Автограф: «Традиция, солидарность и социологическая теория»

— Александр Бенционович, скажите, можем ли мы вообще говорить о традиции в социологии?

— Безусловно, да, хотя наука, как и искусство, по определению базируется на творчестве, на инновациях и повторять уже известные истины не имеет никакого смысла. Наука без творчества, без инноваций — это нонсенс. Правильно когда-то говорил британский философ Уайтхед, что наука, которая не решается забыть своих основателей, погибла. Но, с другой стороны, ему можно было бы возразить и сказать, что наука, которая забыла своих основателей, тоже погибла или, по крайней мере, впала в детство. Ей пришлось бы начинать сначала весь тот путь, который она уже прошла, потому что это означало бы своего рода амнезию. Поэтому, несмотря на то, что я сказал, в науке, как и в искусстве, традиции, конечно, существуют. И профессиональная коллективная память тоже. И хотя удельный вес традиций в науке и искусстве, конечно, не такой, как, например, в религии, тем не менее в этих областях они также играют важную роль.

Это проявляется, в частности, в таком явлении, как научная классика, которая представляет собой традиционализированное научное знание. Кроме того, традиции присутствуют и в таких явлениях, как научные школы, научные направления, парадигмы; последнее понятие сегодня, конечно, затаскано донельзя и часто используется ни к селу ни к городу, но в данном случае оно уместно. Парадигмы, которые в течение определенного времени задают рамки для постановки научных проблем и их решений научному сообществу. Вот поэтому традиция в социологии играет важную роль.

Существуют определенные сквозные традиции, наблюдающиеся в социологии с ее начала и до сегодняшнего дня. Возьмем, например, деление социологии на две основные ориентации: 1) естественно-научную, или объективную, или натуралистическую, или объясняющую (ее еще называют позитивистской, хотя никто не знает, что такое позитивизм — это слово склоняют на каждом шагу и используют прежде всего как ругательное, плохо представляя себе, что оно сегодня означает) и 2) противоположную, которую часто называют гуманистической, антипозитивистской, антинатуралистической или понимающей.

Первая традиция состоит прежде всего в признании единства научного знания и естественно-научного знания в качестве эталона. С этой точки зрения социология должна ориентироваться на естественные науки настолько, насколько только можно, в отношении своих познавательных средств, методов познания и так далее.

А противоположная традиция настаивает на том, что существует принципиальное различие между этими двумя видами знания. С одной стороны, имеют место научные знания о природе, с другой — так называемые «науки о духе», или науки о культуре. Последние, включая социологию, не должны ориентироваться на естественно-научное знание прежде всего потому, что у них объект совершенно иной — человек, наделенный свободой воли, и его творения. В связи с этим познавательная установка в данном случае принципиально отличается от предыдущей. Когда мы изучаем звезды, растения, бабочек или еще что-нибудь в этом роде, то мы изучаем мир, к которому сами не принадлежим. А когда мы изучаем общество и вообще человека, то мы изучаем наш собственный мир. Мы, соответственно, окрашиваем это познание разного рода эмоциями, оценками, симпатией или антипатией. Эта познавательная установка принципиально влияет на то, как мы изучаем эту реальность, в частности социальную. Потому что в этом случае мы занимаемся в каком-то смысле самопознанием: изучая общество, мы изучаем самих себя. Это налагает серьезный отпечаток на весь познавательный процесс.

Сегодня, конечно, нельзя сказать, что вот перед собой вы видите слева представителей естественно-научной социологии, а справа вот этот человек в малиновом пиджаке или голубой рубашке представляет нам гуманистическую социологию. Нет, конечно. Эти две ориентации часто переплетаются, проникают друг в друга, смешиваются, но в той или иной форме, чисто аналитически, можно это различие увидеть.

Но есть и традиции менее долговечные, которые представлены как раз в различных теоретических направлениях, школах, о чем я сказал вначале.

— К слову о традициях: можно ли говорить о том, что социология Дюркгейма и современная социология — это вообще одна и та же наука? Вот есть, например, физика Эйнштейна и физика Ньютона, они могут друг друга опровергать или дополнять, но это все равно остается физикой.

