Заря Нового времени в Европе традиционно хронологически совпадает с такими явлениями, как Реформация и Контрреформация. В большинстве университетских учебников, не говоря уже о школьных, Реформация обычно ставится в один ряд с такими интеллектуальными феноменами зари Нового времени, как гуманизм и Возрождение. Триада «гуманизм, Возрождение, Реформация» — вот заря Нового времени и рождение новой Европы.
Однако если получше разобраться, если поближе рассмотреть идеи одного из самых главных светочей Реформации — Мартина Лютера, то впечатление будет немного скорректировано.
Начнем с простой фактической неувязки. Лютер, современник Эразма Роттердамского, люто ненавидел Эразма, спорил с ним до дрожи, до боли — прежде всего по вопросу о разуме и свободе воли. Эразм считал, что воля человека свободна, а разум обладает способностью творить и оправдывать, в частности, поступки. Лютер полагал полностью обратные вещи.
Политическая теория Мартина Лютера может быть кратко суммирована в нескольких тезисах.
Первое и наиболее очевидное: Мартин Лютер последовательно восстает против вселенской церкви. Он впервые постулирует необходимость создания национальной церкви. Попытки разговора о национальной церкви были и до Мартина Лютера, но только он впервые довел это до логического предела, только он сказал это открыто, гласно, за что во многом и был отлучен от Католической церкви.
Итак, церковь должна быть национальной. Под этим лежат два принципиально важных для Лютера момента. Во-первых, проповедь должна идти на том языке, на котором она понятна окружающим, то есть на народном, но это в принципе не противоречит доктрине Католической церкви. А второе уже принципиально противоречит: деньги не должны уходить из страны. Зачем платить Риму? Почему наши епископы платят Риму, когда они могут платить нашим же князьям? Деньги могут оседать здесь, в Германии, и вовсе незачем кормить эту хунту кардиналов вместе с разжиревшим папой, который ничего не делает, а только руководит.
Итак, национальная церковь. Следующий шаг тоже вполне очевиден: церковь не просто должна быть национализирована, но она должна быть деинституционализирована. «Церковь как институт, — говорит Лютер, — противна воле Христа и не имеет никакого смысла». Потому что, прежде всего, церковь не имеет власти. Лютер, прекрасно знавший «Защитника мира» Марсилия Падуанского, берет его идею о том, что меч только один — светский, он принадлежит императору. Позже, после 1529 года, после Шмалькальденского договора и начала войны против империи, Лютер будет говорить, что меч принадлежит светской власти — так в общих чертах имея в виду, разумеется, германских князей.
Меч только один, а у церкви никакого меча нет. Если церковь не имеет власти, более того, если церковь не имеет власти не только в мирском, но и в духовном (церковь не может отлучить человека от причастия, церковь не может, наоборот, вернуть кого-то в причастие, потому что таинство причастия установлено не людьми, а церковь — и на этом Лютер особенно делает акцент — это люди), следовательно, зачем ее содержать? Она бессмысленна. Церковь как иерархическая структура, завершающаяся епископами, кардиналами и папой, становится просто бессмысленной надстройкой и надлежит упразднению в рамках этой доктрины. Что же остается? Остается сетевая общинная организация, церковь как сеть общин — возврат к идеалам, описанным еще в «Деяниях апостолов», то есть церковь как ряд общин, взаимодействующих друг с другом, с выборным священством.
Знаменитейший тезис Лютера, второй — тезис о том, что нет среди людей деления на священников и мирян, ибо все христиане, все причащены Духа Святого.
Следовательно, все в равной мере являются священниками, и нет среди них того, кто выше других, просто потому, что на него снизошел Святой Дух, а на этих нет. Есть среди них те, кто лучше знает Священное Писание и кто хуже знает Священное Писание, — это другое дело. Тех, кто лучше знает Священное Писание, община как раз и будет выбирать в пресвитеры, для того чтобы они поясняли общине смысл Священного Писания. Но это единственная функция, которую Лютер по большому счету оставляет священнику. Потому что все остальное: исповедь, причастие, все таинства, которые Лютер сохраняет, — не требуют (и он это отдельно проговаривает) иерархической пирамиды, это просто не за чем.
