Феномен радикальной критики в России XIX века

История радикальной литературной критики в России непроста. До сих пор не существует новых и пересматривающих устаревшие научные интерпретации версий истории этой критики. Почему это произошло? Одна из причин связана с тем, что семьдесят лет в советское время доминировал единственно правильный и возможный нарратив об истории русской литературной критики и политики, предполагавший непрерывную линию преемственности, которую обозначил Герцен, а потом подхватил Ленин: как Радищев пробудил декабристов, декабристы пробудили Герцена, Герцен — Чернышевского и так далее.

Истоки русской радикальной литературной критики современные исследователи находят в наследии Виссариона Белинского. А если искать вне России — во Франции.

В одном из самых знаменитых романов Оноре де Бальзака «Утраченные иллюзии» главный герой, Люсьен Рюбампре, провинциальный молодой человек и поэт, приезжает в Париж, чтобы его покорить. И он очень быстро понимает, что покорить Париж можно только одним способом: на литературном поприще ты должен стать не поэтом, не прозаиком и не драматургом — ты должен стать критиком. Люсьен так и поступает, что, правда, приводит его к полному литературному краху и возвращению из Парижа в полной нищете. Однако на короткое время герой Бальзака становится поистине властителем дум. Всего лишь на несколько месяцев, но это происходит.

Почему критик в первой трети XIX века во Франции становится властителем дум? Во Франции пресса действительно становится четвертой властью, и прессу боятся. К мнению прессы, к мнению критиков прислушиваются не только писатели, но и члены правительства и министерств. Поэтому в романе Бальзака Люсьена боятся в правительстве. Именно поэтому портной открывает ему кредит в своей лавке: он боится, что Люсьен напишет статью и дискредитирует лавку портного.

Возникает понимание литературной критики как четвертой власти, fourth estate (оригинал звучит по-английски, потому что происхождение этой фразы приписывают то Томасу Карлайлу, то Томасу Маколею, известным философам и политикам, британским писателям первой половины XIX века). Если в Англии и Франции в середине XIX века это было действительно так и критика не только занималась тем, что анализировала тексты, но и формировала политическую повестку, то что происходит с критикой, когда она переносится на русскую почву?

Как институт литературная критика в России возникает в 1820-е годы. Я подчеркиваю здесь, что не вообще возникает — это случилось еще при Ломоносове и Тредиаковском, — а возникает как литературный институт. То есть становится сетью, профессией, частью публичной сферы того пространства, где много журналов, где много подписчиков у этих журналов, где люди из очень разных социальных и политических страт прислушиваются к мнению критика. Что происходит в России с этим политическим измерением литературной критики?

Мы снова возвращаемся к Белинскому. Поздний Белинский — примерно с 1845 по 1848 год, год его смерти, — заимствует из Франции, у молодого Прудона, у французских сенсимонистов, идею социальности. Он создает социальность и социальный пафос, ставит социальный анализ во главу угла и призывает критика при анализе литературных текстов заниматься именно этой стороной литературных произведений. Важны последние статьи Белинского, такие как «Взгляд на русскую литературу 1847 года», где он обозревает два важнейших русских романа — «Кто виноват?» Герцена и «Обыкновенную историю» Гончарова. В этих статьях Белинский смотрит, что роман говорит нам о том, как устроена русская жизнь. Как устроены перемещения людей из провинции в столицу, если говорить о сюжете романа Гончарова «Обыкновенная история». Какой вред наносит крепостное право, что происходит с институтом брака и семьи, почему любовные треугольники так мучительны, если говорить о сюжете романа «Кто виноват?» Герцена.

Белинский задает социальную повестку в России. Эта повестка была подхвачена начиная с 1855 года. Потом был небольшой перерыв, «мрачное семилетие»: последние семь лет царствования Николая I оказались для русской критики и журналистики очень тяжелым временем, когда цензура свирепствовала и не позволяла открыто проговаривать какие-то вещи, многие слова были запрещены. Слова «социальность» и «коммунизм» были запрещены, прямо упоминать имя Белинского было запрещено до 1855 года, только косвенно.

В 1855 году происходит обновление социальной повестки, и на сцену последовательно выступают два литературных критика. Николай Чернышевский и Николай Добролюбов стали к 1861 году, то есть к первой большой реформе — отмене крепостного права в России, едва ли не самыми читаемыми критиками. Это можно измерить: тираж журнала «Современник» в лучшие годы его существования, когда там печатались статьи Добролюбова, составлял шесть-семь тысяч экземпляров. Для литературных журналов той эпохи это рекордный тираж. Конечно, тираж газет был больше, но газета по-другому устроена, она не вмещает большие политические, литературные статьи. А журнал был главной площадкой, на которой в то время разворачивались политические и литературные дискуссии.