— Да, я считаю, что это одна наука — так же как эйнштейновская физика и ньютоновская физика, это все-таки физика. Здесь такая аналогия уместна. Конечно, опять-таки современная социология далеко ушла от дюркгеймовской. Например, сегодня, когда речь идет о классиках — не только о Дюркгейме, но и о других классиках социологии, — их сегодняшнее прочтение очень отличается от тех интерпретаций, которые существовали и в их время, и в последующие периоды. Что такое классик? Классик — это тот, кого постоянно критикуют, пинают, можно сказать, и это означает, что классик жив, потому что если о нем вообще забыли, то его, этого классика, и нет. Поэтому, конечно, если посмотреть на творчество таких классиков, как Дюркгейм или Макс Вебер, их постоянно не только критикуют и реинтерпретируют, но их по-новому прочитывают. Иногда, правда, бывает и так, что интерпретаторы вообще озабочены не столько тем, чтобы понять, интерпретировать и представить Дюркгейма или Вебера, а чтобы под предлогом или под видом классиков выразить какие-то симпатичные им взгляды, собственные или чьи-то еще, но не Дюркгейма или Вебера. Впрочем, иногда, наоборот, классика искажают, чтобы победоносно его ниспровергнуть, нисколько не заботясь о том, чтобы его образ хоть немного соответствовал действительности. Это плата за пренебрежительное отношение к истории социологии.

Я к таким вольным интерпретациям отношусь весьма скептически или критически. Я говорю: «Если вы хотите, ребята, свои идеи развивать, то развивайте их и не приплетайте сюда классиков — они бы, что называется, в гробу перевернулись, если бы увидели, во что вы их превратили». Но тем не менее, повторяю, конечно, новые прочтения, новые интерпретации (не фантазии!) — это нормально и чаще всего плодотворно. Дюркгейм сегодняшний, конечно, отличается от Дюркгейма вчерашнего или позавчерашнего, раз уж вы его упомянули. Но это одна наука. Да, он — классик, но классик этой науки, а не какой-то другой.

Теоретическая социология сегодня страдает от слишком большого количества «революционеров». Каждый мнит себя ниспровергателем. Его никто не знает, через два дня об этой революции никто не помнит. Но все: «Браво, ниспровергай этих классиков». Почему? Потому что это хороший маркетинговый ход. «Ай, Моська! знать она сильна, что лает на Слона». Поэтому это всегда удобно с точки зрения промоушена собственной персоны или каких-то взглядов, которые кому-то симпатичны, но, повторяю, часто к классикам это не имеет никакого отношения. Но здесь я хочу подчеркнуть, что эти постоянные псевдореволюции не имеют отношения к серьезным научным революциям. Реальное движение социологии как научного знания не имеет отношения к этим бурям в стакане воды. Социология очень страдает последние десятилетия от таких эпатажников. К счастью, 99% реально работающих социологов на все эти псевдореволюции, конечно, никакого внимания не обращают. Они этого не читают, они занимаются своими исследованиями так, как будто этих революционеров и не было, и слава богу.

— Давайте поговорим о структуре книги: почему отобраны именно эти статьи? Как они структурированы? Есть ли у книги какой-то цельный пафос?

— Здесь отобраны работы, которые я опубликовал на протяжении последних 12 лет. Я их отбирал соответственно тем темам, которые меня заботили на протяжении этого периода. За это время я опубликовал ряд работ, посвященных социокультурной традиции. Соответственно, я их объединил даже не в виде какого-то специального раздела, просто в книге они располагаются рядом. Тема социокультурной традиции меня интересует давно. Ей посвящены вошедшие в книгу работы о гражданской религии применительно к современной России, о социологических теориях традиции далекого и недавнего прошлого, о ситуации с традициями и инновациями в современном мире и в России, как они соотносятся.

Далее меня очень интересовала и интересует проблематика социального единства, социальной сплоченности, социальной солидарности. Ряд отобранных статей касается проблематики социальной солидарности. Очень интересная проблематика, потому что она испытала ряд пертурбаций в своей истории. Когда социология только возникла, понятие солидарности было практически равнозначно понятию социальности. Социология была, в сущности, наукой о социальной солидарности. Так ее и характеризовали многие классики, в том числе и классики российской социологии. Эта тематика пережила, можно сказать, золотой век во Франции в эпоху Третьей республики. Возникла идеология солидаризма, и многие ученые рассматривали солидарность как вселенский факт: физический, химический, биологический и, конечно, социальный. На тему солидарности защищались диссертации, писались книги и статьи, собирались конгрессы. Слово «солидарность» не сходило с уст моралистов, религиозных и политических деятелей, педагогов, психологов и так далее.

