Другая модель — социологистская, которая была очень популярна в 1970–1980-е годы в социологии и строится на том, что идеи — слепки некоторых коллективных интересов и представлений о мире, потому наука является продолжением тех социальных процессов, частью которых является.
Третий способ работы с идеями, который предлагает кембриджская школа интеллектуальной истории, предполагает ряд допущений, не очень приятных для социологов: утверждается, что идеи не автономны, а сращены со своим объектом, который описывают. Основной вопрос и проблема, которая здесь стоит, — это вопрос об агентности идей: в каком смысле и в какой степени идеи обладают способностью действовать независимо от тех, кто ими пользуется, входит с ними в альянс, в каком смысле мы можем говорить, что сама идея является некоторым агентом научного производства.
Начнем с нескольких примеров. В 2015 году в британском апелляционном суде слушалось дело: апелляция крупной фармацевтической компании к другой. Первая компания запатентовала антисептический раствор, в котором содержится от 1 до 25% серебра. Вторая, внимательно посмотрев патент, начала выпускать очень похожий продукт, в котором содержание серебра 0,77%. Первая компания подала в суд: «Ребята, они украли наш рецепт». Вторая ответила: «Нет, потому что вы запатентовали 1%». И иск был отклонен судом первой инстанции, который сказал, что 0,77 — это не единица. Суд использовал математическое правило экстраполяции: все, что больше 0,95, — единица, а все, что меньше 0,95, не единица.
Первая компания подает в апелляционный суд, и суд принимает решение не в пользу второй корпорации Convatec. Он установил, что единицей следует считать любое число от 0,5 до 1,5. Лорд-судья Кристофер Кларк, поясняя свое решение, говорит: «Возможно, для лингвиста единица — это не более, чем единица, но мы в судебной практике должны принять во внимание, что не только слова, но и числа неотделимы от того контекста, в котором они используются. В нашей практике единицей будет считаться все, что больше 0,5 и меньше 1,5». Почему юридическая практика противопоставляет себя именно лингвистической практике?
Перенесемся в 1585 год, когда математик Симон Стевин опубликовал свой знаменитый трактат «De Thiende», где впервые начинал войну за популяризацию десятичных дробей. В этом трактате Стевин доказывает, что единица является числом. Сегодня это кажется странным, но на протяжении почти 2000 лет со времен математики Диофанта единица не считалась числом. До 1585 года, об этом пишет еще Аристотель в «Метафизике», число — это то, что мы имеем в виду в повседневном языке, когда говорим, что некоторое число людей пришло на мою лекцию. «Некоторое число» означает, что их было больше одного. Если один человек пришел на мою лекцию, я вряд ли скажу, что некоторое число людей, хотя сегодня мы уже знаем, что единица — это число. До 1585 года это знание было глубоко неочевидным, и Стевину приходилось действовать не только как хорошему математику, но и как хорошему политику, чтобы доказать это. Он заключал некоторые альянсы, использовал сомнительные на сегодняшний взгляд риторические аргументы. К примеру, он написал: «Если число состоит из единиц, то и единица должна быть числом. Это все равно что утверждать, будто кусок хлеба не есть хлеб». Довольно странный логический аргумент для математика: все равно что сказать, что если молекула состоит из атомов, то, значит, атом тоже молекула. Тем не менее Стевину удается совершить этот радикальный переворот. И благодаря ему сегодня мы знаем, что единица — это число.
Между тем, является ли единица числом, и тем, когда единица обсуждается в британском суде, пропущено несколько логических звеньев. Военный историк идей — это человек, который пытается понять, каким образом происходит преемственность концептуализаций. Чтобы прояснить этот сюжет, нам нужно обратиться уже не к истории математики, а к истории лингвистики.
В 1906–1911 годах Фердинанд де Соссюр, швейцарский лингвист, заложивший основы семиологии и структурной лингвистики, читая свой курс общей лингвистики, провел базовое различение между языком и речью. Язык — система, которая обладает своей собственной логикой, близка к формальным системам и в своем существовании независима от конкретных актуализаций в речевых ситуациях. Когда я с вами разговариваю, я использую язык, но язык в этот момент лишь актуализируется в речи, поэтому речь вторична по отношению к языку. То, что делает де Соссюр, называется интеллектуальным ходом. Он проводит базовое различение между языком и речью, присваивает акцент релевантности языку, после чего делает лингвистику возможной, потому что теперь лингвистика — это самозаконная наука, поскольку язык не имеет оснований в речи, он имеет основание в самом себе, а речь вторична по отношению к нему.
Проходит 40 лет, и Людвиг Витгенштейн переворачивает эту оппозицию и говорит: «Да, есть язык, и есть речь, но первична речь». Язык — это формальная абстракция, которая существует только в головах у лингвистов, потому что в действительности значение есть употребление. Мы не можем понять значение слова, просто заглянув в словарь, потому что значение слова — это то, как это слово употребляется в конкретном контексте. Возникает самый знаменитый витгенштейновский поворот к практике, когда для того, чтобы понять, что такое язык, нам нужно не лезть в словарь и не брать интервью с лингвистом, не пытаться изучать лингвистику, а начать изучать, как люди разговаривают. Этот интеллектуальный ход Витгенштейна забавный, потому что инверсивный. Он пользуется различением, которое провел де Соссюр, но переставил акцент релевантности с одной его стороны на другую, чем обеспечил некоторое привилегированное положение прагматики дискурса по отношению к семантике.