Отсюда вытекает важнейший в политической теории Лютера тезис о роли светской власти. Особенно зрелую форму этот тезис приобретет в начале 30-х годов, когда Лютер отколется от империи, но даже в версии, сформулированной в 1520 и 1525 годах, тезис вполне показателен.
Итак, единственным носителем силы является светская власть. Что же такое власть в этом ключе? Власть практически совпадает с мечом, то есть власть — это возможность применять организованное насилие. Лютер не скажет этого напрямую, не напишет эту формулировку, но он предельно близко подойдет к тезису о том, что государство как таковое есть аппарат осуществления легитимного насилия на определенной территории. Этот тезис Лютера окажется настолько не сказать чтобы влиятельным или популярным, а, скорее, настолько созревшим и близким к реальности, что он будет позаимствован даже его злейшими врагами — идеологами католической Контрреформации.
Итак, государство, светская власть — это фактически право применять насилие.
Наконец, третий тезис Мартина Лютера — это тезис о бессилии человеческого разума. Этот светоч Реформации, человек, выросший на культуре, казалось бы, схоластического Запада, отрицал всякую силу разума, как он его понимал, конечно. Проклинал Аристотеля, называл его сыном Сатаны и публично сожалел, что сжечь можно только его книги, а самого уже, к сожалению, нельзя, и так далее.
Чем же ему не угодил человеческий разум? Тем, что человеческий разум, по мнению Лютера, слаб, подчинен страстям и, больше того, находится в плену у дьявола. Человеческая воля, которая разумная, — этот тезис Лютер берет у католиков, что воля разумна, — слаба и порабощена дьяволом. Человеческий разум, как следствие, тоже слаб и порабощен. Спасти человека, продвинуть человека к Богу может только иррациональное в нем, только вера. Знаменитый тезис Лютера, который формулируется, если коротко: «Верою спасетесь». На этом строится лютеровская теория предопределения: «Все уже предрешено за нас», — говорит он, вторя Аврелию Августину. Все предрешено за нас: мы либо с Богом, либо с дьяволом. И единственное, что может изменить, — Августин говорит: «Изменить ситуацию могут поступки, благие дела на благо Бога и вера»; Лютер говорит, что никакие поступки здесь не релевантны, а изменить ситуацию может только вера, искренняя вера, к которой, может быть, снизойдет Бог, может, не снизойдет, этого никто не знает, конечно, но шанс есть.
Именно на этом строится неприятие Лютером продажи индульгенций. Ему не нравится не сам факт, что индульгенции продаются — лишние деньги в карман церкви, особенно в карман своих князей, почему бы не положить? — ему не нравится доктринально. Потому что покупка индульгенций — это поступок. Я трачу деньги на благо церкви, я совершаю добрый поступок. Но если поступки бессмысленны, как говорит Лютер, то зачем покупать индульгенцию? Вы потратите деньги, и это вас не спасет, а, может быть, даже и погубит впоследствии. Только верою спасетесь.
Этот, казалось бы, сугубо даже не богословский, а, наверное, антропологический тезис имел очень неожиданную политическую импликацию в последующем, уже в политической мысли раннего Нового времени. Если поступок не имеет никакой силы, то сознательно прийти к спасению невозможно. Вспомним, что в политической мысли раннего Средневековья, в августинианской традиции, монарх — это тот, кто, сознательно отказываясь от себя, ведет народ к спасению, через это спасается сам, правда, но он сознательно фактически отказывается от своей человеческой природы. И таким образом монарх оказывается святым мучеником, пострадавшим за веру и свой народ перед Богом.
Лютер говорит, что поступок не имеет никакой силы, рациональный выбор дезавуирован.
Если это так, то король уже не может рационально, а хоть бы и иррационально отказаться от себя и сознательно вести свой народ к Богу. «Вера, — говорит Лютер, — это индивидуальное чувство, каждый верит сам, каждый умирает в одиночку или не умирает». Король может только верить или не верить, это его личное дело как человека. И для последователей Лютера, для продолжателей этой линии король теряет свой сакральный ореол, перестает быть спасителем народа и мучеником за народ. А остается кем? Человеком на вершине политической власти, первым чиновником своего королевства.
Собственно, в теории Лютера возникают уже даже не намеки, а очень мощные ростки теории Нового времени, показывающей, что Средневековье уже закончилось.