Виднейшим идеологом солидаризма, взгляды которого, в частности, я рассматриваю, был французский политический деятель, лауреат Нобелевской премии мира 1920 года, один из создателей Лиги Наций Леон Буржуа. В своей книге «Солидарность», которая рассматривалась в то время как манифест солидаризма, он различает «солидарность — факт» и «солидарность — долг» и показывает, что последний вид солидарности базируется на первом. Он не был собственно ученым, но старался применить науку к реализации определенных социально-практических целей. И вот Третья республика заканчивается, и это понятие почти исчезает из научного лексикона. Совсем оно не исчезает из социально-политического или морального дискурса, но в науке к нему начинают относиться с большим подозрением, и оно исчезает — я это показываю — даже из словарей. Я и сам когда-то, лет 25 назад, в словарной статье «Солидарность» писал об этом понятии, что оно почти ушло из науки… А вот прошли годы, и сейчас оно снова вернулось на социологическую арену, становится снова модным, можно сказать. В этой связи очень важно извлечь уроки из истории идеи солидарности. На историко-социологическом материале я сопоставляю эту форму социальной интеграции с другой, а именно со следованием «абстрактным правилам», с тем, чего очень не хватает в современном мире, в том числе российскому обществу.

— В книге есть статья, посвященная эпистолярному жанру в истории социологической мысли. Почему вас заинтересовал этот сюжет?

— Эта работа основана на моем докладе на конференции в Тулузе в прошлом году. Во-первых, эпистолярный жанр вообще интересен в истории социальной науки, потому что классики в письмах часто выражали то, что они в своих печатных трудах естественным образом не могли бы, потому что это жанр, отличный от публичного. С другой стороны, нельзя думать, что в своих печатных, опубликованных трудах они врали, а в письмах говорили правду. Эти два жанра друг друга дополняют. И конечно, эпистолярный жанр у них привязан к жанру печатному, поскольку они постоянно озабочены этим. Они же все время пишут книги, статьи. Естественно, и в письмах они тоже это обсуждают. Вообще эпистолярный жанр чрезвычайно интересен для исследователя. Исторически он претерпевал существенные метаморфозы. Например, факт опубликования писем — это ведь сравнительно позднее явление. Когда издатель произведений Руссо предложил ему опубликовать его письма, включить в собрание его сочинений, Руссо возмутился и сказал, что «я вам еще пришлю свои счета от прачки и мясника — вы их тоже можете напечатать». А Вольтер в аналогичной ситуации вообще что-то про ночной горшок стал говорить. Конечно, видимо, у обоих классиков-просветителей присутствовал элемент кокетства, но впоследствии это уже не воспринималось так.

Первоначально слово «автор» вообще не применялось к тем, кто писал письма. Только автор печатной продукции назывался автором. В XIX веке этот жанр испытал расцвет. А уже на рубеже XIX–XX веков опять наблюдается упадок. Такой жанр, как «под предлогом писем», вы же знаете, существует с древности: эпистолы, романы в письмах и тому подобное. Но к XIX веку собственно эпистолярный жанр расцвел настолько, что неопубликование писем какого-нибудь классика стало даже восприниматься как что-то ненормальное. Появляется такой забавный жанр, как «опубликованные неопубликованные письма». Вот я ссылаюсь там, например, на опубликование неопубликованных писем Огюста Конта или Джона Стюарта Милля. Здесь очевидно логическое противоречие: будучи опубликованными, эти письма уже перестали быть неопубликованными. Это все равно что белая чернота, сухая влага. Но почему так получилось? А потому, что оказалось: тот факт, что они до определенного времени не публиковались, стал восприниматься как что-то ненормальное, как-то, что должно быть устранено. Их требовалось срочно опубликовать. Вот это очень любопытно.

Позднее, уже в начале XX века, эпистолярный жанр испытывает затяжной кризис. Когда-то Ролан Барт провозгласил смерть автора, потом объявили смерть читателя. А сегодня, в связи с возникновением СМС-сообщений и электронной почты, можно констатировать если не смерть, то глубокую депрессию, в которой находятся автор и читатель традиционных личных писем, отправляемых обычной почтой.

— Почему в этой статье вы сравниваете переписки именно таких двух классиков, как Маркс и Дюркгейм?

