Рассказывать про теоретические подходы в социологии права всегда очень интересно, потому что нет точного ответа на вопрос, есть ли они вообще. Социология права, в отличие от многих других отраслевых социологий, никогда не имела более или менее универсальных, перерастающих одна в другую теоретических рамок, теоретических подходов. Это всегда было несколько параллельных потоков, где-то пересекающихся, где-то расходящихся.
Я попробую рассказать об основных направлениях, об основных способах работы с социолого-правовой реальностью, с социологической работой с правом и о тех теориях, которые там бывают.
Больших объединяющих подходов практически нет. Последний такой проект — это книга 1979–1981 годов Дональда Блэка The Behavior of Law («Поведение права»), где он пытается выстроить единую позитивистскую, в рамках любимой им чистой социологии концепцию социологии права. Хотя она пользуется широким успехом и на нее часто опираются, нельзя сказать, что не то что каждое второе, а хотя бы каждое десятое исследование, выполняемое социологами права, опирается на эту работу. Поэтому пойдем по порядку.
Исторически первой возникает то, что называется социологической юриспруденцией. Это традиция, связанная с такими именами, как Леон Петражицкий, Ойген Эрлих, Оливер Холмс, Роско Паунд — это люди, которые начинают искать социальные корни права. Они задаются вопросом, откуда вообще берется закон в обществе. И в рамках этого вопроса они обнаруживают социальное, или психологическое, или еще какое-то происхождение права и начинают в этом направлении работать. Да, это помогает начинающим социологам права в рождающейся социологии права — речь идет о границе XIX–XX веков, первой четверти XX века. Но важно понимать, что это все-таки остается юриспруденцией. Практически всегда исследователь смотрит и говорит: право вот так зародилось, а теперь у нас есть право, и нам нужно его читать.
Едва ли не единственным мыслителем XIX века, который говорил о том, что закон нужно не только читать, но и понимать, как он работает в жизни, стал основатель второго мощнейшего течения — Карл Маркс. До сих пор практически все исследования права и конфликта в рамках социологии права опираются на марксизм — не советский начетнический марксизм, а на нормальный западный современный неомарксизм, который достаточно творчески перерабатывает Маркса, который может интерпретировать гендерное неравенство в классовых терминах и много что еще любопытное делает.
Основная идея — что мы должны смотреть за пределы права в плане его происхождения, право всегда для марксиста будет отражением социальной реальности, отражением динамических социальных интересов. Не как для многих, например, русских теоретиков, до сих пор более или менее активно цитируемых во всем мире, как, например, Максима Максимовича Ковалевского, — не из общества родилось право и стало жить как право автономное, у нас все время меняются группы интересов, и, соответственно, меняется право. Для марксиста это, в общем, явственно как божий день.
Второе: для марксиста, конечно, право — это то, что существует только в реализации этими группами интересов.
Если есть некоторый закон, но никто не ходит в суд, чтобы кого-то согласно этому закону покарать или, наоборот, получить какие-то привилегии, то такого закона для марксиста нет.
И в этом плане марксистский анализ права, безусловно, является первым истинно социологическим. В этом плане Маркс и его последователи, пожалуй, основные первые социологи права.
Следующий вопрос, который ставится в рамках третьего большого потока, третьего большого направления, — это функциональная парадигма, связанная с именами Николаса Тимашева, русского эмигранта, основателя американской социологии права, Толкотта Парсонса, Роберта Мертона. Они задаются вопросом: зачем нужно право? В целом, в нашем большом обществе — за что отвечает право, как оно позволяет обществу быть. Они находят довольно простой ответ: право отвечает, во-первых, за воспроизводство, за наследуемость от одного поколения к другому, во-вторых, право отвечает за поддержание социального порядка — это формализованный механизм социального контроля. Для них право — это, безусловно, часть общества, часть социального, не имеющая никакого права на автономию как объект исследований. У нас есть формальный и неформальный социальный контроль, и формальный контроль реализован в праве — такова его функция.
Третья парадигма, неовеберианская, или изначально веберианская, которая задается вопросом о том, почему, собственно говоря, люди праву следуют. Вопрос о легитимности. Ведь, казалось бы, есть монополизованное легитимное насилие, и право поддерживается тем, что в случае чего есть санкция. Но люди, во-первых, далеко не всегда требуют применения санкции. Они следуют закону, и они разделяют законы на те, которым следуют в полной мере, и те, которым следуют меньше, — это вопрос легитимности. Для неовеберианцев это ключевая бесконечная проблема — почему и как формируется то право, по которому люди живут. Очень много исследований правовой культуры выполнено в рамках этой парадигмы, очень часто, если предыдущие теоретики все-таки больше смотрят на уголовное право, неовеберианцы очень часто смотрят на право гражданское.