На следующем этапе, в 1960–1970-е годы, в городе Эдинбурге социологи знания, которые занимаются в том числе социологией математики, во главе с Барри Барнсом и Дэйвидом Блуром говорят: «Отличная модель — когда есть язык и есть речь. Если значение — это употребление, то значение математического выражения — это тоже то, как оно употребляется». Математика не является универсальной формальной системой. Язык математики — абстракция, существующая лишь в головах у математиков. На самом деле нам нужно смотреть, как конкретные теоремы, конкретные числа, конкретные аргументы используются здесь и сейчас. Поворот к практике, который Витгенштейн совершает в философии языка, в социологии знания совершает эдинбургская школа — так называемая сильная программа в социологии знания применяется к математике.
Блур пишет, как Стевин, используя риторические ходы, доказывает, что единица является числом, потому что Стевин — инженер. До Стевина математика и арифметика — прерогатива людей, которые близки к теологии, и у числа главная функция — это классификация. В этом числовом порядке, почти по Пифагору, являет себя некое божественное мироздание. Но начинает развиваться баллистика, инженерное дело, инженеры предъявляют некоторые претензии к математике. Математика Диофанта, которая существует в тот момент, их не устраивает, инженерам нужна другая, поэтому появляется аргумент Стевина.
Обратите внимание на объяснение Блура: он использует в качестве ресурса модель мышления, созданную Витгенштейном в войне с де Соссюром, и применяет ее к математическому аргументу, показывая, что есть некоторая форма жизни под названием «инженерное дело» и в этой форме жизни единица — это число. Ровно тот же аргумент, который использует лорд-судья Кристофер Кларк, доказывая, что суд имеет право определять, что такое единица, потому что в его судебной практике единицей будет считаться все, что больше 0,5 и меньше 1,5.
История на этом не заканчивается. Есть маленькая проблема с витгенштейновским ходом. Какое объяснение предлагает социолог знания? Он говорит, что так же, как в языке значение есть употребление, значение единицы есть употребление единицы, поэтому есть некоторая инженерная практика, и в ней единица — число. А в другой форме жизни, которую называют Lebensform, единица не является числом. Есть некоторое правило, и есть некоторая практика. Означает ли это, что в самозаконной форме жизни под названием «инженерное дело» мы не должны принимать во внимание никаких других социальных факторов, кроме того, как люди употребляют ту или иную математическую форму или как они используют те или иные значения в доказательстве теоремы?
В 1976 году Сол Крипке, философ-витгенштейнианец, дает интерпретацию 201-му параграфу философских исследований Витгенштейна, где говорит, что есть проблема с этим тезисом. Мы должны допустить, что существует некоторое языковое сообщество людей, которые определяют, как правильно, а как неправильно использовать то или иное слово в той или иной практике. Блур малодушно подписывается под этим, и, как следствие, теперь нам нужно говорить не про инженерную практику как речевую практику, где некоторое значение приобретает некоторое слово. Нам приходится говорить, что есть некоторое сообщество инженеров со своими представлениями о мире, со своей морфологией, со своей структурой. И именно сообщества — это то, что определяет, будет ли единица числом или нет.
Точно так же в 2015 году мы должны будем сказать, что есть некоторое сообщество судей со своими представлениями о справедливости и их представления, равно как и их процедурная структура, определяют, что будет единицей, а что не будет. В этот момент происходит предательство идеи, когда идея в некотором развитии вступает в альянс с другой идеей и ты уже сам понимаешь, что это гибельный ход, но у тебя нет выбора: сказав А, ты обязан сказать Б. Идея ведет тебя к пропасти, и все, что остается Блуру, — это с ужасом наблюдать, как она ведет его в объятия Дюркгейма — в объятия старой социологии, с которой всю жизнь Блур воевал, ради войны с которой обратился к Витгенштейну, потому что в старой социологии как раз практика, речевое употребление, значение, формы жизни не самозаконны, а являются производными от структуры конкретных социальных образований. Еще один шаг, и Блуру придется сказать, что классовые интересы Симона Стевина привели к тому, что он признал единицу числом. Еще один шаг, и он придет к Дюркгейму и скажет, что единица является числом из соображений солидарности сообщества, а не потому, что единица является числом.
Получается, движение от Витгенштейна к Дюркгейму предзадано самим аргументом, к которому он обращается, и, как только он к нему обращается, за его спиной появляется гвардия бывших союзников с ножами. Это те социологи-витгенштейнианцы, которые не последовали за Солом Крипке в сторону того, что он назвал скептицистским решением. Они создают совсем другую социологию математики, но уже без Блура и тех, кто предал идеи витгенштейнианства, перейдя на темную сторону старой дюркгеймовской социологии, произнеся проклятое слово «сообщество». В этой новой социологии математики уже нет сообществ, а есть некоторые самозаконные практики доказательства теорем, лишь формы жизни и никаких социальных и классовых структур, которые могли бы стоять за ними. Так появляются замечательные работы Майкла Линча, Эрика Ливингстона, где сохраняется некоторая верность исходной витгенштейновской идее «значение есть употребление», но именно в практике, а не в силу некоторых классовых интересов.
Когда мы изучаем, как действуют идеи, мы больше не задаем вопросов, какие классовые интересы за ними стоят, какие социальные обстоятельства привели к тому, что они возникли. Мы задаем один-единственный вопрос: как они действуют, в какие альянсы они входят? Сегодня задача исследователя состоит в том, чтобы показать, как материальные объекты, социальные субъекты и идеи, которые стоят между ними, заключают между собой те или иные гетерогенные альянсы.
