В другой раз
Здесь, однако, многие социологи не совсем согласны с Вебером. По их словам, если мы возьмем имеющееся в его работах определение, получается, что статусные группы не обязательно исчезли. В некотором смысле мы живем в не менее кастовом обществе (если считать, что кастовая система — это идеальный тип стратификации, основанный на статусных различиях), просто сегодня различие перенеслось из области стиля жизни в область стиля мысли. Те группы, которые сегодня соответствуют определению статусных групп, — это прежде всего профессии. Справедливости ради надо сказать, что Вебер указывал на то, что сегодня статусные различия, возможно, перенеслись в сферу образования и профессиональных занятий, но это такая ссылка, которую он успевает сделать только мимоходом. Исследователи где-то в 1970-е годы начинают развивать эту идею, и в 1970–1980-е выходит несколько очень важных книг: Фридсона, Пола Старра, в дальнейшем Эндрю Эббота, рассказывающих о том, как профессии, понятые как группы, монополизирующие экспертизу в определенной области, возникают, существуют, развиваются, конкурируют друг с другом и иногда (на самом деле очень редко) умирают.
Большинство профессиональных групп не имеют выраженного общего стиля жизни (хотя некоторые, как священники или врачи, имеют), но имеют образ мысли, который передается через сложную систему формального образования. Для того чтобы стать врачом, нужно думать как врачи, при этом требуется усвоить не только набор знаний, но и определенные установки. Профессиональные группы не эндогамны юридически, разумеется, но при этом самые большие шансы найти спутника или спутницу жизни мы имеем среди коллег — это такой первичный брачный рынок, на котором мы все, скорее всего, и обретем то, что искали. Наиболее вероятная профессия для любого малыша — это профессия родителей, потому что так проще, потому что родители перед глазами и задают ролевую модель, потому что понятно, на что это похоже. Поэтому, хотя, конечно, закон ничего не говорит о том, что дети врачей должны становиться врачами, де-факто это происходит с удивительной частотой. И профессии пользуются каким-то престижем, уважением. Сегодня шкалы престижа — это прежде всего шкалы престижа профессии. Один из первых вопросов, которые мы задаем каждому новому знакомому, — это чем он, собственно, занимается, и ответ в значительной мере определяет степень почтения, уважения, интереса, который этот новый человек вызывает. Сегодня профессии не носят разные костюмы, как носили члены разных средневековых цехов, например, или тем более разных сословий, но в принципе мы примерно знаем, представляя себе классовую систему и некоторое количество стереотипов, что врач выглядит так, университетский профессор выглядит так, неквалифицированный рабочий будет выглядеть иначе — мы страшно изумимся, если перепутаем одного с другим (часто ли вы видите неквалифицированных рабочих в вельветовых пиджаках?).
Профессия монополизирует не столько образ жизни в целом, сколько определенную нишу на рынке труда. Для средневековых сословий, статусных групп ниша на рынке труда — это только часть образа жизни. Например, дворяне имеют монополию на службу в армии и некоторые государственные должности при французском старом режиме. А буржуазия де-факто имеет монополию на то, чтобы заниматься торговлей. Если дворянин начинает заниматься торговлей, что часто хочется сделать, потому что дворянство из-за сокращения земельных рент приходит в упадок, то оказывается, что это сделать нельзя, иначе потеряешь свое положение в благородном сословии, и уже те карьерные пути, которые открыты для тебя как для нобиля, будут раз и навсегда закрыты. Вышел из сословия, женился не так, вышла замуж не так — все, это положение теряется. А сегодня профессиональные группы монополизируют такие же рынки или ниши на рынках труда, закрепляя за собой возможность оказывать определенные виды услуг. Если раньше работа была производной от стиля жизни (понятно, что для дворянина пристало служить в армии, а торговать, наоборот, не пристало), то сегодня нет представления о целостном образе жизни как основном, но есть четкое представление о том, что только специалист, получивший соответствующее образование, может заниматься некоторой работой. Во многих случаях это право закреплено законом: неврач не может предлагать медицинские услуги, а тот, кто не является юристом, не может предлагать юридические услуги, и даже там, где закона нет, все равно есть очень сильная вера, коллективное представление о том, что есть такие вещи, которые доступны только экспертам.
