Что значит дать архитектурному объекту, строению, зданию или временной постройке некоторую социологическую интерпретацию? Независимо от того, говорим ли мы о новых собянинских многоэтажках на окраине Москвы, о хрущевках или об одиноко стоящем туалете родом из 1990-х годов, мы должны взять некоторый архитектурный факт и заместить его социальным фактом. Например, когда мы говорим о хрущевках, социологи всегда вспоминают о том, что это не просто некоторое предельно простое, минималистское функциональное сооружение. Они вспоминают о всплеске рождаемости в послевоенный период, о демографических факторах, стремительном росте населения. Добавляют к этому, конечно, идеологические факторы: XX съезд, хрущевская оттепель, поворот к массовому, но все же человеку, некоторое подобие гуманизации 1960-х годов. В этом котле из факторов, которые включают в себя демографию, социальную структуру, культуру, идеологию и политику, рождается социологическое объяснение.
Наша задача — выбрать некоторый набор релевантных параметров, которые позволят дать убедительную интерпретацию зданию. Так, например, делает социолог Вернер Гепхарт, когда анализирует архитектуру немецких судов. Нацисты приходят к власти, начинается стремительная, коллективная мобилизация населения Германии. Появляются и усиливаются ритуальные элементы в повседневной жизни, появляется метафора фронта, трудовой фронт, женский фронт, а есть судейский фронт. Все это вместе — фронтовая метафора и ритуальные элементы — приводит к тому, что, например, в интерьере немецких судов основную роль начинают играть широкие лестничные пролеты.
Нильс Лунинг Прак, автор книги «Язык архитектуры», предлагает поделить все общества на те, которые ориентированы больше на внешние угрозы или на угрозы внутренние. Мы получаем объяснительную модель, которая показывает, как пишет Прак, почему поздний период Римской империи прямо перед самым ее закатом рождает особого рода интровертную архитектуру и, наоборот, почему романская церковь периода интенсивной миграции становится чем-то вроде крепости, которая как раз должна предоставлять защиту и убежище. Почему высокая готика появляется именно в этот период Средневековья, когда, казалось бы, основные угрозы ликвидированы. Такого рода модель рассуждения, модель, где мы, социологи, исследователи как помесь иллюзионистов и психоаналитиков вытаскивают из котла коллективного бессознательного социальные факты, которые детерминируют облик того или иного здания, появляется в результате того, что социология архитектуры сильно оказывается зависима от метафоры архитектуры как языка.
Идея архитектуры как языка и конкретного архитектурного объекта как текста, написанного на этом языке, — одно из самых тяжелых, травматических событий в истории социологии архитектуры. И одна из причин, почему социология архитектуры как самостоятельная область исследований выделяется очень поздно. Проблема такой логики рассуждения в том, что здание как материальный объект, конкретное инженерное сооружение, которое имеет функцию, подменяется текстом, подменяется его символическими составляющими, идеей коммуникации. И как будто не остается ничего материального. Вторая проблема, куда более серьезная для социологов, состоит в том, что давать интерпретацию архитектурным объектам — это не наш метод. Это не социологический способ исследования. Это герменевтика, семиотика, в конце концов символическая антропология.
В тот момент, когда социологи начали паразитировать на метафоре «архитектура как язык», они оказались в заложниках у куда более сильных смежных дисциплин — сильных именно применительно к архитектурным объектам науках о знаках, науках о коммуникации, науках о символических системах. Потому в социологии архитектуры в первый период ее существования развивается вполне естественный стокгольмский синдром. С одной стороны, мы участники заговора семиотиков и антропологов, цель которого — объяснить архитекторам, что здание — это не материальный объект, а на самом деле воплощение символической системы. Что-то вроде дневниковой записи или поста в Facebook, который общество оставляет о самом себе, и мы лишь должны его расшифровать и сказать, каким оно было. С другой стороны, социологи изобрели свой собственный способ интервенции в эту область, а именно, как только семиотик сделал свое дело и показал, что именно за текст представляет собой данное конкретное здание, приходит социолог и говорит: «Да, но вы же понимаете, что это не архитектор написал этот текст, а общество». Общество, его эпоха, ценности времени, которые стоят за этим архитектором. Получается, что архитектура это не знаковая система сама по себе, это знаковая система в конкретных социальных, исторических и экономических обстоятельствах. Получается, что архитектура — это общество в камне.
Эта метафора была ниспровергнута уже в 1970–1980-е годы. Но для того чтобы понять, как развивается социология архитектуры и почему ей приходится так мучительно расставаться с метафорикой архитектуры как языка, нужно понять, как устроена семиотическая интервенция в исследования архитектуры. Начинается она с небольшой работы Ролана Барта, которая называется «Семиология городского», где Барт провозглашает что-то вроде крестового похода на архитектуру. Наша задача, говорит Барт, сделать словосочетание «язык архитектуры» не просто метафорой. По сути, мы должны повторить подвиг Зигмунда Фрейда, который начинает с выражения «язык бессознательного» чисто в метафорическом смысле, но затем убеждает и показывает, каким образом бессознательное говорит с нами, конечно, при посредничестве психоаналитика на своем собственном языке. В итоге язык бессознательного становится рабочим концептом. Точно так же и мы, говорит Барт, должны «язык архитектуры» сделать не просто литературным выражением. Нам нужно показать, каким образом работает понятие семантической нагрузки, можем ли мы использовать идею двойного членения, разделения на семемы и морфемы. Если здание это текст, то нужно понять, из каких элементов оно написано.