— Как раз в связи с тем, что я только что сказал, очень интересно и поучительно сравнить переписки Маркса с одной стороны и Дюркгейма с другой, что я и сделал в этой работе. В письмах проявляются характерные черты личности и творчества обоих классиков. Вместе с тем в них отражается то состояние, в котором в их время находился сам эпистолярный жанр. Время жизни Маркса (1818–1883) — эпоха его расцвета, а во время жизни Дюркгейма (1858–1917) наступает уже его упадок. Так вот, Маркс самовыражается в своих письмах. Иногда это целые трактаты. И это относится даже не только к нему, но и к членам его семьи. Часто это очень глубокие сочинения на заданную тему. Если там кто-то из них пишет, что он посетил спектакль, то в письме можно найти глубокий анализ этого спектакля, или лекции, или чего-то еще. В то время, в XIX веке, это был очень важный жанр.

А вот во времена Дюркгейма, на рубеже XIX–XIX веков, ситуация уже иная. Там он пишет по поводу некой работы одного из своих учеников, что-то говорит о его работе, а потом «ну это не для письма». Маркс никогда бы так не сказал. Конечно для письма! Он бы устроил там анализ на 50 страницах, а также всякие литературные аллюзии, реминисценции, там и античность — что хотите. В то же время значение писем у Маркса было связано с нереализованностью его творческих стремлений и потенций в печатных трудах.

И сами особенности личности и творчества, конечно, отразились в их эпистолярном наследии. Например, тот факт, что Маркс устроил настоящий промоушен «Капитала». Зададимся вопросом: как такой абстрактный труд, к тому же неоконченный, в котором, что называется, без поллитры не разобраться (в нем и специалисты с трудом разбираются), как он смог стать библией для миллионов трудящихся масс, которые в этом «Капитале», разумеется, ничего понять не могли? Как это получилось? Это интересный предмет для анализа, и переписка отчасти позволяет это понять. Многие его действия и рекомендации, связанные с «Капиталом», могут служить образцом промоушена; их можно просто включать в учебники по маркетингу. Просто включать. Он пишет Кугельману в связи с выходом «Капитала», что главное не то, что будут писать, а чтобы что-нибудь писали. Пусть ругают, пусть пишут что угодно, но чтобы был барабанный бой (это его выражение — «барабанный бой»). И действительно устроили. Он сам писал рецензии на «Капитал» под именем Энгельса. Кроме того, он вел интенсивную переписку с переводчиками, с издателями, активно продвигал «Капитал» и в России, и во Франции, и в Британии. Интереснейший феномен.

— А Дюркгейм?

— А Дюркгейм в этом отношении был прямой противоположностью Маркса. Он знал, что что-то его в России издают, но даже не удосужился толком узнать, что это вообще было и было ли. И это тоже в письмах хорошо видно. И потом другие моменты… Маркс — боец, желчный, язвительный. В его письмах такие выражения, как «тупица», «каналья» и тому подобное, на каждом шагу, есть и другие разнообразные оскорбления, причем часто в адрес людей, которые ничего плохого ему не сделали, и речь идет о чисто академических разногласиях.

У Дюркгейма же мы видим мягкий, нередко грустный юмор. Какая-то меланхолия повсюду присутствует. У Маркса — злобный сарказм и гнев. Взять, например, высказывание Маркса о Вильгельме Рошере — известном, очень серьезном экономисте, выдающемся, о нем Макс Вебер писал докторскую диссертацию. Так вот, Маркс — он его лично не знал, ему просто не нравились произведения Рошера — написал о нем так: «По сравнению с таким канальей даже последний каторжник — это порядочный человек». Я повторяю, что он ему ничего плохого не сделал, у них были чисто теоретические расхождения. То же самое относится к Фредерику Бастиа, видному французскому экономисту, автору, в частности, знаменитой книги «Экономические гармонии». Так он (Маркс. — Прим. авт.) в одном из писем пишет, что «это его гармоническое варево (он использует слово crapaud — французское „жаба“), вот он там чего-то наквакал в своем болоте». Еще в молодости жена, которая его обожала и которая сама, кстати, в эпистолярном жанре преуспела, ему писала: «Не пиши так желчно и раздраженно».

Еще интересный момент: Маркс сам признавал в одном из писем, что все, что им написано, — это следствие его больной печени. И в этом есть сермяжная правда: известно, что люди с больной печенью действительно отличаются специфическими чертами характера, в том числе как раз теми, которые отражены в его переписке.

— Вы говорите о кризисе и даже смерти эпистолярного жанра. Возможно, это происходит потому, что ему на смену как раз приходит такой жанр записанной беседы? Вот как наше с вами интервью или как интервью, включенные в вашу книгу…

— Да.

