На дворе 1917 год, Германия проигрывает Первую мировую войну, и среди многих присутствующих в аудитории как раз молодые офицеры, вернувшиеся в стены университета после неудачных боевых действий. Учитывая общий дух, который в это время царит в немецких университетах, кто-то поднимает руку. Кто хочет помочь израненной родине, кто считает, что социальная наука нужна, для того чтобы помогать людям. Кто-то считает, что социальная наука нужна, чтобы служить прогрессу человечества. Всем этим людям, говорит Макс Вебер, здесь не место. Буквально он высылает из аудитории всех тех, кто пришел заниматься наукой ради того, чтобы что-то изменить, кому-то помочь и сделать мир немного лучше.
В этом тезисе неокантианской веберовской социологии сосредоточена базовая идея свободы от ценностей. Наука свободна от ценностей не потому, что она полностью свободна от политики, и не потому, что, как сегодня любят говорить социологические критики, там изначально присутствуют чьи-то интересы, а социолог всегда работает на благо какого-нибудь крупного заказчика. У науки есть свои собственные ценности. И свобода от ценностей означает свободу от любых ценностей, кроме ее собственных.
Давайте посмотрим на то, что происходит спустя сто лет. Лет семь назад была опубликована любопытная работа американской исследовательницы, которая изучает творчество английской поэтессы конца XVI — начала XVII столетия Эмилии Ланьер. В знаменитой работе «Salve Deux Rex Judaeorum» Ланьер пишет о тяжелом положении женщин в древней Иудее, где не могут остановить произвол властей, что в конечном итоге приводит к распятию Христа. Дочери Иерусалима, как и сама жена Пилата, недвусмысленно показывают, что именно угнетенное положение женщины является причиной этого чудовищного преступления. Таким образом исследовательница пытается предложить новую, феминистскую перспективу прочтения творчества святого Августина в контексте его отношений с матерью святой Моникой. Иногда используя историческую или психоаналитическую аргументацию, она говорит, что именно этот мотив позволяет показать, что Августин допускает вполне себе феминистскую интерпретацию, несмотря на то что в духе своего времени полагал, что женщины не попадут в рай.
К этому моменту, думаю, слушатели, которые принадлежат церкви святого Докинза, уже выключили повествование и вернулись в царство научного метода — просто потому, что исследовательница, перу которой принадлежит эта замечательная глубоко феминистская по своей природе работа, не кто иная, как Хелен Плакроуз. И это не одна из множества фейковых статей, которые они опубликовали вместе с профессором Питером Богосяном или Джеймсом Линдси, а ее настоящая работа. Она звучит вполне в духе тех самых grievance studies (мистификация «Жалобные исследования»), которые подверглись провокации. Не кажется ли в этот момент странным, что человек, который посвящает свои научные работы операции профессора Старк по спасению Августина и переводу его на правильную, светлую сторону феминистской силы, в конечном итоге и является тем самым автором, который закладывает бомбу замедленного действия под grievance studies?
Хелен Плакроуз является плотью от плоти того, что называется ангажированными социальными исследованиями. В этом смысле провокация во многом удалась именно потому, что была организована не извне, не со стороны естественных наук, к которым принадлежит только Линдси, а со стороны тех людей, которые пришли в это поле изнутри ангажированной социальной науки. Здесь необходимо провести различение между сильной и слабой ангажированностью.
Слабая ангажированность предполагает, что ни один ученый не может быть по-настоящему и до конца свободен в своем исследовательском творчестве. Первый тип ангажированности называется экзистенциальной ангажированностью. Все мы принадлежим определенным социальным кругам, все мы родились в определенный исторический период в холодной державе не на том полушарии. Потому мы не можем претендовать на то, что являемся такого рода внеисторическими, универсальными, трансцендентальными субъектами, которые где-то парят над исследуемым нами объектом.
Второй тип ангажированности появляется, когда мы говорим о ценностной или идеологической ангажированности исследователя. Все мы во что-то верим (или не верим ни во что). Кто-то верит в научный метод, кто-то — в Господа Бога, кто-то — в социальную справедливость. Сторонники ангажированной социологии обычно в таких случаях говорят: «Вот видите? Неужели вы и правда думаете, что ваши верования и убеждения никак не сказываются на научной работе? Они так или иначе проникают в ваши тексты. И даже если вы всех убеждаете, что являетесь беспристрастным исследователем, то вы, во-первых, женщина — экзистенциальная ангажированность, а во-вторых, феминистка — идеологическая ангажированность. И вы после этого серьезно будете говорить, что в текстах ничего не проявилось?»
