Совместно с издательским домом Высшей школы экономики мы публикуем отрывок из книги Михаила Маяцкого «Ad hominem и обратно», рассказывающей о проблеме взаимоотношений истины и человека.
Но трудность темы, конечно, не только в проблемах хронологии. Невероятное разнообразие используемых терминов постоянно сохраняет открытым вопрос, начало и конец чего обсуждается: субъект, индивид, индивидуальность, личность, я[1 ]См. Разинов Ю. «Я» как объективная ошибка. 2006., самость… sujet, je, moi, soi, ego, ipse, ipséité, soi-même, individu, personne, homme, ich, Ichheit, Person, Subjekt, Selbst, Mensch, self, man, person… и т. д. При этом личные местоимения нередко субстантивизируются: le je, le moi, le soi, le soi-même, das Ich и т. д. К этим философским и/или психологическим понятиям прибавляются те, что вносятся исследователями в стремлении выявить и обозначить новые историко-социологические фигуры субъективности. Не всегда это добавляет ясности. В приведенный ряд, например, часто вписывают категорию «актера/актора» — но не как человека (как, казалось бы, это вытекает из общей семантики слова), играющего какую-то написанную неким драматургом роль, а действующего по собственной инициативе (А. Турэн); или же категорию «агента» — но опять же не как полноценного действующего по своей инициативе субъекта, не как agens’a, противопоставленного patiens’у (так понимает этот термин, например, Ч. Тейлор[2 ]Taylor Ch. Op. cit. P. ix.), а как индивидуальную или коллективную инстанцию, вовлеченную в сцепление, в отношения, в agencement, а значит, как орудие или инструмент каких-то внешних для него сил (Л. Альтюссер).
Коренные отличия и малые нюансы, вносимые разнообразием этих терминов, часто определены сверхзадачей употребляющего или вводящего их автора, по каким-то доктринальным причинам желающего подчеркнуть тот или иной аспект субъективности. От них важно отделить те языковые явления, через которые «говорит» история самой понятийности. Так, разумеется, неслучайно, но весьма симптоматично, что слова субъект, subject, sujet, Subjekt, soggetto… могут означать в соответствующих языках как субъект, так и (вроде противоположный ему) объект. Субъект оказывается энантиосемичен[3 ]Энантиосемия, или внутренняя антонимия, — это феномен совмещения в семантике слова противоположных значений. (как — случай знаменитый — снятие, Aufhebung, у Гегеля, отмечавшего, что энантиосемия доставляет радость мышлению). Хотя в русском языке к объекту субъект приближается, согласно словарям, только в логике (где он обозначает «предмет суждения» или «подлежащее суждения»), но в этом значении к субъекту примыкает более позднее французское заимствование, восходящее к тем же латинским истокам — «сюжет». Приключения и злоключения этого перевода греческого ὑποκείμενον хорошо изучены и описаны[4 ]См. Макарова И. Истоки понятия «субъект» в греческой философии (Платон, Аристотель). 2012. С. 15–34..
Другие терминологические различия продиктованы самой национальной языковой идиомой, поэтому актуальны для одних языков, но второстепенны или вовсе отсутствуют в других. Так, французские философы, обсуждающие субъективность, особенно чувствительны к полисемичности слова sujet в силу того, что оно во французском языке широко присутствует не только в обоих упомянутых значениях (субъект и объект), но и в важном третьем: подданный, подчиненный, sujet как assujetti (страдательное причастие от аssujettir, подчинить). Нетрудно увидеть, что и здесь речь идет не просто о двусмысленности, но об энантиосемии. Различавшиеся в латыни, subjectum и subjectus слились в один sujet. Если subjectum из перевода греческого «подлежащего» (ὑποκείμενον) стал действующим, волящим и познающим началом, то латинское же subjectus, приравненное к subditus (буквально подвластный, от ditio, власть, авторитет), дало начало подчиненное, подчиняющееся, верноподданное, преданное.
Субъект, потомок subjectum’a — это автор, агент (в строгом смысле) действия, высказывания, автономная инстанция, подлежащее. Субъект же как отпрыск subjectus’a — это подданный, подчиненный, вассал. Во французском языке оба значения обеспечены целой сетью производных: subjectivation vs sujétion/asujettisement (превращение в субъекта vs подчинение). Здесь sujet (te) существует и как прилагательное — причем только во втором смысле. В английском языке второй смысл также присутствует (to be subject to, быть подверженным, зависимым, обусловленным, ограниченным условиями). В русском языке это второе значение практически исчезло[5 ]«Ce Dieu est un Roi-Sujet, c’est-à-dire un Roi-Esclave» (Althusser L. Écrits politiques et philosophiques. 1994. P. 132; его следы, видимо, остались разве что в выражении «субъект (ы) федерации». В немецком языке второе значение также отсутствует (что послужило, например, Хайдеггеру достаточным основанием, чтобы не заинтересоваться этим обертоном, архиважным для романских языков[6 ]Balibar E. Citoyen sujet et autres essais d’anthropologie philosophique. 2011. Р. 39). Немецкое слово Subjektivität образовано как «субстантивация прилагательного по модели [французского] subjectivité»[7 ]Homann K. Zum Begriff «Subjektivität» bis 1802 / Archiv für Begriffsgeschichte. Bd. XI. 1967. S. 184–185..
Во французской философии второй половины ХХ века интерференция subjectum-subjectus стала излюбленным предметом обсуждения. Вероятно, первым заметивший и тематизировавший энантиосемию слова sujet Ж. Батай трактовал ее еще как «неуместную [или: непрошенную] игру слов» (jeu de mots mal venu). Для последующих французских философов она стала ключом для истолкования властных отношений и/или истории метафизики. В некотором роде итог этому толкованию подвел Этьен Балибар в ряде своих публикаций[8 ]См. статью о субъекте (Cassin B. (éd.) Vocabulaire européen des philosophies. 2004) и книгу «Citoyen sujet…» (2011).
