Я занимаюсь этим весьма и весьма давно, этому была посвящена моя докторская диссертация, которая была написана почти 20 лет назад в Йельском университете в Соединенных Штатах. Может быть, многих из нас это и не радует, но тематика катастроф приобретает почти что каждодневную актуальность, потому что чуть ли не каждый день у нас что-то случается.
Говоря об этом, я должен сразу развести две абсолютно разные по своему типу реакции: реакцию людей на природные катастрофы (или на то, что мы порой называем natural disasters, стихийные бедствия) и реакцию людей на катастрофы, которые рождены в результате действия человеческих же рук, и мы называем их технологическими катастрофами.
В чем состоит, по сути, самое главное отличие одного от другого? В первую очередь, какими разрушительными ни были бы стихийные бедствия, есть одна вещь, которая принципиально отличает их от современных технологических катастроф: даже если стихийное бедствие очень большой разрушительной силы и даже если оно продолжается дни, недели, а порой иногда и месяцы, когда это касается огромных, скажем, наводнений, то рано или поздно оно заканчивается. В какой-то момент «звенит колокольчик», и люди могут вернуться к восстановлению своей жизни, к восстановлению того, что они потеряли. Да, нельзя будет вернуть тех, кто погиб, но отстроить свои дома, восстановить города, восстановить инфраструктуру — это все будет возможно. Это одна из самых главных, наверное, характеристик стихийных бедствий.
Что касается технологических катастроф, особенно тех, которыми я занимаюсь: наиболее сложных — токсических катастроф, самых сложных из них — радиационных катастроф, — то, по сути дела, они не имеют конца. Это довольно страшная их черта, потому что, если случается, скажем, такая катастрофа, как Чернобыль, то легко себе представить, что в результате колоссального выпада радиоактивных веществ из взорвавшегося реактора территория той же самой Белоруссии, где я проводил когда-то свои полевые исследования, почти на 75% была заражена радиоактивным 137-м цезием. Так называемая half-life, или полураспад цезия, — примерно 34 года. Но беда была не только в этом, беда была в том, что, помимо цезия, был выброс плутония, а его полураспад — 12 тысяч лет. Ни одна, даже самая смелая фантазия пишущих фантастику людей так далеко во времени не заходит. То есть, по сути дела, это навсегда.
Вторая черта, которая будет принципиально отличать по своей сути агент катастроф — стихийные бедствия и агент катастроф (есть такой специальный термин, который я могу использовать) — разного рода технологические аварии — это то, что в стихийных бедствиях людям некого винить, разве что Бога, но большинство из нас, как мы понимаем, не склонны винить Бога. И большинство из нас скорее может воспринять даже самые ужасающие землетрясения или ураганы как некий акт Божьей кары, но за Божью кару Бога тоже не винят.
Что же касается катастроф, которые рождены руками человека, или man-made disasters, то люди всегда находят, кого признать в этом виноватым.
И это еще одна из фундаментальных особенностей, которая вызывает в последующем очень значительный ряд и целый спектр реакций людей.
Третья черта, которая будет отличать стихийные бедствия от катастроф технологических, — это то, что стихийные бедствия не вызывают того, что мы называем культурным страхом. Что такое культурный страх? Культурный страх, который, в свою очередь, вызывают катастрофы технологические, — это нечто, что относится к восприятию случившегося, когда происходит, скажем, химическая катастрофа, катастрофа радиационная, катастрофа в результате сбоя энергетики и так далее, и люди сразу же воспринимают это не просто как единственное событие — они будут склонны воспринимать это как некоторую данность, соответствующую этой технологии.
Что происходило после Чернобыля? После Чернобыля по всему миру возникла колоссальная волна антиядерных демонстраций, выступлений, протестов и так далее. Появилось целое движение, которое называлось NIMBY — «не в моем дворе», то есть not in my back yard. «Не в моем дворе» означало, что люди не хотели соседствовать ни в каком виде с такого рода источниками угрозы.
Почему часто используют такой термин, как культурный страх? По очень простой причине: этот страх в истинном смысле иррациональный. Если попытаться на него посмотреть с точки зрения совершенно рационального аргумента, то… Давайте возьмем для примера атомную энергетику. Атомная энергетика является, по сути дела, самой безопасной в мире. То есть в реальном смысле она не загрязняет окружающую среду, если все работает нормально, она не является настолько каждодневно опасной, как, предположим, элементарная тепловая энергетика, использующая карбоновые материалы, для того чтобы отапливать, генерировать электричество.
Притом что к сегодняшнему дню у нас есть такие абсолютно страшные катастрофы, как Чернобыль и Фукусима, но в истории человечества, по счастью, таких гигантских катастроф, которые по шкале Международного агентства по атомной энергетике получили самую высокую ступеньку этой шкалы, то есть седьмой уровень ядерной опасности, седьмой уровень последствий для колоссальных сообществ людей, не было. Тем не менее это уже породило то невероятное нежелание людей соседствовать с такими рисками.
