Когда мы говорим об умной среде, чаще всего мы имеем в виду урбанистическое пространство, потому что именно город с его инфраструктурами, ритмом жизни и технологической реальностью больше настроен на взаимодействие с разнообразными умными предметами и практиками, которые их окружают. Сейчас мы уже не говорим о существовании сельской реальности. Если у нас существуют какие-то регионы, в которых нет доступа к интернету или которые удалены от некой большой земли, то это явно не про сельское хозяйство и не про какие-то изолированные фермерские пространства — это про что-то другое. Поэтому, конечно, умная среда — это про город, городские агломерации, пространства городского типа и трансформирующиеся среды, которые с этим связаны.
В значительной мере все, что связано с умной средой обитания, — это оптимистический нарратив и в некоторых случаях футурология, особенно в отношении тех стран и регионов, где интернет вещей распространен слабо. Иногда это констатация действительности. Любой человек, который захочет понять, что такое умный город или умная среда, может в любом браузере на любом языке напечатать понятие smart city или data-driven city, и он получит множество примеров разных городов с разным количеством населения и разной площадью, где реализуются инфраструктурные или социальные проекты такого типа. Кроме того, есть прекрасные оптимистичные нарраторы и гуру умной среды обитания, которые рассказывают про преимущества того, как умная среда окружает человека на разных уровнях и плоскостях своего существования. Билл Хатчисон, один из таких специалистов, даже комментировал российские кейсы, говоря о том, что Москва, Петербург и другие города-миллионники еще недостаточно умные, но имеют большой потенциал.
Если попытаться этот оптимистический рассказ разложить на уровни, то получается, что умная среда обитания складывается из нескольких элементов. Прежде всего, это повседневный уровень, когда мы окружены настроенными под наши пользовательские практики умными предметами, которые реагируют на наши пожелания. Они, в свою очередь, запрограммированы, то есть представлены в цифровой реальности. Примером здесь будут прекрасные рассказы, о которых говорят футурологи: чайник, который включается, когда вы проснулись, шторы, которые раздвигаются, когда вы должны проснуться.
Следующий уровень генерализации — это умные дома, наполненные умными вещами. Уровень после него — это городская культура и городская инфраструктура, автоматизированный транспорт, энергоснабжение, теплообеспечение, к которому этот умный дом подключен. Наличие этого уровня говорит о том, что это разговор не про пользовательский интернет вещей, а про рассчитанную на массы людей среду обитания, которая запрограммирована сити-менеджерами или городскими службами. Она так или иначе контролируется машинами — эти машины способны перекрыть или решить проблему или мелкий технологический сбой даже без привлечения человека. В этом смысле умная среда — это комфортная среда, которая реагирует на наши запросы. Она сама себя ремонтирует, сама себя пересобирает — это метафора робота, который сам себя чинит.
Следующий этап этой умной среды — это уже не столько технологии, сколько социальный процесс. В ситуации, когда и инфраструктура города, и конкретные практики людей, и их взаимодействие друг с другом, и машинно-машинное взаимодействие, и человеко-машинное взаимодействие настроены таким образом, структура управления городом тоже меняется. Уходит бюрократия, потому что исчезает огромное количество управленцев, которые в ручном режиме организуют и проектируют системы. Больше нет огромного количества администраторов, которые нужны в качестве связующего звена между человеком и услугой. Исчезает много локаций, которые были нужны только для того, чтобы все эти люди там собирались.
Параллельно возникает большая прозрачность любых управленческих инициатив. И эта прозрачность полезна, потому что любые деструктивные практики управления исчезают, так как становятся видимыми гражданам. Управление, которое подпитывается автоматизированными системами, влияет на работу с пользователями и программирует пользователей на новое поведение не с технической точки зрения, а с идеологической. У пользователей появляются запросы на гораздо более простое взаимодействие с системами поддержки жизнеобеспечения, с медициной и страхованием. Мы понимаем, что можем сэкономить физические усилия и административные усилия, решая какие-то проблемы.
При этом осознаем, что мы сами оказываемся в ситуации цифрового города: мы присутствуем в нем как граждане, которые что-то решают и могут его завоевать. Умная среда — это новый способ сосуществования жителей в городском измерении, новый способ бытия вместе, как говорили в свое время французские философы. Это партиципаторный город, в котором мы все взаимодействуем и выстраиваем локальные сообщества для решения локальных проблем.
Локальные сообщества имеют представленность в сети настолько высокого уровня, что им не очень нужна представленность в реально работающих централизованных политических системах. Мы имеем такую децентрализацию приоритизации задач и решений, которая непосредственно влияет на то, как люди переносят эту привычку на профессиональные среды. Если мы живем в пространстве, где есть руководство и сити-менеджмент, но где также есть сеть, метафора сети, деиерархизации и однорангового производства начинает постепенно распространяться на все практики.
Это может быть заметно и в том, как нами управляют, и в том, как мы взаимодействуем с любыми структурами или друг с другом, и в том, насколько велика степень прозрачности и видимости того, что мы делаем. Здесь сложно приводить примеры из российской действительности, потому что это в большой степени фантазийная история. Для нас до сих пор большое значение имеют практики сбора сообществ, которые связаны с офлайн-взаимодействием, поиском друг друга и резонированием друг от друга. Онлайн для нас отдушина, некоторое дополнительное публичное пространство. Но во всем мире строительство сообществ, социальные сети, мессенджеры, архитектура хештегов — это абсолютная норма.