— …что именно этот жанр сейчас выходит на передний план и каким-то образом заменяет эпистолярный. Как вообще соотносятся эти два жанра?

— Вы знаете, возможно, вы правы. Действительно, жанр интервью сегодня, наряду с такими жанрами, как блог, например, который можно, в сущности, рассматривать как интервью с самим собой, не так ли? Или еще разные коммуникативные формы во всяких там «живых журналах», в соцсетях это все в наш такой эксгибиционистский век, когда селфи повсюду: «Вот я обедаю и сразу же посылаю всему миру фотографию того осьминога, которого я сейчас ем, — любуйтесь, ребята». Невиданное ранее явление. Ну и, действительно, интервью… Я лично к нему отношусь достаточно серьезно. Как-то в разговоре, давно уже, я пошутил относительно самого себя, что так много интервью даю, что это грозит заменить статьи и тому подобное, а мне кто-то из коллег сказал, что это нормально и очень серьезно на самом деле. Может, это и правда. Действительно, в интервью можно серьезные взгляды выражать, а не только какие-то суждения относительно своей личности. У меня, думаю, точно нет стремления как-то себя прославить. Поэтому, да, интервью — это для меня способ представления и своих научных взглядов, взглядов на социальную жизнь. Хотя моя личность там, конечно, тоже присутствует, поскольку меня спрашивает об этом интервьюер. Вы знаете, существует понятие «личностное знание», которое разработал известный философ и химик Майкл Полани. Может быть, в нашей науке этот элемент личного знания тоже должен иметь место… Полани имел в виду естественные науки, кстати, тоже, а не только социальные и гуманитарные. Так вот, может быть, в интервью этот элемент личного знания присутствует. И, может быть, это иногда и не так плохо — в определенной мере, конечно. Все дело в удельном весе.

— Вопрос о сегодняшнем дне: что сейчас является предметом современной социологии, что это вообще такое?

— Те изменения, которые претерпевает современная социальная реальность, становятся, естественно, предметом внимания социальных ученых. Не все социологи, на мой взгляд, адекватно это интерпретируют, но это нормально, тут разные взгляды могут быть. Мы видим массу процессов: медиатизация, усиление социальной мобильности, миграция, феномен маргинальности, гендерные проблемы, проблематика меньшинств, в том числе сексуальных. Сегодня мы наблюдаем, как всё новые и новые группы, которые никогда раньше не могли претендовать на какие-то права и считались меньшинством, выступают как полноправные социальные субъекты. У некоторых это вызывает возмущение: «Ну как это так, гомосексуалисты сидели бы себе тихо и не рыпались там в своих гомосексуальных конурах». А они не желают. Тоже хотят полноценного существования и признания… (У нас иногда именно это выдается за пропаганду гомосексуализма.) Но я хочу напомнить, что в свое время в качестве меньшинств трактовались и другие группы, которые сегодня таковыми не считаются, например женщины. Раньше, причем сравнительно недавно, это было меньшинство — я имею в виду меньшинство не в количественном смысле. Дети были меньшинством. Их вообще за людей не считали. Дети в истории появляются только в XIX веке, как ни странно может выглядеть это утверждение. Молодежь еще одно меньшинство, которое появилось уже в XX веке. Пролетариат, за который Маркс так переживал, — это тоже было меньшинство. И все эти меньшинства со временем создали свои политические движения, боролись за свои права, и потом выяснилось, что это совсем не меньшинства, а полноправные социальные субъекты: и дети, и пролетарии, и женщины, и молодежь, и пожилые, и вот сегодня гомосексуалисты и так далее.

Все находятся под обаянием идеи равенства. Мы же живем в эпоху, когда идея, ценность, идеал равенства имеют важнейшее значение. Как говорил Токвиль, «в наше время выступать против идеи равенства — это все равно что выступать против Господа Бога». И сегодня мы видим эти процессы, когда появляются новые так называемые меньшинства, которые хотят, чтобы их признавали в качестве полноценных социальных субъектов.

