Но, наверное, самая большая роль в пропаганде нового быта была у Льва Троцкого, потому что он, в отличие от всех других деятелей, облек это в форму очень ярких, запоминающихся поэтических метафор, которые, конечно, не могли пропустить деятели искусства и архитектуры. Он вдохновленно говорил о том, что наш новый быт больше не будет складываться стихийно, как коралловые рифы, будет формироваться осознанно и даже приобретет черты театрализованного действа. Он говорил о том, что теперь-то, когда мы сможем регулировать любовь, смерть, питание, здоровье, воспитание детей и так далее, мы наконец достигнем уровня Аристотеля или Гете, мы начнем строить дворцы под водой или на вершине Монблана и так далее. В общем, это были очень поэтические выступления, которые, несомненно, слышали архитекторы. И то, что говорил Лев Троцкий в первой половине 1920-х годов, отзывалось в течение всей эпохи авангарда, всех 1920-х и даже начала 1930-х годов.
Более того, до реализации того, что он пытался сформулировать, дошли даже в конце 1920-х, когда начали проектировать комбинаты, организующие новую жизнь. Как это происходило? Дело в том, что эти стихийные коралловые рифы, о которых он говорил, действительно возникали из-за нищеты, из-за голода. Например, первые студенческие коммуны стали возникать по принципу, как их потом называли презрительно, «жратвенных коммун». Потому что это был способ просто физически выжить. Студенты организовывались и занимали, допустим, бывшие пивные или пустующие помещения на первых этажах зданий, организовывали коммуны по разным принципам: это были и паевые коммуны, это были коммуны стопроцентные, когда все абсолютно стипендии и заработок складывались в общий котел. Но они были устроены не по идеологическому принципу, а по принципу удобства. Действительно, гораздо дешевле можно обеспечить пропитание, если всем складываться вместе, и кто-то один будет готовить еду или по очереди дежурить и следить за организацией быта. Эта первая волна коммун возникла в 1924–1925 году, в Ленинграде и в Москве появились первые такие, в первую очередь студенческие коммуны. Молодые рабочие некоторых заводов тоже таким образом пытались организовать свой быт. Надо сказать, что эти коммуны довольно быстро разваливались, больше 2–4 месяцев они не существовали.
Потом уже стали появляться коммуны, собранные по идеологическому принципу. То есть люди очень тщательно относились к подбору каждого члена коммуны — это были выборы коммунара. Человек должен был соответствовать по происхождению и своей подготовке к тому, чтобы жить сообща. И там было не только полное обобществление быта, но и общая культурная программа, общие походы в театр, выписывание газет и так далее. Это заметили и захотели, конечно же, трансформировать в какие-то архитектурные формы. Во второй половине 1920-х годов проходят первые конкурсы на проектирование домов-коммун. Это и студенческие конкурсы — ВХУТЕМАС в этом участвуют, ленинградские студенты, профессиональные архитекторы тоже. Проанализировав всю дискуссию, связанную с тем, как жили эти коммуны, что было плохо, что хорошо, этим уже всерьез занимается Моисей Гинзбург и его команда. Таким образом, в конце 1920-х годов строятся первые несколько домов-коммун. Строго говоря, это дома переходного типа, то есть это дома, где есть часть коммунального проживания с выделенным общественным блоком. Это дома, где внутри встроены ясли, детский сад, столовая, прачечная, зоны для занятия спортом и клубные помещения — библиотека и подобное. В разных формах это существовало, но самая известная, наверное, — это студенческий дом-коммуна, общежитие архитектора Ивана Николаева в Москве на улице Орджоникидзе. Это дом, продуманный как такая машина для жилья, как говорил Корбюзье, когда по минутам были просчитаны все перемещения жильцов этого дома, была отдельно выделена зона для сна, то есть спальный блок со спальными кабинами, санитарный блок и общественный блок. Все было жестко регламентировано.
