Другой способ радикальный: нет никакого экспертного знания, а есть экспертные высказывания, поэтому эксперта экспертом делает не то, что он знает, а тот, кто задает ему вопрос как эксперту.
Замечательный пример произошел на BBC: в процессе обсуждения проблем, связанных с интернетом и свободой пользования, ассистент перепутал комнаты ожидания и вместо Гая Кьюни попросил в студию Гая Гома. Гай Кьюни был специалистом по проблематике скачивания и юридической регуляции интернета, а Гай Гом — иммигрант из Африки, который пришел устраиваться на работу сисадмином. Он оказался в студии и настолько толково ответил на вопросы ведущего, что ни у кого не возникло подозрений, что он не является экспертом по юридическому регулированию. Работу сисадмина он так и не получил, потому что был мигрантом из Африки. Это яркий пример, каким образом экспертность создается в самой процедуре задавания вопросов.
Нас интересуют не структуралисты, которые говорят о социальной структуре, не радикальные критики экспертности, говорящие об экспертных высказываниях, а что такое экспертное знание как таковое. В качестве ресурса начинает выступать феноменологическая социология — спасибо Альфреду Шюцу, австрийскому социологу, и его исследованию «хорошо информированного гражданина», и его наследникам Томасу Лукману и Питеру Бергеру.
Для того чтобы задать некоторую базовую концептуализацию экспертности, приведу пример из личного опыта. Когда я работал на Балканах, всем наблюдателям, особенно долгосрочникам, которым приходится перемещаться между враждующими сторонами, дают карту минных полей, оставшихся со времен активных военных действий. Первый вопрос, который задает наблюдатель, когда получает карту минных полей, на которой четко показано расположение мин: «А кто их рисует?» Я обратился к руководителю миссии с вопросом — это было в Боснии и позднее в Албании, — и мне сказали: «Вот человек сидит».
Этот человек — бывший полевой командир, который ставил мины, поэтому он хорошо знает, где они лежат. На мой вопрос: «А нет проблемы, что в миссии ОБСЕ работает полевой командир?» мне ответили: «Понимаешь, в живых из тех, кто знает, где лежат мины, осталось мало людей и преимущественно те, кто эти мины туда установил, поэтому у нас выбор: либо у нас будут подрываться наблюдатели, либо мы будем сотрудничать с бывшими полевыми командирами». Он является в чистом виде экспертом, потому что обладает знанием в силу особого рода отношений с объектом экспертизы: был непосредственно вовлечен в установку мин, лучше других знает, где они находятся.
С другой стороны, полевой командир находится в особенных отношениях с центром принятия решений. Он фигура, определяемая отношением с объектом и отношением с теми, кто принимает решения по поводу этого объекта. Когда мы говорим, как формируется пространство экспертизы: эксперт — это не тот, кто публичен, а тот, кто знает предмет, потому что когда-то вошел в объект, посвятил ему значительную часть своей жизни, а потом вышел из него и может посмотреть на него со стороны.
С другой стороны, эксперт находится в определенных отношениях с центрами принятия политических решений. Со времен Балкан для меня экспертиза всегда немножко связана с терроризмом и шантажом. Возможно, это работает не только применительно к Балканам.
Если мы говорим о том, что существует экспертное знание, которое формируется двумя порядками отношений, мы можем начать исследовать, каким образом в XX столетии происходит эволюция экспертизы. Изначально экспертиза приобретает особый статус благодаря военным центрам, где стоимость ошибки очень велика.
Известна история Абрахама Вальда, венгерского математика, к которому обратились военные с вопросом, где именно нужно бронировать самолеты, поскольку некоторые технологические новшества позволили снизить общий вес и появилась возможность дополнительного бронирования. Он посмотрел на таблицу, посмеялся и сказал: «Коллеги, вы составили таблицу попаданий, исходя из тех самолетов, которые до вас долетели, и теперь бронируете те места, куда им попали. Но если им попали в крыло и он сумел дотянуть до базы, то как раз крыло не надо бронировать. Посмотрите на места, которых у вас в таблице нет, и бронируйте их, потому что попадание в эти места не позволило самолетам долететь». Так называемая ошибка выжившего.
Важно в этой модели то, что Вальд — ученый, он знает статистику, но не знает ничего про самолеты. Кто изучает математику социологии, хорошо знает, что такое sequential analysis, или анализ Вальда. Именно потому, что он не изнутри этой области, как ученый, он может дать комментарий, но не как эксперт.
Хрестоматийная история двух советников Черчилля, один из которых изобрел радар, а второй был другом Черчилля: несмотря на то что изобретатель доказывал, что не надо бомбить немецкие города, потому что стоимость бомб превышает стоимость ущерба, который они наносят, второй советник настоял, и в конечном итоге бомбардировки были приняты в качестве основного решения.
