5 книг о коллективных травмах, жертвах и памяти

Про культуру как пространство тотального насилия написано довольно много. Психоаналитики, историки, философы, оперируя самыми разными терминами, пытались понять (и заодно объяснить), почему учреждение культурного порядка почти всегда связано с наличием жертв, каковы механизмы социальной консолидации/дифференциации и можно ли проработать прошлый болезненный опыт в целях предупреждения его повторения.

Из всего этого спектра я предлагаю вычленить те подходы, которые работают с проблематикой социальных катастроф недавнего прошлого. Почему? Во-первых, так удастся сузить разноголосицу авторских позиций до постигаемого горизонта мнений. Во-вторых, ограничение тематики означает возможность выбора именно тех работ, что апеллируют к феномену свидетельств, к опыту столкновения с событиями, которые перевернули жизнь не только отдельных людей, но и целых сообществ. Как бы ни стремился в свое время доказать психоаналитик Отто Ранк, что мы все травмированы шоком рождения, радикальные и невыразимые переживания, по счастью, не составляют единственное содержание современного повседневного антропологического и социального опыта. Попытки понять, в чем именно заключаются стратегии свидетельства в ситуации, казалось бы, невероятных по масштабу нарушений, помогут нарастить коллективную эмпатию. Только так можно начать неприятный, но полезный разговор о катастрофичности и нередко патологичности культуры.

Вне моих рекомендаций остались многочисленные исследования, сделанные специалистами по Memory и Trauma Studies. Знакомство с ними, на мой взгляд, стоит осуществлять по мере нарастания чувства принятия истории как пространства циркуляции боли.

1

Джорджио Агамбен Homo Sacer. Суверенная власть и голая жизнь. М.: Европа, 2000 (1995)

Это первый том трилогии известного итальянского философа, посвященной рассуждениям о существе суверенной власти как совокупности методов биополитического управления. Начиная с демонстрации современных практик капитализма и наследуя позиции Мишеля Фуко, Агамбен настаивает: любая власть построена на наличии жесткого дисциплинарного контроля, который устанавливают внешние по отношению к идеологическим высказываниям субъекты. Именно они, представители истеблишмента, решают, кого наделить правом на политическое существование, а кого исключить из правового пространства или даже из пространства живущих. И именно они устанавливают правила игры, но лишь с тем, чтобы однажды отменить их, ввести «чрезвычайное положение», при котором прежде функционировавшие абстрактные конвенции не работают. В наиболее радикальном виде философ формулирует эту закономерность так: «Слово фюрера — не фактическая ситуация, переходящая в норму, но сама произнесенная норма».

Книгу можно было бы считать апокалиптическим вариантом традиции изучения «политического», к которой принадлежат К. Шмитт, М. Хайдеггер, Х. Арендт и многие другие авторы. Отчасти такое суждение корректно, однако стоит увидеть своеобычность позиции Агамбена. В центре его концепции — исключение, отвержение как «нормальный», то есть вполне привычный для современности, метод установления, конституирования политики. При этом метафорой современной жизни, в которой социальный порядок по велению сильных мира сего в один момент может быть нарушен, для философа становится концентрационный лагерь.

Вряд ли эта книга сможет продемонстрировать ужасы пере (про)живания социальных катастроф. Однако она поможет хотя бы частично увидеть логику, стоящую за процессами тотального уничтожения и элиминирования «других», в совершенно разные периоды истории. Перед всеми нами, наследниками великих и ужасных катастроф прошлого, она ставит вопрос о том, «как человеческая жизнь становится объектом беспрецедентного насилия, которое сделалось частью повседневности, оставаясь при этом абсолютно тривиальным».

