опирается на ту социокультурную картину, которая есть, и из нее производит, например, математиков лучше, чем юристов. С другой стороны, университет имеет возможность осуществлять культурный сдвиг, потому что гипотеза Инглхарта, которая на самом деле уже во многом доказана, состоит в том, что формирование ценностей приходится на период ранней взрослости, то есть период от 18 до 25 лет. Вот это период кристаллизации ценностей, период сдвига в ценностях. То есть то, что происходит сейчас с нынешним поколением студентов, — это то, что через 15 лет будет происходить со страной, если вы производите элиты.
Поэтому гипотеза, которую мы сформулировали с коллегами из Института национальных проектов, состоит в том, что образовательные компетенции могут воздействовать на формирование ценностей будущих элит и среднего класса. Мы сейчас ведем исследования в 12 университетах России, для того чтобы увидеть, как это происходит.
Проверка гипотезы — экономический факультет МГУ
Реализация культурных предпосылок:
► Кооперация с естественно-научными школами
► Высокая роль математики в образовании
Сдвиг ценностей и поведенческих установок:
► Командная работа и командное участие в конкуренции, поддержка самоорганизации: ценности договороспособности
► Поддержка траекторий обучения и карьеры: долгосрочная ориентация
Как быть с реализацией культурных предпосылок? Понятно, что при нынешнем культурном профиле России университетские математики, физики, химики, айтишники потенциально более конкурентоспособны в мире, чем экономисты, юристы, историки и филологи. Это означает, что надо двигаться вместе. Поэтому мы начали осуществлять стратегию кооперации с естественно-научными школами. Мы уже создали первую межфакультетскую магистерскую программу с биофаком, начали исследования на супервычислителях с ВМК и обсуждаем совместную программу с ВМК, с физфаком, а также открываем в 2015 году совместную программу с психологическим факультетом, естественно-научным по своим основам, по когнитивной экономике. Факультет делает ставку на кооперацию с теми профессиями, которые поддерживаются нынешним культурным профилем. Отсюда и высокая роль математики в образовании — то, что факультет всегда отличало. Я напоминаю, что, по исследованию «Блумберга» 2011 года, МГУ занял первое место в мире по одной характеристике — математическое образование экономистов. Это наш козырь. Мы держим высокие стандарты математики на факультете.
С другой стороны, вторая часть формулы модернизации — это сдвиг ценностей и поведенческих установок. Можно ли здесь что-то сделать? Как развивать договороспособность через командную работу и командное участие в конкуренции? В частности, в балльно-рейтинговой системе мы не используем индивидуальные рейтинги, они у нас под запретом. Потому что страшно представить себе фирму, где каждый конкурирует с каждым. На мой взгляд, это довольно тяжелая картина. Людей нужно учить скорее межколлективной конкуренции, потому что обычно и креативные вещи на самом деле коллективные, а тем более другие виды деятельности.
Теперь о долгосрочной ориентации, long-term orientation. Понятно, что это делается, если человеку создать какую-то перспективу, достаточно отдаленную. Два наших модернизационных проекта — это так называемая «Группа повышенной академической нагрузки», научный руководитель которой Олег Ицхоки признан одним их самых перспективных молодых ученых в мире. Мы выстраиваем длинную академическую траекторию этим людям. И проект «Макс», который мы начали для менеджеров, — проект обеспечивает связку с работодателями через оценку способностей, разработку портфолио — это попытка вызвать к жизни длинные горизонты.
Да, я полагаю, что экономический факультет производит элиты.
И я полагаю, что он продолжает производить элиты. Например, в 2013 и 2014 годах наши студенты занимали первое командное место в Международной универсиаде по эконометрике и в российском этапе Всемирного соревнования по финансовому моделированию.
Что это означает? Это означает, что у нас есть шанс на будущее. На какое будущее? На отдаленное.
Я полагаю, что нас ожидают нехорошие времена. Я не очень верю в то, что в краткосрочном и даже в среднесрочном периоде мы можем совершить какие-то прорывы. Но это совершенно не означает, что мы вообще их не можем сделать. Мы можем это сделать, если будем руководствоваться фразой, которую очень любят мои коллеги по группе экономистов «Сигма»: «Тот, кто хочет получить все и сразу, получает ничего и постепенно». Надо набраться терпения. Надо попытаться самим для себя принять долгосрочную ориентацию, потому что без этого вряд ли возможен выход из колеи, а с принятием долгосрочной ориентации, я считаю, он не просто вероятен, а он рано или поздно произойдет.