В этом оптимистическом нарративе все замечательно, кроме того, что за плюсами технологического развития, которое действительно очень сильно упрощает жизнь, нельзя не заметить некоторые этические и культурные парадоксы. О них рассуждают многие теоретики умных городов и умных устройств. Роб Китчин, один из важнейших теоретиков понятия smart city, говорит о том, что, когда вы живете в ситуации города, существование которого связано с производствами, дистрибуцией и контролем за большими данными, вы находитесь на положении вечно наблюдаемого объекта. Сейчас мы привыкли к тому, что у нас есть камера в любом публичном пространстве. Мы даже привыкли к тому, что можем попасть в объектив камеры, которая снимает для Google Maps, и в какой-то момент случайно обнаружить себя на карте. Но еще некоторое время назад с этим были довольно большие проблемы.
Жители больших городов могут вспомнить, как в российской действительности при установке камер на подъездах было очень много дискуссий насчет того, что это вторжение в личное пространство. Мы не можем гарантировать, что правоохранительные структуры или государство в целом будут пользоваться этим добросовестно. В случае с умной средой, где датчики снимают всю информацию о передвижениях, о том, как вы тратите средства и прочие ресурсы, во сколько вы встаете, с кем вы общаетесь, возникает довольно серьезное опасение о том, что представление о приватности будет уничтожено под прикрытием безопасности. Мы собираем о вас данные, знаем о вас больше, вы чувствуете себя в безопасности, потому что мы в любом случае можем помочь вам.
Есть опасение, что привычки, которые сейчас являются опциональными, будут восприниматься как опасные: то, что я делаю в своем доме, на уровне общественного согласия может не восприниматься как норма, но, поскольку я никому не мешаю, это не контролируется специально. Если мы вводим логику умной среды, это будет подконтрольно какой-то организации или сообществу, которое может квалифицировать эту привычку как опасность и в логике полицейского государства вмешаться в то, что мы делаем.
Проблема приватного и публичного в контексте умной среды еще более интенсифицирует и усложняет разговор о том, как система компьютерных сетей и сетей обмена информацией может или не может быть приватной или публичной. Насколько человечество готово к тому, чтобы все интернет-взаимодействия сделать публичными и открытыми? Об этом много говорят. С одной стороны, есть точка зрения, согласно которой сокрытие чего-то значит, что мы скрываем нечто плохое и деструктивное. С другой стороны, человечество может разграничивать приватное и публичное, но тогда не очень понятно, как это сделать в условиях датчиков, которые расположены везде, в том числе внутри человека.
Роб Китчин говорит о том, что, находясь в таком пространстве, где мы все время под наблюдением, мы вольно или невольно начинаем становиться более лояльными к самой системе наблюдения, привыкая к тому, что за нами наблюдают. Пользователи социальных сетей, скорее всего, уже привыкли к тому, что все их данные собираются, чтобы создавать более удобные рекламные кампании. Но это один сегмент нашей повседневной жизни, а когда мы находимся все время под колпаком наблюдения, то это, конечно, несколько другое. Мы становимся лояльны наблюдению со стороны государства и любых контролирующих органов. Здесь у россиян есть некоторая вакцина: мы в некотором смысле вакцинированы историей Советского Союза, но не в полной мере и не все поколения.
Возникает увлечение наблюдением за другими, когда мы считаем, что вторжение в приватное пространство другого — абсолютная норма. Публичное пространство как будто дает нам право прийти в социальную сеть и высказать что-то нелицеприятное в лицо человеку, информировать о неправомерном или неправильном поведении. В ситуации умной среды следующий шаг — это информирование любых контролирующих или поддерживающих инфраструктуру систем о том, что происходит. Если мы вернемся к разговору о партиципации, о соучастии всех в производстве общего комфорта, то конкретный человек, который, на наш взгляд, ведет себя неправильно, может быть угрозой существованию сообщества. В этом случае лучше превентивно его наказать или ограничить его существование, чем потом коллективно решать связанные с этим проблемы.
С одной стороны, умная среда — это постепенно наступающий postdigital, сопровождение человеческих, антропологических, социальных и культурных практик, в которых мы живем. Мы сами потворствуем наступлению этого, потому что верим в культуру комфорта и хотим, чтобы каждый наш поступок был очень простым и нам не приходилось прилагать дополнительных усилий. С другой стороны, очевидно, что это новая система контроля, которой человек не очень умеет сопротивляться, потому что он ощущает, что получает от нее больше преференций, чем проблем.
Дополнительным измерением опасности умной среды является то, что мы до сих пор не избавились от феномена цифрового неравенства, существующего даже в городах. Цифровое неравенство купируется за счет проведения оптоволокна и обеспечения физического доступа к интернету, но в случае города или среды обитания оно связано с индивидуальными практиками траты ресурсов на приобретение и поддержку устройств. Нельзя быть в умной среде и не следить за ее эволюцией, не покупать все новые и новые устройства, не обновлять программное обеспечение. Это означает, что пребывание в умной среде — и цифровое присутствие в ней, и физическое присутствие — возможно, только если вы принадлежите к определенной новой элите.
Тогда разговор о digital и умной среде — это очередная попытка поговорить о золотом миллиарде. На этот раз она менее идеологизированная, потому что мы говорим не непосредственно об элитах, а о том, что это движение прогресса, в которое все должны включиться. Если мы попробуем подсчитать, во что может обойтись полное оснащение дома (не говоря уже о городе), мы поймем, что это удар по всем горожанам и гражданам. Насколько общество готово к тому, чтобы стать деятельностным сообществом, решать проблемы в digital ценой вечного наблюдения и финансовых и организационных усилий — это большой вопрос, над которым нужно думать не только сити-менеджерам, программистам и операторам автоматизированных систем, но и философам, социологам и культурологам.