Когда мы говорим о ядерной энергетике, тут другая история, потому что, как бы далеко ты ни находился, ты не защищен в реальном смысле. Здесь я уже перейду к особенностям того, что один из моих замечательных учителей и менторов в Йельском университете, человек, который меня вовлек в историю исследований таких сложных катастроф и реакции людей на сложные катастрофы, профессор Кай Эриксон, называет новыми видами беды. В свое время, еще в 1994 году, вышел его бестселлер, который так и назывался — A New Species of Trouble. Это была книга, которая сделала обложку New York Times Magazine, то есть очень популярная, где описываются кейсы самых сложных катастроф, исходящих от самых необходимых для нас технологий.
Является ли атомная энергетика на сегодняшний день самой реальной энергетической альтернативой любым другим источникам энергии? Да, безусловно. Некоторые европейские страны в принципе не могут сейчас обходиться без атомных электростанций. При этом воспринимается эта энергетика как самая опасная и самая травматизирующая для людей.
Особенно всколыхнулись все антиатомные движения и протесты после катастрофы в Японии, аварии на атомной станции «Фукусима-1».
Потому что, с одной стороны, масштаб этой катастрофы был почти таким же, как Чернобыль, с другой стороны, эта катастрофа конкретно получила совершенно другой уровень гласности и освещения.
Что здесь очень важно? Несмотря на колоссальную разницу между Советским Союзом 1986 года и Японией марта 2011 года, когда там произошла катастрофа, с точки зрения реакции людей мы видим колоссальное сходство. В чем? В первую очередь в том, что называется коллективной травмой.
Сам термин «коллективная травма» тоже принадлежит Каю Эриксону, и впервые он был использован и введен в его книге, которая называлась Everything in Its Path («Все на своем пути»), и посвящена книга была не очень известной катастрофе, которая произошла в Западной Вирджинии в 1972 году, когда в результате выхода из берегов так называемого черного озера, то есть места захоронения угольных отходов, поток черноугольной воды на своем пути снес несколько деревень.
В чем суть самого термина и самого понятия? Такого рода катастрофы не только на индивидуальном уровне приносят изменение картины мира для человека, этот страх, который продолжает с ним жить уже после того, как самое страшное закончилось, и представление о том, что на Земле нет безопасного места, но еще способствуют тому, что разрушаются связи между людьми, разрушаются сообщества.
Причин для этого разрушения оказывается несколько. И в Чернобыле, в постчернобыльское время, во время своих полевых исследований, и в Фукусиме я изучаю феномен коллективной травмы или часть этой коллективной травмы, которая называется стигматизацией. Что это такое? Как я уже сказал, люди всегда находят, кого обвинить, но основания для этого обвинения после такой технологической катастрофы могут быть разными. Предположим, в Чернобыле стигматизируемыми, то есть теми, на кого навесили негативный ярлык, на кого навесили стигмы, оказались сами жертвы катастрофы — те люди, которых переселили из районов обязательного отселения, из зараженных деревень с недопустимым уровнем радиации в Минск. Они там оказались изгоями, их все люди гноили, потому что они считали, наверное, что сами жертвы являются источниками некой опасности. Очень мало зная о радиации, люди всегда ее мифологизируют, правильно?
Что же касается Японии, то самыми главными изгоями оказались, как это ни печально и, по сути дела, несправедливо, работники электростанции, работники самой атомной станции компании TEPCO, которые прилагали героические усилия, для того чтобы каким-то образом преодолеть последствия катастрофы. Но они же оказались самыми крайними, их обвинили в том, что их компания была источником самого бедствия.
И для японцев это оказалось настолько травматичным, что уровень психологических и психических расстройств — то, что называется mental health disorders, — среди работников TEPCO оказался высочайшим. Если говорить с точки зрения эпидемиологии, то там зашкаливает за 30–35% нормального распространения психических заболеваний. То есть очень высокий уровень самоубийств среди этих работников, невероятное количество обращений за психиатрической помощью как таковой.
Подытоживая эту историю, я могу только сказать, что понимание механизмов человеческой реакции на такие сложные катастрофы, как радиационные катастрофы, в безусловной степени способствует тому, чтобы можно было самых негативных эффектов избежать. В качестве примера могу привести: в Чернобыле колоссальную травму нанесло то, что они просто ничего не знали и жили в обстоятельствах полной неопределенности, потому что вся информация по самой аварии была целиком и полностью запрещена, закрыта.
Что-то похожее случилось в Японии, но похожее только в относительной степени. Сейчас нельзя ничего скрыть, мы живем в другом коммуникационном пространстве. Тем не менее правительство Японии, боясь паники, какие-то вещи о каких-то реальных факторах биологического заражения скрыло. Соответственно, удар по человеческому сознанию, по человеческой психике оказался еще больше.
Очень важно здесь сказать в заключение, что в целом психологические и социальные последствия таких катастроф, радиационных и токсических катастроф, несопоставимы по своему масштабу с последствиями номинально для здоровья, то есть биологическими. Потому что распространенность тех же самых проблем в области психического здоровья людей будет несопоставимо больше, чем аналогичных проблем в области их физического здоровья.