Как истолковать эту странную энантиосемию? Подобно субъекту-объекту, отношение суверен-подданный наверняка не случайно выражено тем же словом. Как схватить необходимость этого совпадения? Вероятно, она вписана в саму структуру «подчинения»: в русском языке это слово может обозначать процесс или результат и от глагола «подчинить», и от глагола «подчиниться». Субъекту-суверену мало подчинить кого-то как объект; лучше вменить ему псевдосуверенную субъектность и покорить ее как таковую. Иначе говоря, индивид (физическое или моральное лицо) становится субъектом-сувереном, только превращаясь в субъекта-подданного (напомню, что в современном французском, и вполне актуально для каждого франкоговорящего, слово sujet имеет оба значения, которые выступают своего рода кроликом/уткой отношений зависимости или власти). Власть первого субъекта над вторым проходит и через установление определенных познавательных отношений: через подчинение-asujettissement индивида правилам и вообще конструированию самоотнесения-самоотношения, где субъект становится объектом — (само)наблюдения, (само) признания, (само)анализа, (само)истолкования, словом, (само)познания. Субъекту-подданному вменяется инстанция свободы (распоряжаться собой как самопознанным), которая затем добровольно, «в здравом уме и твердой памяти» («владея умом», как буквально переводится юридическая латинская формула compos mentis), самосубъективируется, самоподчиняется субъекту-суверену. Субъект-подданный нужен субъекту-суверену в качестве вменяемого. Как пишет Балибар: «…“субъект» — это совокупность диспозитивов подчинения (assujettissement) или субъективации (subjectivation), объективно воздействующих на «субъективность» (subjectivité) индивида, то есть предполагающих его «свободу», или его способность к сопротивлению, чтобы развернуть ее против него»[9 ]Balibar E. Op. cit. P. 83..
Вместе с тем субъект-подданный — это не просто раб. Отношение повиновения отлично от того, которое налагается простым принуждением[10 ]Ibid. P. 46.. Подданные-subditi обращаются к sublimis, «избранному» для руководства, чтобы услышать от него голос закона. Они хотят собственного повиновения, они выбирают его. Они повинуются охотно, лояльно, верно (подданно); как христиане они верят/знают, что вся власть от Бога. Повиноваться — это их способ верить. Так в самом повиновении-подчинении они становятся субъектами, суверенно распоряжающимися своей верой; иначе говоря, из субъектов-подданных становятся субъектами-суверенами.
В плане историческом горожанин-гражданин, πολίτης-civis-citoyen, становится важным звеном от подданного к суверену, исторической фигурой, «которая уже не subjectus, но еще не subjectum»[11 ]Balibar E. Op. cit. P. 53.. В отсутствие Бога, наделяющего короля властью, гражданин становится в полной мере субъектом (-сувереном), субъектом права, а затем уже и субъектом чувства и мысли, субъектом психологическим и трансцендентальным. У слова sujet в XVII веке двусмысленности еще не было; см. у Жак-Бениня Боссюэ: «Все люди рождаются подданными (sujets), и власть отца, приучающая их к послушанию, учит их также иметь одного властителя» (1707, в посмертной публикации); этой идее отвечает, возражая, принцип Декларации прав человека и гражданина (1789) «все люди рождаются свободными и равными в правах». И даже в «Общественном договоре» Жан-Жака Руссо (1762) «субъекты» еще однозначно обозначают подданных, пусть и подданных законов: одни и те же объединившиеся индивиды называются гражданами в качестве участников суверенной власти и субъектами — в качестве подчиняющихся государственным законам (кн. I, гл. 6). Таким образом, если как субъект индивид подчинен законам, то как гражданин он выше законов (ибо сам их устанавливает). Французская революция поставила «человека и гражданина» на место короля, наделенного божественным правом, и в конечном итоге человека — на место Бога[12 ]Ibid. P. 51..
Здесь мы наталкиваемся на еще одну исторически нагруженную полисемию, причем касающуюся нескольких языков: bourgeois, Bürger, borghese… Она также граничит с энантиосемией: буржуа-гражданин занят «общим делом», буржуа-«буржуй» озабочен только частным интересом. Двусмысленность здесь тоже, разумеется, далеко не случайна. Рождение буржуа, с одной стороны, и появление современного государства, с другой, тесно связаны. Создание новых городов в раннем Средневековье (в Западной Европе особенно бурное в XI в., где оно подготовило так называемое предвозрождение XII в.) было обусловлено желанием прежде всего купцов и торговцев освободиться от феодальной или церковной власти. Они покидали существовавшие города и основывали новые, которые называли, в отличие от традиционных укрепленных феодальных «городов» (urbs/urbes), «бургами» (burgus/burgi), а их обитатели стали называться burgensis/ burgenses (далее во франц. burgeis, потом bourgeois; в немецком Bürger и т. д.). Быстрое распространение бургов и возникновение буржуа вошло в конфликт со старыми социальными структурами и моральными кодами, с институциональным и понятийным порядком. Буржуа были заинтересованы в обретении максимальной свободы от военного и политического произвола местных сеньоров и — поэтому — в сильной центральной власти, способной защитить их от этих господ, а заодно от пиратов, бандитов и самозваных хозяев мостов, переправ, перевалов и других ключевых мест. Это сочетание интересов создало климат, благоприятный для возникновения новых институциональных структур: территориальных суверенных государств, городов-государств, городских союзов.