Пол Старр написал великую книгу о социальной трансформации американской медицины, рассказывающую о том, как американские врачи превратились из группы очень разнородной, в целом экономически неуспешной и не пользующейся никаким особым уважением, в самую уважаемую и влиятельную группу в Соединенных Штатах. Это случилось за сравнительно короткий период — примерно 40 лет. Вначале врачи очень разные, но их не очень много, довольно мало по сравнению с нынешним состоянием, потому что есть сильная вера в то, что каждый в конечном счете лучший судья своему здоровью. А потом происходит то, что Старр называет монополизацией экспертизы или установлением культурного авторитета: американцы приходят к выводу о том, что нет, не каждый. Если раньше бодро продается учебник, который рассказывает, как можно провести анализ мочи на кухне, то больше никто таких учебников не продаст, а главное — их никто больше не купит, потому что мы считаем, что это занятие сугубо для специально обученных людей.
Можно сравнить это с областями, в которых монополизация экспертизы не произошла. Например, мы по-прежнему считаем, что в конечном счете каждый лучший судья своему душевному здоровью, а психологическая помощь близкого человека не хуже помощи профессионала, поэтому мы думаем, что позволить другу поплакаться у нас на плече — это вообще первая и святая дружеская обязанность. Но вот насчет вырезать другу аппендицит — это, разумеется, нет. Или мы считаем, что мы лучше будем искать спутника жизни самостоятельно, не прибегая к брачному агентству, а если появится брачное суперагентство, которое заявит, что нельзя сочетаться браком, пока агентство не одобрит выбор, то мы сочтем это грубейшим вмешательством в личную жизнь. Но в случае с медицинскими операциями, со здоровьем тела делегирование авторитета большого сомнения не вызывает.
Это пример областей, в которых произошло или не произошло делегирование экспертизы. В американской медицине оно происходит быстро, отчасти оно обусловлено успехами медицины, причем не в самой Америке, а скорее в Европе, особенно во Франции (Пастер, например) и Германии, но отчасти нельзя объяснить это успехами медицины, по крайней мере в той части, в которой мы смотрим на экономическое положение профессии. Внезапно из разрозненной, довольно хаотичной категории людей медики становятся корпорацией, цехом, сплоченным боевым отрядом, участвующим в переговорах с правительством, бизнесом и продавливающим свою точку зрения. Первое, что медики продавливают, — это юридические рамки. Раньше действовало правило: потребитель отвечает за свой потребительский выбор. Если я обратился к врачу, а врач оказался шарлатаном, то это потому, что я дурак: свободный рынок работает против таких, как я, это моя проблема. Но медики, сплотившись в корпорацию, говорят, что это не проблема потребителя, а это задача для государства — регулировать и устранять шарлатанов. И отныне никто, кто не проучился в колледже два года, а потом четыре года, а потом шесть лет и так до двенадцати лет, не может оказывать какие-то ключевые типы медицинских услуг на рынке — только квалифицированный врач, прошедший обучение в программах, одобренных ассоциацией (чтобы получить аккредитацию от ассоциации, нужно, чтобы были лаборатории, оформленные по определенным стандартам, и так далее). Медицинская профессия постоянно выдумывает все новые и новые стандарты. Кто не подчиняется, из нее устраняется — такая сложная политическая борьба, Старр ее очень интересно описывает. Вначале большинство выдавливает какое-то периферийное меньшинство — сельских целителей, а потом в меньшинстве образуется ядро, которое опять выдавливает периферию. Периферия говорит: «Да нет, два года для того, чтобы выучиться на дантиста, — это нормально». А ядро говорит: «Нет, будем учиться четыре». И примерно так — постепенно и политически, как Иосиф Виссарионович устраняет своих сторонников, — ядро из хороших университетов по одному или по небольшой группе отрезает периферийных коллег.
