1
Что такое собственно инакомыслие? Если оно существует, значит должен быть канон и должно быть ему сопротивление, отрицание его. Особенность русской культуры в том, что она зависла между двух больших культурных канонов: между традицией (это тип восточной культуры) и между формальным законом, которым руководятся свободные индивиды (это западный тип). Особенность нашей цивилизации в том, что сломаны оба канона, но не построен никакой третий. Такое зависание между мирами в первую очередь сказалось на власти. Власть оказалась не вполне носителем канона. Самоощущение властью внутренней ее необоснованности, какой-то внутренней неправоты, конечно, провоцировало инакомыслие. Но когда нет канона, инакомыслие тоже становится просто отрицанием, переменой знака, переворачиванием, инверсией того, что уже задано собственно властью: и духовной, и политической. Поэтому мы видим, что история русской литературы — это во многом история литературы протеста.
Аверинцев С. С. Византия и Русь: два типа духовности // Новый Мир. 1988. № 7, 9
2
Неоднократно было уже отмечено, что власть и оппозиция как-то глубоко и интимно связаны друг с другом; они повторяют друг друга, просто переча друг другу и лишь меняя знак. Конечно, это не слишком конструктивная ситуация, и литература это хорошо показывает. Никогда не знаешь заранее, что будет запрещено, а что разрешено. Взгляните на историю литературы с этой точки зрения. Радищев, первый настоящий инакомыслящий, поплатился сначала свободой, а потом жизнью за свое произведение, которое в сущности было не произведением инакомыслия, а было в каком-то смысле каноническим произведением просвещенческого политического сентиментализма, которое обращалось с уважением к верховной власти. Но молния ударила именно в него. Гоголя вполне можно было сослать за «Ревизора», но он был неожиданно одобрен, и совершенно равнодушно была встречена его религиозная публицистика. Молния ударила в славянофилов, которые были совершенно лояльны, но более ли менее спокойно обошлась с западниками. Салтыков-Щедрин, в целом, благополучно писал. Достоевскому досталось гораздо больше. Но он пострадал за то, что люди просто читали вслух сравнительно безобидную какую-то фурьеристскую глупость. И в советское время, в сущности, было так же — вспомним судьбу Ильфа и Петрова. Их произведения невозможно было печатать, но тем не менее они были опубликованы. Булгаков был уверен, что его главный роман может быть напечатан.
Дело в том, что, видимо, оппозиция на самом деле не является совершенно альтернативным миром. Она является составным элементом неустойчивого властного канона, поэтому здесь конфликт острый, иногда страшны, но как это ни странно, не всегда принципиальный.
Вихавайнен Т. Внутренний враг: борьба с мещанством как моральная миссия русской интеллигенции. СПб., 2004.
3
Гораздо интереснее другой сюжет русской литературы. Ряд больших писателей переживают именно ощущение этого тупика, клинча двух противоположных культур. Они ощущают, что здесь нет реального инакомыслия. На самом деле, и правда, речь идет не об инакомыслии, а об инаковерии. Есть ортодоксия и гетеродоксия, попросту говоря, ересь. Вера, ее эмоциональные и художественные переживания в России, давались легко, это субстанция нашей культуры. Тем более легко, что и вера была дана задаром, в подарок без лишних усилий. Начиная с XVI века начинается и раскол, и жертвы, и конфликты, но все равно речь идет о ортодоксии и гетеродоксии. Но инакомыслие — это мыслие.
Неоднократно отмечалось, что не хватает формальной, строгой, с правовыми, логическими контурами, мысли. Как писал Аверинцев, традиция Платона нами хорошо освоена, традиция Аристотеля почти неизвестна. И вот, как ни странно, не философия, а именно литература первой делает попытку вырваться из этого тупика. Возникает особый тип не инаковерия, а в первую очередь инакомыслия.
Давыдов Ю. Н. Этика любви и метафизика своеволия: Проблемы нравственной философии. М., 1989.
4
Может быть, первым настоящим инакомыслящим был, как ни странно, Пушкин. Если мы посмотрим на его произведения с политическими мотивами, то мы видим, что это не призыв к какой бы то ни было борьбе, а призыв к строительству другого типа личности. «Капитанская дочка» (по-прежнему недооцененное произведение, оно все же одно из главных в нашей литературе) показывает два типа инакомыслия: инакомыслие Пугачева, инакомыслие Швабрина (в сущности — демонические и тупиковые пути), а также довольно пустой источник власти в лице государыни-императрицы, которой, правда, принадлежит право спасать при любой возможности. Но реально происходит построение альтернативного мира в совершенно простодушных мирах двух таких «кандидов», как Петруша Гринев и Марья Ивановна. Мы видим, собственно, и в публицистических, теоретических построениях Пушкина, что он ищет именно такой тип литературного переживания. Тип построения новой личности, которая не растворялась бы ни в верах, ни в догмах.