Третий тип ангажированности — это политические эффекты ваших текстов. Даже если вы верите в чистую науку, что-то делая в лаборатории, в исследовательском этнографическом поле, вы в конечном итоге произведете некоторый тип знания, который будет иметь политические последствия. И потому ангажированы вы как минимум трижды. Экзистенциально — как те приписанные исходные характеристики, которые присущи вам как эмпирическому субъекту. Ценностно или идеологически — теми верованиями, которые так или иначе определяют, например, выбор объекта исследования. Политически — теми эффектами, которые оказывают ваши тексты.
Казалось бы, уже ангажированнее некуда. Почему мы все еще называем это слабой формой ангажированности? Потому что нет очень важного четвертого типа. В своей работе, написанной незадолго до смерти, «За ангажированную социологию», а также в тех интервью, которые он дает в фильме с характерным названием «Социология как боевое искусство» Пьер Бурдьё ратует именно за слабую ангажированность, а именно за предположение, что все эти три типа ангажированности, несомненно, важны, но в тот момент, когда вы начинаете работать как ученый, вы должны на секунду забыть о том, во что вы верите и кем являетесь, потому что вам нужно, объективировав все эти отношения, провести нормальные исследования. И в тот момент, когда вы проводите нормальные исследования, вы находитесь на стороне scholarship, а не commitment. Бурдьё использует специальные английские термины для различения, и потому чем больше scholarship, чем лучше исследования, которые вы делаете, тем лучше для вашей же ангажированности.
Но, как и положено, последователи идут дальше. Они говорят, что даже в методах, которые вы используете, в тех способах познания, которые кажутся вам релевантными, вы тоже ангажированы. А потому нет никакой принципиальной разницы между исследованием и активистской деятельностью. Вы ангажированы не только как эмпирический субъект своим экзистенциальным положением в мире. Вы ангажированы не только своими ценностями и идеологическими предпочтениями. Вы ангажированы не только политическими результатами своей работы, но даже методами, способами концептуализации, способами обращения со своим объектом, этическими постулатами, которые вы выбираете, когда собираете материал.
Сильная ангажированность предполагает не три, а четыре типа ангажированности. Получается, что нет небольшой лакуны между тем, как вы в качестве эмпирического экзистенциального субъекта выбираете предмет исследования и как политический субъект начинаете распространять его результаты. В этом разрыве не получается избавиться от своих привязок к той или иной форме идеологической связи, обязательству, commitment.
Наследники веберовской логики свободы от любых ценностей, кроме собственно ценностей научного познания, испытывают легкую неприязнь к слабым формам ангажированной социологии и очень сильную неприязнь к активистской социологии, где задействованы все четыре типа ангажированности. У молодых исследователей, которые постоянно путают баррикады и исследования, которые уверены, что они борются с режимом даже в тот момент, когда просто ходят с анкетой около метро, когда появляется термин «активистское исследование», где нет границы между исследованием и активизмом.
В нормальной науке — а социология, как ни странно, является одной из них — даже слабая ангажированность, которая признается, поскольку является частью нашей давней социологической традиции, оказывается врагом сильной ангажированности. Быть ангажированным и признавать факт экзистенциальной привязки, объективировать, относиться к нему как к одной из предпосылок вашей исследовательской работы, еще не означает, что можно быть плохим исследователем. Это еще не означает, что-то, ради чего вы работаете, оправдывает то, насколько плохо вы работаете. Это не означает, что достаточно вставить несколько слов про неолиберальную критику или патриархальное общество, чтобы ваше исследование приобрело статус исследования.
Война против ангажированной социологии внутри социологии ведется куда сильнее, чем извне, со стороны проходящих мимо популяризаторов, решивших доказать, что вся эта область не является научной. Как раз изнутри это напряжение присуще социальной науке с конца XIX столетия. И довольно наивно пытаться сделать вид, что его не существует, просто бросив фразу, что представление о науке, свободной от ценностей, ушло в прошлое вместе с позитивизмом. Во-первых, не вместе с позитивизмом, а вместе с неокантианством, потому что позитивизм никогда не скрывал своей политической ангажированности и связи с традицией Просвещения и с либеральным реформизмом конца XIX столетия. А во-вторых, оно не ушло в прошлое, потому что политически неангажированная социология по-прежнему представляет собой значимое направление исследований внутри дисциплины, вовсе не обязательно связанное с ее наиболее радикально позитивистскими версиями, которые сегодня возрождаются в связи с появлением методов big data.