Как была устроена радикальная социальная критика Чернышевского и Добролюбова? Чернышевский в своей магистерской диссертации 1853 года «Эстетические отношения искусства к действительности» заявил о том, что отныне и критик, и писатель, и все читатели должны придерживаться самой новой, современной и прогрессивной, как ему казалось, теории искусства. Согласно этой теории, искусство стоит ниже действительности. Действительность — вот главное, что есть в жизни общества и человека. Критика и литература только отражают эту действительность. Как потом с легкой руки противников Чернышевского стало принято говорить, в одной фразе выражая смысл концепции Чернышевского, нарисованное яблоко по определению хуже действительного яблока, как красиво оно ни было бы передано на холсте.

Вторая важная идея, которую запустил Чернышевский в этой диссертации и потом в своих статьях, заключалась в том, что критика должна управлять всем. На самом деле тут он продолжал Белинского. Но, в отличие от Белинского, Чернышевский сформулировал, что критика должна управлять не только литературой, но и политической сферой. Амбиции у Чернышевского были очень большие, и по его дальнейшей траектории это хорошо видно.

Уже в 1857 году он передает место и позицию литературного обозревателя в «Современнике» молодому выпускнику Педагогического института Николаю Добролюбову, с которым он познакомился и понял, что именно этот человек способен возглавить литературный отдел журнала. Чернышевский устранился от литературной критики и полностью сосредоточился на политических и экономических проблемах. А проект радикальной критики в сознании и в истории русской литературы оказался связан с критической деятельностью Николая Добролюбова. Почему?

Всем нам со школы известно определение, которое сам Добролюбов дал своему методу, — реальная критика. Почему реальная критика? Потому что она, говорит Добролюбов, имеет дело с реальным положением дел и с реальностью. Анализ произведения для Добролюбова служит лишь поводом, чтобы поговорить о других, более злободневных проблемах.

Это не означает, что Добролюбов, Чернышевский и их продолжатель Писарев как радикальные критики полностью игнорируют эстетическое, литературное, художественное достоинство текстов, хотя долгое время такое представление существовало. И Добролюбов, и Писарев, разумеется, умели анализировать текст с литературной точки зрения. Наброски, черновики и дневники Добролюбова это полностью подтверждают. Он очень хорошо ориентировался в литературе, был начитан, разбирался в законах художественности, знал, что такое метафора, знал, как устроена композиция романа. Но Добролюбов сознательно избрал социологический метод анализа текста как наиболее эффективный.

Реальную критику сейчас лучше всего называть социологическим анализом. Это больше всего похоже на то, как работает сейчас социолог культуры и литературный критик, который смотрит на текст через социологическую оптику. Почему это похоже скорее на социологию? Добролюбова всегда интересовало то, как через текст пульсирует реальность. Когда он анализирует «Обломова» Гончарова или «Накануне» Тургенева, он ищет там, как через литературную фабулу, через литературный сюжет, через саму структуру текста проступают скрытые проблемы и противоречия русской жизни.

В «Обломове» это противоречия между отсталой и патриархальной системой крепостного права, которая не пускает Обломова из кокона, из той зависимости, в которой он оказывается от приходящих из его имения денег, — того, что манифестировано в знаменитом сне Обломова, крепостной Обломовки.

В романе «Накануне» это знаменитый сюжет о том, как болгарин Инсаров, отучившись в Москве и влюбив в себя Елену Стахову, уезжает в Болгарию, чтобы бороться за освобождение Болгарии от Османской империи и строительство национальной болгарской культуры. Добролюбов прочитывает этот сюжет как сюжет о невозможности подобного проекта в России, о невозможности сопротивления и построения гражданской нации в России, потому что ничего невозможно, реформ нет и все институты стагнируют.

Тип использования литературного текста как отправной точки для социологического анализа был в то время инновацией в литературной критике. Добролюбов довел этот метод до очень изощренной формы и степени за четыре-пять лет до своей скоропостижной смерти от туберкулеза в ноябре 1861 года. С его легкой руки потом Писарев и целое следующее поколение демократических, радикально настроенных критиков, таких как Николай Михайловский, Варфоломей Зайцев, а потом марксисты, например Георгий Плеханов, стали пользоваться социологической методологией Добролюбова в полной мере.

Этот метод никуда не делся: современные исследователи культуры тоже используют литературные тексты, недавно вышедшие романы не для того, чтобы показать, хороший этот роман или нет (это скорее литературоведческая критика), а для социологических замеров, для среза тех умонастроений, которые пульсируют в ткани этих литературных произведений и могут нам что-то сказать о том, как устроена жизнь в тот или иной момент времени.