Но для этого, по мнению Ролана Барта, нам нужно сначала разобраться с двумя главными противниками. На пути крестового похода стоят» два врага: экономика и архитектура. А именно понятие функции и понятие рациональности. Потому что каждый раз, когда мы думаем о здании, мы же понимаем, что здание имеет конкретные функциональные компоненты. Что здание имеет функцию и свое назначение. Семиотик должен прийти и показать, что назначение есть значение, что функция это в действительности коммуникативная семиотическая единица. Здесь Барт отсылает к работе Виктора Гюго. А точнее к одной главе в «Соборе Парижской Богоматери». Глава представляет собой один огромный комментарий автора к фразе одного из его героев. Фраза звучит так: «вот это убьет вот то». Вот это — книга, вот то — Собор Парижской Богоматери. Почему распространение печатной книги должно убить собор? Гюго пишет, потому что каждой эпохе свойственен определенный способ выражения, определенный способ письма. Архитектура — это письмо, пишет Виктор Гюго, за что его собственно и любит Ролан Барт, сравнивая с Деррида. Каждая эпоха предлагает свои собственные средства выражения. И архитектура соответствует той эпохе, в которой большая часть людей не умеет читать и правящая элита при посредничестве архитектуры говорит на языке архитектуры с массовым человеком. Но приходит время грамотности, приходит время печатной продукции. И именно книга становится средством выражения. Литература убивает архитектуру. И даже, говорит Гюго, если архитектура возродится, она никогда уже не сможет создать конкуренцию литературе.
Барт говорит: «Вот с этого мы и начинаем». Мы начинаем с того, что показываем, каким образом архитектура является формой письма. Тезис Барта, крестовый поход семиологов на архитектуру, семиологов, вооруженных структуралистской теорией, вооруженных метафорой «архитектура как язык», здание как текст, в дальнейшем, наиболее последовательно воплотит Умберто Эко. Для нас же куда более важно оказалось то, каким образом семиотический крестовый поход позволил социологам присвоить архитектуру в качестве собственного объекта исследования. Например, Вернер Гепхарт, замечательный немецкий исследователь, когда будет анализировать архитектуру немецких судов, покажет, почему в 1960–1970-е годы происходит эволюция судебной архитектуры. В посленацистский период право перестает быть символическим, культурно нагруженным, значимым, оповседневливается, профанируется, немцы начинают судиться друг с другом по любому поводу. И суд становится уже не тем, что воплощает волю государства, а тем, куда вы идете, чтобы написать кляузу на своего соседа. По мере того как немцы начинают бесконечно судиться, архитектура немецких судов эволюционирует в сторону здорового банковского офиса. Потому что теперь 75% всех помещений судебной постройки занимают офисы клерков, а вовсе не залы суда и не все остальные значимые, ритуальные пространства.
Сначала мы отделяем архитектуру от здания. После чего раскладываем здание на элементы и показываем, что эти элементы суть символические элементы. После чего показываем, что эти символические элементы в действительности укоренены в некоторой социальной структуре, в некоторой идеологии, в культурном паттерне, в коллективных представлениях.
Семиотическая интервенция как коллективное начинание антропологов, семиотиков и социологов в действительности бросила вызов не только двум вечным оппонентам, понятию функции и понятию рациональности. Она нарушила старый договор о ненападении, который был заключен еще в 1940-х годах между теми, кто занимается архитектурой как функциональными объектами, и теми, кто занимается интерпретацией культурных значений, символов и знаковых элементов архитектуры. Это связывают с работами Карла Беттихера, который предложил тектоническую теорию архитектуры. Этот раскол между символическим, знаковым, семиотическим, коммуникативным и прямым, буквальным, функциональным проходит внутри здания по границе некоторых его элементов. Есть функциональные элементы и есть символические элементы. Символические элементы вы вольны интерпретировать. А вот функциональные элементы не трогайте, потому что без них здание упадет. Вадим Басс, прекрасный российский исследователь архитектуры, предлагает тест. Он говорит, посмотрите на здание и представьте себе мысленно: если вы элемент уберете, и здание рухнет, то он является функциональным и его лучше поставить на место. А если без этого фрагмента орнамента здание прекрасно может просуществовать и дальше, то его можно подвергать культурной интерпретации.
По большому счету семиотическая интервенция говорит следующее: если архитектура это язык, а здание это текст, то в нем нет никаких функциональных элементов. Потому что, как напишет позднее Умберто Эко со ссылкой на Ролана Барта, ни один материальный объект в человеческом обществе не является семиотически невинным. Помимо того, что он действительно выполняет некоторую функцию, он автоматически является сообщением о том, что эти функции с ним можно выполнять. Таким образом, когда семиотик, культурный антрополог или социолог подходит к архитектурному объекту, они производят редукцию его функциональных прямых семиотически невинных элементов как раз к семантически не невинным, а именно к знакам, кодам и символам, которые дальше нуждаются в социологической интерпретации.