2

Сост. С. Ушакин и Е. Трубина Травма: пункты. М.: Новое литературное обозрение, 2009

Многие современные социальные и гуманитарные теории настаивают на необходимости такого социального устройства, которое основано на отказе от описанных выше стратегий насильственного социального разделения. Продвижение ценности внимательного отношения к «другим» нередко оказывается формой борьбы с прототалитарными взглядами, которые Джордж Оруэлл в свое время метафорически сформулировал так: «All animals are equal but some animals are more equal than others» («Все животные равны, но некоторые более равны, чем другие» («Скотный двор»)). При этом наряду с непосредственными историческими исследованиями тоталитаризма большое значение для понимания порожденных им социальных катастроф и их последствий имеют работы из области Trauma Studies. Иногда пересекаясь, иногда следуя параллельными курсами, «травматологи» пытаются выяснить, можно ли проговорить, репрезентировать пережитую боль и заодно предупредить о ее возникновении тех, кто не верит в опасность тоталитарных стратегий или не распознает их в конкретных практиках.

Эта книга — сборник статей, написанных иностранными и российскими специалистами. Ее ценность определяется наличием текстов авторов (К. Карут, Дж. Митчелл, О. Бартов), чьи фундаментальные труды по теории травмы еще не переведены на русский язык. Впрочем, решающим при выборе книги может стать и продемонстрированное редакторами умение соединять под одной обложкой разные подходы к определению ключевых понятий и их содержания. В сборнике можно встретить описание коллективной травмы как «единовременного события, которое резко изменило жизнь»; «процесса, который продолжает оказывать воздействие на отношение людей к своему прошлому и их восприятие своего настоящего и будущего»; утраты, «акцентирующей ретроспективные попытки установить логику произошедшего»; повторяющегося сюжета или нарратива как «попытки зафиксировать место и значение травматического опыта в словах, смыслах, вещах или ритуалах»; консолидирующего события как «стремления обозначить следы утраты» и «сформировать понимающую аудиторию».

Как будто в логике контрапункта, эти исследовательские голоса создают принципиально множественное, избегающее гомогенности представление о травме и ее свидетелях. Иным оно быть и не может: редуцирование такой проблематики провоцирует слишком простые и опасные выводы.

3

Валерий Подорога Время после. Освенцим и ГУЛАГ. Мыслить абсолютное зло. М.: Логос, 2013

Название книги российского философа недвусмысленно отсылает к известному вопросу Теодора Адорно: можно ли писать стихи после Освенцима? Адорно, по сути, сомневается в том, возможно ли привычное существование человека в ситуации постапокалиптической, после столкновения с тотальной культурной катастрофой. Продолжая надстраивать над этим сомнением новые этические парадоксы, книга Подороги предлагает посмотреть, что происходит в культурах и обществах, по-разному переживших тоталитарные режимы, сопровождающие их катастрофы и сопутствующий коллективный шок, который «состоялся, но не был пережит». Какие стратегии работы с тягостным прошлым наиболее витальны: отвращение, умолчание и забвение или желание сочувствовать и сострадать? Выбирая первый вариант, оказываемся ли мы защищены от знакомства с неудобными и мучительными голосами тех, чьи свидетельства, пусть и с определенными допущениями, документируют произошедшее? А если мы хотим прочувствовать, удержать в своей памяти непредставимое прошлое, к кому стоит прислушаться: к жертвам и/или палачам, «располагавшимся на слишком близкой дистанции от события» и подчиненным приказам? Есть и третий путь, который описан как «кровавые мнемотехники» наказания — они как будто гарантируют сохранение социальной памяти и уважения к закону.

Несмотря на указанную в названии центрацию автора на двух конкретных социальных катастрофах, книгу не стоит воспринимать как попытку создания практических рекомендаций по корректной настройке индивидуальных или коллективных способов проработки травмы. Основываясь на внимательном изучении разных источников, Валерий Подорога только лишь советует не забывать: общество и его институты ответственны за тестирование способов воспроизводства власти. И, прислушиваясь к традициям, что передают опыт поколений, стоит очень внимательно следить за тем, чтобы не оказались вновь актуализированы те практики, которые ведут к тотальному уничтожению. Этот совет можно адресовать всему человечеству: мы все, независимо от специфики национальной истории, существуем в посткатастрофическом времени и несем на себе груз ответственности за прошлые, но так до конца и не осмысленные ужасы.

