Несмотря на кажущуюся простоту различения объекта и предмета исследования, это одна из самых болезненных тем большинства исследовательских проектов, не говоря уже о дипломах и диссертациях. Как правило, видно, когда преподаватели читают эти работы, как страдал автор. Автору приходится иметь дело с некоторым абсолютно лишним, избыточным и не имеющим никакого внятного содержания различением.
Чаще всего при этом используется эксплицитно или имплицитно старый образ, предложенный в одной из работ Владимира Ильича Ленина, где речь идет о граненом стакане. Например, человек как объект — это многогранный стакан, а каждая дисциплина выбирает в нем свою собственную грань, а дальше непонятно, правда, как, но, видимо, из всех тех многочисленных дисциплинарных областей исследования, вероятно, индуктивным образом должен сложиться объект во всей его совокупности.
Очевидно, это разграничение, где мы говорим, что объект и предмет различаются как целое и его часть, или где мы говорим о том, что предмет — это некоторый аспект объекта, мягко говоря, неверно. Это просто эпистемологический предрассудок, доставшийся в наследство старшему поколению исследователей. Поскольку мы понимаем, что соотношение между объектом и предметом очень сильно связано с кантовским решением возможности познания, поскольку теперь мы понимаем, что между субъектом и объектом познания стоит регион трансцендентального — язык при позднейшей реинтерпретации Канта, мы понимаем, что наше знание о мире опосредовано языком, потому в каком-то смысле мы никогда ничего не можем знать о своем объекте наверняка. Отношения между объектом и знанием о нем контингентны. Объект — это вещь в себе. То, что мы можем знать, — это предмет. Превращение объекта в предмет — вернее, перевод объекта на язык нашей дисциплины — называется процедурой концептуализации.
Если вспомнить метафору исследователя как человека, который сидит перед радаром, и где-то там летит самолет, про который он в принципе ничего не может знать наверняка, но при этом у него есть радар — собственно, регион трансцендентального, та система различений, которая позволяет ему что-то об этом объекте сказать, — у него есть точка на экране, которая ползет в определенной координатной сетке, и, даже не зная наверняка, например, о том, сколько людей на борту, какого цвета глаза у пилота, сколько лет пассажирам и много других очень интересных и захватывающих аспектов этого объекта, тем не менее у него есть предмет, у него есть точка на экране. Таким образом, отношение между объектом и предметом — это отношение между где-то летящим самолетом и той референцией этого самолета, которую сделала доступной нашему познанию наша система различений, наш язык описаний.
Вопрос в том, как создать такие системы различения, как создавать «радары», чтобы иметь возможность описывать этот мир.
Процедура создания языка описания называется процедурой концептуализации.
Когда мы говорим о том, что мы должны концептуализировать некоторый феномен окружающего мира, про который, как мы помним, наверняка знать ничего нельзя, потому что он есть вещь в себе, мы говорим о том, что нужно каким-то образом, опираясь на фундаментальные ресурсы, например, социологической теории, создать референцию этого объекта.
Давайте посмотрим на примере. Есть такой объект, как, например, городской парк — будь то парк Горького, или парк как часть музея-заповедника Коломенское, или поляна в Тропарево, хотя вопрос, является ли она парком, — второй вопрос. И то, будем ли мы рассматривать его, например, как общественное пространство или как общественное благо, зависит от нашего выбора концептуализации, той системы различения, которую мы принимаем за отправную точку, прежде чем начинаем собирать какие-то данные.
Если сюда приходит теория общественного блага, сюда заходят экономисты. Они говорят: конечно, парк — это общественное благо, соответственно, ему уже сразу априорным образом атрибутируются основные предикаты, то есть то, что мы называем концептом первой орбиты. Если мы говорим о парке как об общественном благе, мы говорим о том, что это неконкурентное благо, неисключаемое: если поставить шлагбаум на входе и брать с людей деньги, то он перестанет быть общественным благом. Мы говорим о том, что это неделимый объект, потому что, конечно, можно поделить парк на маленькие зоны и сказать, что на этих четырех квадратных метрах гуляют эти, на этих восьми квадратных метрах гуляют эти, но тогда он тоже уже не будет парком. Таким образом, в тот момент, когда теория общественного блага начинает кодировать парк, переводя его на свой собственный язык — парк как общественное благо, — она делает возможным для экономиста что-то об этом парке сказать, получить о нем какие-то данные, вписать его в свои формулы, которые, например, позволяют рассчитать необходимый объем общественных благ, исходя из заданных параметров, и так далее.
Чего не видит такая концептуализация? Например, уже не очень важны пространственные характеристики. Круглый парк, квадратный парк, большой парк, маленький парк — интересует только исходя из того, как именно он употребляется, какое количество потребителей исключаем/не исключаем и так далее. Парк оказывается рядоположен множеству вещей, например правовой защите на территории государства и так далее.