В XX столетии появляется третий порядок отношений — отношения со СМИ. Основная аудитория эксперта — лица, не принимающие решения, широкая аудитория, которой он может продать знание, чтобы повысить свой символический статус. Теперь даже те, кто принимает решения, не могут проигнорировать символически значимых экспертов, даже если их знание об объекте сомнительно. Тем более в момент, когда основными дистрибьюторами хайпа и символического капитала оказываются не те люди, которые имеют отношение к объекту и которые должны принять политическое решение, а средства массовой информации.
Это называется «пролиферация экспертности под влиянием медиа», когда журналист одного из изданий звонит крупному специалисту в теории одиночества, написавшему замечательную работу, что такое одиночество, а когда они обсудили проблему одиноких людей, он неожиданно задает вопрос: «Кстати, там что-то в Северной Корее происходит с ракетами, вы, как социолог, могли бы прокомментировать, что там не так с Северной Кореей?»
Не моргнув глазом эксперт по одиночеству начинает отвечать, что Северная Корея очень одинока, у Северной Кореи нет друзей, нет внешнеполитических союзников, и свою теорию одиночества расширяет на Северную Корею. В России есть крупный специалист по Северной Корее Андрей Ланьков, но зачем звонить два раза, когда можно позвонить один раз и все свои вопросы сразу задать одному конкретному человеку. Теперь он становится заодно специалистом по Северной Корее — это пролиферация экспертности.
Есть другая интересная сторона, которая не связана с влиянием СМИ, хотя сегодня мы не можем ограничиваться двумя исходными порядками отношений, мы вынуждены также принимать во внимание третий порядок отношений — отношения с широкой аудиторией и средствами массовой информации.
Есть любопытный феномен экспертной революции. Изначальная модель экспертизы — это некоторые центры принятия решений, которые в процессе усложнения бюрократического аппарата обрастают защитным слоем обслуживающих организаций, защитным слоем бюрократии, которая должна производить функцию селекции экспертов. Как правило, предпочитают всегда лояльных экспертов, которые точно скажут то, чего от них ждут.
На следующем этапе эксперты, которые уже вхожи в кабинеты, приобретают политический вес, начинают играть в обход слоя бюрократии и, занимая его место, получают непосредственный доступ к первым лицам, принимающим решения, выполняя функции советников. В результате они, замещая собой бюрократические организации, начинают раздавать экспертные заказы самим себе. Экспертная революция — процесс, когда эксперт становится бюрократом, нанимающим эксперта, чаще всего самого себя или своего бывшего аспиранта.
С одной стороны, есть медиатизация, которая приводит к пролиферации экспертности: один человек становится экспертом абсолютно по всему. С другой стороны, экспертная революция: эксперт становится значимой политической фигурой, замещающей бюрократические инстанции, которые были посредниками между ним и центром принятия решений.
Изначально у эксперта нет своего языка. Это маргинал, который владеет языком объекта, частью которого долгое время был, и способен про объект сказать не на его собственном языке. Если вы вытащите человека изнутри объекта, который говорит на языке этого объекта, то вы не поймете, что он вам говорит, либо он не поймет вопроса, который вы задаете, и необходима дистанция по отношению к объекту.
С другой стороны, эксперт знает язык того, кому он адресует высказывание по поводу объекта, поэтому язык экспертизы — странный пиджин: некоторое псевдонаучное высказывание со ссылкой на Макиавелли или на кого-нибудь из актуальных левых теоретиков, потом высказывание на языке здравого смысла, затем высказывание на языке политической теории. Благодаря влиянию СМИ мы видим, что происходит креолизация языков: появляется собственный язык экспертизы, и в нем могут действовать свои собственные правила. Он не сводим ни к языку объекта, ни к языку политики, которая с этим объектом связана.
Применительно к науке креолизация языков довольно любопытна, потому что экспертный пиджин начинает восприниматься как язык науки. Когда вы вытаскиваете человека из науки, который говорит на языке своего объекта, понятном исключительно его собственному академическому сообществу, то сначала он пытается говорить на языке науки, и его никто не понимает. Потом он забывает этот язык и начинает говорить на языке здравого смысла.
Сегодня этот странный пиджин начинает считываться как научный язык. В каком-то смысле феномен просветительства и популяризации связан с появлением полупериферийного языка вокруг языка науки. Далеко не все дисциплины обзавелись этим кольцом Сатурна, не у всех дисциплин сегодня есть слой экспертного новояза.
Социальные и естественные науки оказались в авангарде. Математика, например, пока такого рода пиджином не обзавелась. Если раньше мы говорили о том, что в ходе экспертной революции возникла конкуренция между бюрократом и экспертом, то сегодня мы видим конкуренцию между экспертом и ученым. Это уже новая страница в эволюции экспертного знания.