4

Александр Эткинд Кривое горе. Память о непогребенных. М.: НЛО, 2016

Книга Александра Эткинда представляет собой скрупулезно созданный коллаж из текстов, анализирующих разные культурные жанры: книги, фильмы, мемориалы, даже денежные знаки, в которых отражается опыт переживания коллективной боли. Стремясь уйти от использования нечетких и размытых дефиниций (вроде той же «травмы»), автор предпочитает говорить о работе горя, которая позволяет носителям культуры как-то совладать с теми аффектами, что невозможно высказать. В отличие от многих других исследований, этот текст состоит из стройных описаний «приемов и этапов, трудностей и способов их преодоления, орудий труда и путей экономии», характерных для попыток присвоения прошлых катастроф.

Не будучи опытом эмоциональной археологии культурного прошлого, книга предлагает взглянуть на проблематику прошлого посредством сложной оптики. Демонстрируемый подход отрицает возможность принижения или, напротив, восхваления тех или иных мнемонических стратегий. Его суть — в репрезентации ярких, необычных, нетривиальных решений, с помощью которых можно припоминать произошедшую боль и одновременно скорбеть, мстить, смеяться, критиковать, интерпретировать, воображать. Горе оказывается «кривым» не потому, что оно как-то «нехорошо», недостаточно, — оно метафорично и в каждом конкретном случае складывается в совокупность образов, чье содержание подчинено контекстам, в которых пребывает скорбящий.

В каком-то смысле работу Александра Эткинда можно воспринимать как ответ на предыдущее исследование, которое во многом построено на меланхоличной оценке настоящего исключительно в категориях наследования прошлому, неизбежности его повторения. «Кривое горе» не советует отмахиваться от уже случившихся социальных катастроф, но и не настаивает на том, что единственным способом работы с ужасом прошлого должно стать вечное возвращение к боли как к культурной норме и, соответственно, ожидание ее возобновления. В культуре растворены продуктивные способы взаимодействия с памятью, в том числе еще не ставшей предметом общественного обсуждения. Значит, еще вполне могут выкристаллизоваться какие-то новые реплики и голоса, защищающие сообщества от культурной амнезии.

5

Арт Шпигельман Маус: рассказ выжившего. М.: Corpus, 2015

Напоследок я хочу рекомендовать книгу, предлагающую весьма нетривиальный способ «исследования» социальных катастроф, коллективных травм и жертв. Речь идет о то ли комиксе, то ли графическом романе «Маус», который создавался художником и писателем Артом Шпигельманом на протяжении без малого 20 лет, с 1972 по 1991 год. Получившая в 1992 году Пулитцеровскую премию книга — это одновременно антифашистский манифест и итог интроспективного исследования опыта преодоления «другими» (в данном случае преимущественно евреями) чудовищных испытаний Холокоста.

Почему же это графическое повествование поставлено мною в один ряд с фундаментальными теоретическими изысканиями? Во-первых, потому, что предпринятая здесь попытка визуализации позволяет буквально увидеть наслоение разных образов, сюжетов, реминисценций, составляющих сегодня представление об одной из титульных катастроф человечества и переживаниях ее жертв. То, что авторы научных работ никогда не смогут передать с помощью аккуратно напечатанных строк (аффекты, сломы языка), зафиксировано в этом тексте как варианте свидетельства и в то же время результате исследования прецедентного кейса — истории конкретной семьи. Во-вторых, «Маус» — это насквозь личное повествование, которое не пытается быть рациональным объяснением произошедшего. В этой книге отразилась та искренность, что характерна для героев культового документального фильма Клода Ланцмана «Шоа», желающих и не имеющих сил до конца предъявить свои ощущения и вообще себя самих, сломленных невыносимыми испытаниями. Не познакомиться с трудом Арта Шпигельмана в процессе поиска ответа на вопрос «Что такое травма?» можно только в одном случае: если вы опасаетесь слишком близко приближаться к тому жуткому, что может породить культура и цивилизация, если хотите увидеть беспристрастный, уже очищенный от всяческих эмоциональных «примесей» рассказ. Однако надо признать: неважно, имеем ли мы дело с жертвами или их наследниками, взявшими на себя труд свидетельствовать, — окончательное выхолащивание, вымывание аффекта невозможно. Рациональное и иррациональное неизбежно отражаются друг в друге, а значит, и сущностно важные исследования можно проводить с помощью языка, в котором есть место боли.