Если сюда приходит другой язык описания, например, микросоциологии, исследователи повседневных практик говорят: нет, вы ничего не понимаете. Конечно, парк как общественное благо — понятно все, дальше все эти экономические категории, но самого парка вы не видите. Это хитрый ход. Никто не видит самого парка, ни один исследователь не видит парка таким, как он есть. Мы все видим лишь определенные его аспекты, которые сделаны видимыми нашим языком описания.
Исследователь повседневных практик начинает анализировать, как, например, практики ходьбы по парку сцеплены друг с другом: почему здесь люди ходят, а здесь нет, как именно переходит фланирование по парку, прогулочный шаг в формат перемещения, то есть человек идет из точки А в точку Б регулярным шагом. Мы начинаем анализировать это практическое зонирование — как люди по-разному пользуются этой территорией. И у нас появляется совсем другой парк — как физическое пространство, упорядочиваемое нерефлексивными социальными действиями людей.
В этот момент приходит другой язык описания и говорит: нет, вы чего-то здесь не поняли, ребята; в частности, вы не понимаете, что парк является объектом яростной политической борьбы, у парка есть политическое измерение. Экономисты видят в нем общественное благо, вы видите просто сцену, на которой есть бэкстейдж, фронтстейдж, авансцена, кулисы, вы смотрите, как распределяются практики, вы не понимаете, что за парком стоят политические элиты. Эти политические элиты отмывают там деньги, хотят превратить свой политический капитал, сделав принципиально новое общественное пространство в городе. Парк — это ставка в игре. И тогда мы должны анализировать, каким образом происходит противоборство разных групп, какие коалиционные шаги они предпринимают, какие стратегии выбирают. Зная это социальное пространство, диспозицию политических игроков, мы можем понять, почему парк выглядит так, а не иначе. Впрочем, им тоже можно сказать: вы не видите парка, а на самом деле там все совсем по-другому.
То, каким образом парк будет изучен, какие данные о нем будут получены, связано напрямую с тем, какой язык описания принят в качестве исходного. И здесь, конечно, появляется такой забавный сюжет. В первой модели различения объекта и предмета объект один, человек един, общество едино, а предметов много, потому что мы создаем множество, мы выхватываем какие-то отдельные его элементы.
А теперь получается наоборот: объектов гораздо больше, чем предметов, потому что предмет — это то, что создается внутри системы различения, внутри языка описания.
А потому разные теории, к чему бы они ни прикасались, всё превращают, как царь Мидас, в свой предмет.
Например, моя любимая теория фреймов. Фрейм-аналитик, как, впрочем, представитель любого другого языка описаний, во всем видит структурированные социальные взаимодействия. Например, мы приходим в медиаисследования и начинаем анализировать, как концептуализируется просмотр телевизора в разных медийных теориях. И мы понимаем, что есть теория, которая исходит из некоторого доминирования структурных параметров. Например, есть разные целевые аудитории, разные группы, у них есть объективные характеристики, мы знаем, что этот медиаконтент будут смотреть эти, эти и эти. Соответственно, нам нужно провести опрос, понять, сопоставить характеристики контента, характеристики целевых аудиторий, и вот мы уже как бы объяснили, почему разведенные домохозяйки смотрят телесериал «Разведенные домохозяйки».
Есть другой язык описания, опять же в зоне медиаисследований, где все определяется характером самого контента, контент сам создает тех, кто его смотрит, нет никаких предшествующих просмотру объективных социальных групп — и здравствуйте, все семиотические подходы, все, что позволяет, анализируя содержание медиасообщения, понять, почему у него именно такие потребители.
Сюда приходят фрейм-аналитики и производят операцию реконцептуализации. Они говорят: и те и другие не видят главного. Почему главного? Потому что в нашем языке описания это главное, в их — нет. Мы говорим: они не видят ситуации просмотра телевизора, как человек смотрит. И тогда мы выделяем некоторые характеристики контекста просмотра, фреймы, мы смотрим, как упорядочен в пространстве и времени просмотр телевизора, мы анализируем режимы вовлеченности в этот просмотр, соотносим структурные параметры и параметры вовлеченности, и вот уже появляется фрейм-анализ телепросмотра, который необязательно должен был появиться. Просто он отхватил какой-то кусок исследовательской проблематики, показав, что он может концептуализировать этот объект иначе и показать что-то, чего остальные не видят.