Зорин А. Л. Кормя двухглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М., 2001.
5
Двигаясь дальше, мы видим, что никакого настоящего инакомыслия нет в знаменитых «лишних людях» типа Печорина. Как ни странно, весьма мало инакомыслия даже в типах чекана базаровского, потому что это по сути дела позитивистское поперёк сказанное консервативной идеалистической идеологии. Тургенев это, кстати, хорошо чувствует. Он автор диалектически очень тонкий, и показывает, как легко сознание Базарова самоотрицается в конфликтах с реальностью. Непрост, конечно, случай с Львом Толстым. Он — типичный диссидент, но его радикализм требует выхода из культуры, что по сути дела тоже инакомыслие, а не инаковерие. У Толстого присутствует попытка скорее не найти альтернативные миры, а просто разрушить уже существующий и выйти из него любой ценой. Совсем странно было бы включить в число этих настоящих, вульгарно говоря, альтернативщиков, которые выходят из этого тупика, Чехова. Но он как раз продолжатель пушкинской традиции построения не конфронтационных миров, а построения нового типа личности. Несомненно, его холодная, отстраненная наблюдательность — та же, что и чисто этическая позиция Гринева или, может быть, Верховенского-старшего.
Могильнер М. Мифология «подпольного человека»: радикальный микрокосм в России начала ХХ века как предмет семиотического анализа. М., 1999.
6
Случай с Достоевским тоже интересен, потому что перед нами впервые не только через творчество выраженное инакомыслие, но и попытка разобраться в механизме его построения. Совершенно гениальный в этом плане роман «Бесы», который дает то, что впоследствии изгнанный Керенский назовет «периодической таблицей элементов бесовства». Это действительно строгая системная картина того, как при определенных условиях и перестановке некоторых элементов порождается определенный тип инаковерия (в смысле культурной ереси). Если подумать, какой персонаж Достоевского является настоящим диссидентом? Почти незаметный образ хроникера, который на самом деле не просто механически фиксирует события, а ещё выступает своего рода моральным камертоном. И скорее он, чем, например, Шатов выступает носителем какой-то близкой автору идеи. Явно инакомыслящий — это Кириллов, который строит абсолютно альтернативный мир, то есть он тоже выходит из этой реальности. И несчастный «отец» этих бесов, который вроде бы пародийная насмешливая фигура, на самом деле тоже несет зачатки этого реального инакомыслия. Это показывают последние страницы романа.
Сараскина Л.И. «Бесы»: роман — предупреждение. М., 1990.
7
Серебряный век дает нам интересные варианты попытки построения радикального инакомыслия, правда, здесь это тонет в потоке революционного протестной романтической литературы. Но я бы привел, по крайней мере, один пример — это «Петербург» Андрея Белого. Где, может быть, с такой же тщательностью, как в «Бесах» Достоевского дан анализ разных типов сознания, и показано, что по существу вся культура — гигантская провокация против мира «нормального» сознания.
Белый не предлагает нам рецепт реконструкции такого сознания, но показывает бесконечные расслоения нормального мира и ложные ответы на него. «Петербург» во многом — это гигантский эксперимент по демонтажу не только традиционного инакомыслия, но и по демонтажу литературы, которая стала носителем таких привычных форм альтернативного протеста. И в этом отношении роман очень интересен.
Надо сказать, что в литературе советского периода попытки найти нечто совсем альтернативное угасают. Даже такие, казалось бы, мягкие формы, которые были известны XIX веку, как лесковская проза, которая на самом деле тоже уход в «третий» мир, то есть не мир с четко разделенными идеологическими ориентирами. Даже такое направление не выжило в XX веке. Но я думаю, загадки здесь большой нет, почему по-настоящему инакомыслие не возникло. Традиционно воспроизводилась литература полуподпольная, протестная, но, видимо, для настоящего инакомыслия нужна все-таки достаточно большая степень еще и внутренней свободы. Не только подпольной, но и внутренней раскованности, которая может позволить нам выходить из мира, кем-то навязанного.
Эткинд А. М. Хлыст: Секты, литература и революция. М., 1998.