Дом Наркомфина Моисея Гинзбурга и дом-коммуна на Гоголевском бульваре и в Ростокино нельзя считать в полной мере коммунами, хотя там был развитый общественный блок, тем не менее это были отдельные ячейки для жилья, там семьи могли существовать более-менее изолированно. Но во всех этих домах было очень четко отделены все процессы, связанные с воспитанием детей и с питанием, в отдельные общественные зоны, чтобы в своей собственной ячейке можно было только спать и общаться с семьей. Самый радикальный проект дома-коммуны, точнее, целого города коммуны был сформулирован томским студентом-архитектором Николаем Кузьминым, который придумал комбинат для горняков Анжеро-Судженска. Действительно, в соответствии с идеями Льва Троцкого комбинат, где каждому этап человеческой жизни, от рождения до смерти, соответствовал отдельный архитектурный объект. То есть человек рождается в роддоме, он тут же определяется в дом малютки, потом в ясли, детский сад, он попадает в учебное заведение, общежитие, в конце концов что-то, что можно сравнить с современным домом престарелых, и, соответственно, крематорий. Этому соответствовала четкая схема жизни — от рождения до смерти, которую Кузьмин рисует.
В соответствии с популярной тогда научной организацией труда (НОТ), которой активно занимался поэт и ученый Алексей Гастев, Кузьмин формулирует НОБ — научную организацию быта. Это все публикуется на страницах главного журнала конструктивистов «Современная архитектура» и в принципе поддержано. Но потом именно Кузьмин станет мишенью для критики перегибов на архитектурном фронте, и от него отворачиваются даже те архитекторы, которые его поддержали, соратники вроде Гинзбурга. Говорят, что его проект слишком радикален для нашей реальности. Тем не менее, несмотря на все дискуссии и на то, что в реальности домов-коммун было построено не так много, по всей стране в огромном количестве строятся фабрики-кухни, строятся клубы, строятся банно-прачечные комбинаты, строятся школы-гиганты нового типа, где одновременно могут обучаться до 2000 детей. Это абсолютно новая типология, которая была сформулирована в самом начале 1920-х годов как пространство, формирующее новое сознание, потому что все эти новые сооружения должны были максимально разгрузить человека от бытовых проблем, максимально освободить женщину от обслуживания семьи и, по сути, вывести человека из изолированной ячейки собственной семьи в общественное пространство.
Все это бурное строительство было приостановлено и даже заторможено в 1930 году, когда власть обращает внимание, что по всей стране идет какой-то очень активный процесс, в котором она играет весьма незначительную роль, что роль формирования нового человека взяли на себя архитекторы и градостроители, а не партийные деятели. Шестнадцатого мая 1930 года выходит постановление о работе по перестройке быта, в котором подвергаются очень жесткой критике все эти эксперименты, говорится о том, что некоторые фантазеры и подверженные утопическим идеям товарищи, скрывающие за левой фразой свою оппортунистическую сущность, пытаются перепрыгнуть одним скачком реалии сегодняшней страны и что общество не готово к таким радикальным трансформациям своей жизни. На самом деле это означало откат к традиционным представлениям о семье, быте. И хотя архитектура очень медленный процесс, то есть то, что проектировалось в 1929-м, строилось вплоть до 1932–1933 года, тем не менее уже вышли тексты, которые говорили о том, что заказа на реорганизацию жизни уже нет, это сопровождалось очень жесткой критикой и градостроительных дискуссий рубежа 1920–1930-х годов, дискуссий урбанистов и дезурбанистов. Это означало возвращение к традиционному представлению о доме, хотя фабрики-кухни продолжали функционировать, но идея о полном обобществлении быта, которое может наступить уже завтра, уже прямо сейчас, исчезает. И в первой половине 1930-х годов архитекторы возвращаются к проектированию традиционных многоквартирных домов с кухнями, хотя и очень маленькими, но тем не менее отдельными. Хотя остаются, конечно, и ясли, и детские сады и так далее, разговор о новой типологии отходит на задний план, и в первую очередь речь идет о комфорте, благоустроенном жилье.
Меняется и распределение этого жилья. Если раньше, в конце 1920-х годов, речь шла о том, чтобы максимальное количество людей получило возможность жить в доме, а не в бараке или землянке, как вплоть до 1950-х годов большая часть населения нашей страны проживала именно так, то середине 1930-х возвращается тема ЭКО буржуазного дома, в котором квартиру может получить только избранный: ударник, чиновник, номенклатура, — а рабочие продолжают жить в бараках. Это уже в первой половине 1930-х годов крах утопии, сформулированной в самом начале 1920-х.