Или возьмем проблематику мультикультурализма. С одной стороны, мультикультурализм — это неизбежный феномен, который касается практически всех больших дифференцированных обществ. Советский Союз тоже был мультикультуралистским обществом. Но другое дело, как трактуется мультикультурализм. Когда он трактуется таким образом, что доминантная культура должна быть приравнена к субкультурам, к культурам меньшинств, то это, конечно, вызывает возмущение большинства, и оно рано или поздно заявляет: «А зачем нам нужен этот мультикультурализм?» Именно его-то, видимо, и имела в виду Меркель, когда сказала, что политика мультикультурализма провалилась. Провалилась, конечно, но не вся и не вообще мультикультурализм, а определенная его версия. С остальными версиями, извините, ничего не сделаешь. Они, нравится это кому-то или не нравится, останутся. Задача состоит только в том, повторяю, чтобы идея мультикультурализма не доводилась до идеи равенства между доминантной культурой и культурами более мелкого масштаба. Когда появляется некая субкультура, потом она разрастается и говорит: «А чем я хуже? Вы все мне тут должны, мои храмы должны быть здесь самыми главными, а остальные вообще убирайтесь».

Опять же есть еще тематика, связанная, конечно, с интернетом, с виртуализацией. Она привлекает все большее внимание ученых. И мобильная связь, и все эти мобильности — на них обращено внимание исследователей. Новые формы солидаризации, связанные, в частности, с виртуальным пространством. Все эти мобы, которые мы наблюдаем с участием интернета, — это тоже некий новый социальный феномен, который интересует современную социологию. И методы исследования тоже испытывают влияние виртуализации. Сегодня уже совсем необязательно бегать с анкетой и даже звонить по телефону, когда есть интернет-опросы.

— Для широкого круга людей социология — это соцопросы. Вот соцопросы — это какая часть социологии? Она вообще научна? Какие методы она использует?

— Вы знаете, когда я начинаю свой курс общей социологии, я начинаю как раз с того, что говорю об этом и стараюсь показать, что опросы разного рода, рейтинги, зондажи общественного мнения — это не то же самое, что социология. Этот образ в массовом и публицистическом сознании, в соответствии с которым социология сводится к ним, не соответствует реальности. Социология — это наука. Измерения разного рода рейтингов в лучшем случае могут составлять часть этой науки. Думать, что это и есть социология, значит совершать логическую ошибку, которая в древности называлась pars pro toto, то есть часть выдается за целое. Часть социологии выдается за целое. Некоторые мои коллеги, которые, кстати, как раз и занимаются изучением общественного мнения, разводят даже эти понятия. Они говорят, что вот есть социология, а есть изучение общественного мнения, всякого рода рейтингов и так далее. Я-то думаю, что, вообще говоря, это часть социологии, примерно такая же, как сбор анализов — это часть медицины. Мы же не говорим, когда сдали анализы, что это и есть медицина. Мы сдаем их, а потом ждем, что будет дальше. Медицина включает в себя и научный элемент, и диагностику, и лечение и так далее. Поэтому для социологии это некий, если угодно, сырой материал, с которым, конечно, важно и нужно иметь дело, подвергая анализу, критике, интерпретации. Так что, конечно, этот образ ошибочный, но в подобных случаях чаще можно говорить о политтехнологии. Слава богу, социология к политтехнологии не только не сводится, а это просто вообще разные вещи. Когда мы читаем о подобных вещах, часто это вообще вне социологии. Хотя есть немало действительно вполне серьезных зондажей, которые могут считаться социологическими. Их, конечно, подвергают критике. Но в любом случае это, конечно, часть социологии, а не она сама как таковая. Я, кстати, приведу еще один пример. У нас обычно медицинские анализы традиционно входят в структуру поликлиник, а вот во Франции, например в Париже, они часто даже территориально находятся в разных местах. В Париже можно видеть большие вывески «Лаборатория медицинских анализов», а клиника в другом месте (у нас в Москве я последнее время тоже встречаю подобное). И это не случайно. Может быть, и с социологией тоже что-то похожее можно было бы себе представить: вот есть социологическое исследовательское учреждение, а вот на другой улице находятся те, кто изучает общественное мнение.

— А откуда этот образ взялся?

— По-моему, ясно откуда — из средств массовой информации. Мы живем в эпоху медиатизации, когда средства массовой информации в силу ряда причин, в том числе технологических, заняли огромное место, беспрецедентное, притом что газеты существуют уже достаточно давно. В наше время добавились такие мощные коммуникативные средства, что… это беспрецедентно. И многое идет как раз от медиа. Они — первые потребители продукции этих учреждений, исследовательских центров в области общественного мнения. Они обращаются к ним, потому что там живая, сиюминутная информация, которую буквально снимают с колес. Очевидно, через них этот образ проник в широкую публику.