То же самое с голосованием. Все знают, что можно объяснить результаты голосования анализом голосующих: к каким группам они принадлежат, сколько они зарабатывают, какова их этническая принадлежность, каковы их религиозные убеждения. И, соответственно, производится внятный математический анализ, и мы говорим: вы знаете, люди такого-то возраста, такого-то дохода, такого-то вероисповедания голосуют за таких-то, таких-то, таких-то, поэтому здесь победил этот, а здесь победил этот. Приходит фрейм-анализ и говорит: вы не понимаете, голосование — это упорядоченное фреймированное взаимодействие. Поэтому мы будем анализировать, как мы это делали пять лет на Балканах, как организовано пространство избирательного участка и как, например, характеристики организации пространства избирательного участка и сама структура взаимодействия людей на избирательном участке в городе Вуковар определяют, почему этнические меньшинства, зарегистрировавшиеся для того, чтобы прийти и проголосовать за своих кандидатов (там это требует регистрации), вдруг в последнюю секунду решили голосовать за кандидата от хорватских партий.
Таким образом, каждый раз мы сталкиваемся с необходимостью концептуализации, ресурсы для которой поставляют нам наши социологические теории. Поэтому в каком-то смысле эта исследовательская война — война языков. Разные языки описания по-разному концептуализируют объект, они по-разному делают его доступным исследованию. И тот язык, который сумеет сформировать наибольшую очевидность, может позволить увидеть что-то, чего не позволяют все другие языки, и доказать, что это что-то важно. Почему мы должны обращать внимание на то, как именно люди смотрят телевизор, когда они выбегают за пивом? Фрейм-анализ говорит: потому что у вас пиплметры показывают, что эту рекламу смотрят все, а реально нет, все просто выбегают на этой рекламной паузе. Конечно же, никто не будет выключать в этот момент пиплметр, поэтому вам кажется, что ее смотрят, а в комнате-то никого нет. А вот у нас есть некоторый язык описания, мы далее делаем операционализацию, ставим камеры, и на камерах мы видим то, чего вы не видите через призму своих различений.
Таким образом, прикладная концептуализация — это всегда использование, паразитирование на языке некоторого теоретического ресурса как ресурса воображения.
И здесь появляется важное для эпистемологии социологическое различение между прикладной и фундаментальной концептуализациями. Прикладная концептуализация — это когда мы уже имеем некоторый исходный объект и пытаемся вписать его в свою категориальную сетку, сделать из него предмет, преобразовать его, закодировать его на языке определенной теории. Откуда она берется? Она берется из резервуара фундаментальных теоретических концептов.
Конечно же, Дюркгейм не проводил специальные исследования, например, террористических актов. Но сегодня в сфере Terrorism Studies та логика, которую он предложил, логика мышления, в которой нет индивидуального теракта, нет индивидуального террориста, а есть определенные сообщества, социальные группы, социальные связи, в которые данный террорист встроен, есть объективные параметры и характеристики этих сообществ, а потому, в общем-то, это не человек совершает теракт, а это определенная группа со своими социальными параметрами, со своим градусом солидарности, со своим типом социальных связей совершает теракт. Единичный индивидуальный теракт тогда становится нам невидим, мы его не видим, мы не способны его различить.
Зато мы можем увидеть другие взаимосвязи. Например, недавнее исследование израильских социологов, которое показало, что террористы, принадлежащие к более высокому социальному классу, получившие лучшее образование, в среднем за теракт убивают больше — такой немного странный коэффициент эффективности теракта в зависимости от образования. Но вот приходит принципиально другой язык описания, социологическая теория действия, где уже нет доминантной переменной под названием «сообщество и социальная связь», зато есть принципиально другая фокусировка на смыслах действующего субъекта, на том, какие именно смысловые детерминанты он сам вкладывает в свое действие, субъективно полагаемый смысл, и вот мы уже анализируем разные типы террористических актов как разные типы социальных действий. У нас появляются целерациональные, ценностно-рациональные, традиционные, аффективные.
Но потом приходит теория рационального выбора, которая говорит: о’кей, да, там традиционные, аффективные социальные связи, все хорошо, но давайте мы ограничимся определенным классом и скажем (сильное допущение, заложенное в концептуализации), что всякая террористическая активность представляет собой форму рационального действия, и тогда к ней уже применима вся экономическая метафорика, и вот появляется экономика терроризма. То же самое с самоубийством, когда есть, например, жесткое социологическое объяснение самоубийству — дюркгеймовское, и тогда в зависимости от силы социальной связи и от градуса солидарности в сообществе мы можем проинтерпретировать такое или такое количество самоубийств. Недавняя книга Фельдмана, которая показывает, что нет, теория рационального выбора может интерпретировать самоубийство как рациональное действие, как действие, ориентированное на определенный выигрыш, и появляется принципиально новая модель объяснения, модель описания.
Самое главное, что у нас каждый язык описания трансформирует некоторый объект, делая его видимым и различимым, приводя его, как правило, к некоторой предзаданной категориальной сетке. И потому в одних и тех же категориях, например «структурированное социальное взаимодействие», будет описываться и просмотр телевизора, и голосование, и городской парк, и фокус-группа — еще один наш недавний проект. И в этом смысле, конечно, абсолютно бесполезно говорить о том, что одному объекту соответствует один предмет. Объект предметом делает язык его описания.