В какой-то момент социолог должен признать, что его исследование, как, впрочем, и исследования в любой другой дисциплине, оказывается на пересечении трех типов обязательств. Первое — это обязательство перед своим объектом. У физика может не быть никаких обязательств перед своим объектом, когда он проводит исследования. У микробиолога тоже с микробами нет никаких особых отношений, он не несет перед ними ответственность за результаты исследований.
Второе — это обязательство перед аудиторией. У нас очень разная аудитория, но в тот момент, когда кто-то мне скажет, что нет такого рода ангажированности в естественных науках, давайте вспомним эксперимент «Вселенная-25», который изначально делался профессором Джоном Кэлхуном. Хотя этот эксперимент был замаскирован под настоящий научный эксперимент, делался он для СМИ. Кэлхун прекрасно понимал, что его задача — подтвердить определенную политическую идею результатами эксперимента с мышами и сразу же в обход научного сообщества продать ее средствам массовой информации, где она, разумеется, получила огромное признание.
Третий тип ангажированности — это ангажированность своей дисциплиной. Это ангажированность и обязанность, commitment, по отношению к той науке, частью которой вы являетесь, той традиции, к которой вы принадлежите. Конечно, радикальные ангажированные социологи в этот момент скажут, что это отличная модель, давайте только слово «ангажированность» заменим «дисциплиной», ангажированностью тому профессиональному сообществу, к которому ты принадлежишь, и тогда все встанет на свои места. Но мы не произведем эту замену, это commitment по отношению к языку своей дисциплины, по отношению к той традиции, которую вы должны развивать в своих исследованиях, которой вы многим обязаны и которая должна быть в итоге обязана вам.
В российской социологии идея неангажированного исследования встречает массу препятствий. Во-первых, потому, что у нас давняя традиция, связанная с советской социологией. Есть отличное исследование Дарьи Димке, которое показало особый жанр советской социологической статьи в журнале «Социс», где обязательно должен быть манифест, где исследование делается не для того, чтобы что-то понять, а для того, чтобы доказать, что действовать правительству надо именно так. Это формирование повестки. Задолго до появления феминистских исследований советские социологи уже знали, что такое борьба за повестку. А в 1990-е годы появилась новая форма ангажированной социологии — постсоветская социология, где ровно в том же самом советском ключе доказывалось, что главной задачей проведения исследований является написание правильных рекомендаций правительству по демократическим реформам.
В 2000-е годы, по мере того как слово «Маркс» переставало быть ругательным, а такой период был в 1990-е, появилось новое поколение, где почитатели Пьера Бурдьё сформировали новую повестку. Главная ее задача — бороться за права обездоленных, а вовсе не изучать их. Дальше с последователями Пьера Бурдьё в России произошло то, что обычно происходит с последователями Пьера Бурдьё: они стареют, и затем экзистенциальная ангажированность берет свое. Бурдьё возрождается каждый раз, когда появляется новое радикальное поколение студентов, и уходит каждый раз, когда они эмигрируют или получают позиции на кафедрах.
Сегодня у нас новая форма ангажированности. На моей памяти уже четвертая волна, когда знамя ангажированной социологии вновь гордо реет. И что интересно, приходит она в Россию под знаменем постколониальных исследований и приносится сюда как раз нашими же студентами, уехавшими получать PhD в американские университеты. Это очень забавная риторика постколониальности, которая приносится в глубоко колониальный контекст и с глубоко колониальными целями. Дальше у нас появляется забавный альянс наименее успешных академических агентов внутри российской социологической науки с пришедшими сюда молодыми и образованными коллегами.
Каким образом история ангажированности в социальной науке будет разворачиваться дальше, сказать сложно. Но мы знаем точно, что напряжение между ангажированной и неангажированной наукой никуда не уходило на протяжении всей истории нашей дисциплины и вряд ли куда-то уйдет в ближайшем будущем.