Какой эффект на рынок это имеет? Ааге Соренсен описывает появление профессий, возникновение основанной на профессионализме стратификации через понятие получения монопольной ренты. Из элементарных представлений об экономике известно, что на конкурентном рынке конкуренция ведет к снижению цены, а на монопольном рынке поставщик услуг может получить больше за счет своего монопольного положения, чем на высококонкурентном рынке, если только у товара нет какого-то совсем очевидного субститута. Есть много промежуточных степеней — не там, где рынка нет совсем, но там, где количество поставщиков услуг каким-то образом ограничено. Если вход на рынок, например, очень дорог, то те, кто уже оказался внутри, заплатив эту входную цену, могут получать гораздо большую плату за свои услуги, становятся экономически существенно благополучнее, чем если бы всего этого не произошло. Мы как раз видим в случае с медициной: чем сложнее обязательная медицинская программа, тем меньше практикующих медиков и тем больше монопольная рента, которую может получать каждый из них. За счет эффективной политики американской медицинской ассоциации медицинская профессия становится настолько богатой.
Медицина в Америке не обязательно на порядок лучше, чем медицина в Европе. Но европейские врачи, конечно, не голодные бюджетники, которых мы себе иногда по инерции представляем, когда думаем про российских врачей не совсем справедливо уже сегодня, не принадлежат к тому верхнему экономическому слою, к которому принадлежат американские. Это нельзя объяснить тем, что медицина лучше. Это можно объяснить тем, что организация лучше. Успешная политика профессиональных групп приводит к появлению высшего среднего класса — такого, каким мы его знаем. Высший средний класс в англо-американском обществе — это в основном профессии, небольшая примесь разных менеджериальных специальностей, а в основном это профессиональные группы (академическая, юридическая, медицинская профессии). Любая группа, которая в целом хочет вертикальной мобильности, должна в современном капиталистическом обществе организовываться по профессиональным линиям, заводить соответствующие программы обучения, выдавать дипломы, выдавливать тех, кто не прошел программу, иногда с довольно надуманными требованиями.
Эндрю Эбботт рассказывает, как во время Второй мировой войны была поставлена задача очень быстро подготовить медицинских врачей из низшего санитарного персонала. Оказалось, что задача решаема. Проблемы начались после войны, когда выяснилось, что эти люди были очень квалифицированными врачами. И, например, фармацевт, которого подготовили за два года, не хуже, чем фармацевт, которого готовили восемь. Представив себе падение цен в связи с потенциальным демпингом, медицинская ассоциация пришла в ужас, но быстро приняла меры.
Сложные программы (все должны выучить латынь или прочитать античную классику) сокращают предложение услуг практически на любом рынке сегодня. Путь вверх для профессиональной группы — это создание ассоциации и соответствующего факультета. Отсюда один из стимулов экспансии высшего образования, разумеется: мы имеем степени по практически любой специальности. Обратная сторона — в том числе фрагментация наших знаний, фрагментация представлений о том, в каких областях мы можем принять информированное решение. Хорошо, друзьям мы еще позволяем плакаться у себя на плече, иногда позволяем себе голосовать, но во всех остальных отношениях говорим, что у нас есть эксперты по тому и этому, мы простые люди, мы ничего в этом не понимаем.
При этом иногда есть подозрения, что эксперты не намного лучше неэкспертов. Иногда за поддержанием облика всезнающих профессионалов скрывается такая же степень неуверенности, которую мы наблюдаем вокруг себя. И если бы все люди с улицы подумали, конечное решение могло быть не хуже. В 1960–1980-е годы прокатилась сильная волна антисциентизма, вдохновляемая идеей, что надо дать людям разобраться, надо разрушить завесу неизвестности, которая окружает современную экспертизу, и тогда каждый из нас если не сделает по открытию, то по крайней мере сможет повлиять на направление научного прогресса в желаемые большинством людей стороны. Однако прошло несколько десятилетий, волна в значительной мере сошла на нет, а мы обнаруживаем себя в обществе, которое вопреки Веберу в некоторых отношениях оказывается прогрессирующе кастовым, если мы определяем кастовость через принадлежность к некому замкнутому универсуму знания и монопольное положение на рынке труда.