В 50–60-е годы рождается несколько уже более современных ключевых направлений, которые скорее междисциплинарные, но они полностью наследуют социологию права и в этом смысле являются социологией права. Потому что сама объяснительная модель связана с обществом как с чем-то первичным по отношению к праву. И поэтому я позволю себе разобрать их в рамках этого рассказа о социологии права.
Первая — это empirical legal studies. Они могут формально относиться к самым разным дисциплинам: криминологии, социологии, political science — к чему угодно. Это исследование того, как право на самом деле существует в конкретном социальном контексте, как выносятся приговоры, как они выносятся в отношении белых, как они выносятся в отношении черных, как фирмы отстаивают свои права в антимонопольных судах. Это огромный корпус, и он связан с поворотами 60-х годов, с прагматическим и лингвистическим поворотом в социальных науках.
Наряду с empirical legal studies, эмпирическими исследованиями права, оттуда же растут критические исследования права — critical legal studies. Это та сфера, в которой юристы, работники юридических факультетов пытаются выйти за пределы своих дисциплинарных рамок, оставаясь полностью в юридической логике объяснения и рассуждения, в деонтологической логике, в логике долженствования.
В 1989 году профессор Питер Щик завершил довольно известную статью следующим воображаемым диалогом:
«Позвольте рассказать, — пишет он, — мой ночной кошмар. Я столкнулся на ступенях нашей библиотеки с бывшим губернатором Коннектикута Симеоном Болдуином (кафедру имени которого, собственно, занимает Питер Щик), и он спросил меня:
— Что вы здесь делаете?
Я сказал ему:
— Я преподаю право.
— Сколько же вы преподаете? — спросил он.
— Пять-шесть часов в неделю, — ответил я.
— Так мало? — спросил он. — Но вы, наверное, издаете журналы, выступаете в судах, пишете книги?
— Нет, — сказал я, — у нас нет на это времени.
— Так что же вы делаете? — удивленно спросил он.
— Ну, мы пытаемся немножко писать.
— О чем? — спросил он. — Вы кодифицируете законы, вы обсуждаете последние решения высших судов, вы рассказываете о праве других стран?
— Ну, не совсем, — ответил я. — Мы рассуждаем о том, что нужно обществу.
— Теперь профессора права, — спросил Симеон Болдуин, — знают, что нужно обществу?
— Ну, нет, но мы полагаем, что-то, что мы пишем, инициирует дебаты о том, что нужно обществу.
— Кто же вас читает? — спросил меня пожилой мэтр.
— Ну, в основном другие профессора права.
— Так зачем же вы все это пишете?
— Простите, профессор, — завершает диалог Питер Щик, — я опаздываю на лекцию.»
Диалог довольно хорошо отражает тот критический взгляд на критические правовые исследования, которые есть сейчас. Это всевозможные (простите, я сам критично к ним настроен) поиски тоталитарного дискурса в уголовном кодексе штата Коннектикут — одна из недавних статей. Возможно, это имеет какой-то смысл, но ни в теоретическом, ни в эмпирическом плане ни социологию, ни, насколько я могу судить, другие отрасли, которые развиваются вокруг исследования юриспруденции, вокруг исследования права, это не продвигает.
И, наконец, еще несколько направлений, которые, в общем, сложно называть социологическими, но которые явно примыкают, в рамках которых развиваются свои небольшие теоретические истории. Это то, что называется law and society — движение права и общества — тоже достаточно разнородное и междисциплинарное, но остающееся, условно говоря, социологическим в плане эмпирического пафоса, в плане истории о том, что право должно быть изучаемо в действии, в действии конкретном.
Это ортодоксальное движение за квантификацию и расчет права, его рационализацию, если угодно.
Это law and economics, не история про хозяйство и право, а это история, условно говоря, про право и расчет — это бесконечные оценки моделей выбора и попытка их прогнозировать, это оценка стоимости тех или иных правовых решений, это еще одно очень важное смещение, группа теоретических взглядов на то, как можно изучать право. Это law and politics, law and culture, law and language. Все эти направления так или иначе пытаются выстроить иные, альтернативные взгляды на право. Но, подчеркну еще раз, основной интерес состоит в том, что за пределами некоторой аксиоматики, идеи о том, что право изучается в действии, идеи о том, что право не сводимо к праву на бумаге, говорить о какой-то единой внятной теоретической традиции в социологии права очень сложно.
