Протестантская Реформация

Сам Лютер долго искал пути к спасению. Ради этого стал монахом и во время служб, как мы точно знаем из описаний его современников, падал наземь, бился в конвульсиях и говорил: «Я недостоин спасения, я не знаю, как мне быть». И выход из этих сангвинистических переживаний он нашел в том, что провозгласил ряд принципов, которые стали лозунгами Реформации. С них я начну, чтобы потом коснуться сюжетов, которые помогут ответить на главный исследовательский вопрос: какую роль Реформация и протестантизм сыграли в истории Европы и насколько история Запада в связи с этим отличается от истории России.

Лютер и Кальвин были очень разными людьми. Кальвина в детстве в его школе называли аккузативус, он был невероятно скучный старательный ученик, которого сейчас бы мы назвали ботаником. Отец его готовил вовсе не к религиозной деятельности, а к деятельности клерка. Предполагалось, что он будет работать секретарем епископа. Кальвин увлекался гуманизмом, но сохранял юридическую сухость во всех вопросах. Лютер был человеком противоположного плана: более простым, менее образованным, более горячим, более эмоциональным.

Усилия Лютера и Кальвина слились в одном потоке, в том, что мы упрощающе сводим к трем принципам Реформации. Они хорошо передаются тремя латинскими формулами: sola fide, sola scriptura и sola gratia. Все три принципа отличаются по своему структурному наполнению, по происхождению, по логике от того, что мы находим в истории восточного христианства. Давайте присмотримся к каждому из этих провозглашенных принципов.

Когда мы говорим о sola fide («одной лишь верою спасается человек»), нужно вместе с Лютером и другими реформаторами ставить акцент не на fide, не на «вере», а на «одной лишь вере». Одной лишь верой спасается человек: он не спасается ни денежными взносами в монастыри, ни почитанием икон, ни регулярным посещением богослужений, ни паломничествами, ни связями с монашеством, ни дарами в адрес церковного учреждения, ни внешней набожностью. Человек спасается исключительно тем, что его субъективно верой связывает с Богом. Но за этим стоит еще более драматический аспект.

Лютер пришел к выводу, и этот вывод разделяли реформаторы, что ничто не зависит от человека. Исключительно Бог может распорядиться, будет человек спасен или нет. Из этой пессимистической системы взглядов вытекает принцип, что я могу только верить, но ничем не могу поучаствовать в своем спасении. После столетий изучения Реформации мы твердо уверены, что учение реформаторов о спасении только верой — пессимистическое учение.

Вторая формула более известна и проста: «Человек спасается только Писанием». Это значит, что он не смотрит на учения Отцов Церкви, на постановления соборов, на богословскую мысль, на постановления папства или отдельных пап. Мы понимаем, что, оказавшись один на один с Писанием, человек терялся. Любой заглянувший в Библию поймет, что, даже читая только Новый Завет, вы не поймете, в каком именно направлении нужно двигаться.

Наименее понятен, мне кажется, для российского читателя третий принцип — sola gratia: «Одной лишь благодатью спасается человек». Он тесно связан с первым принципом и подразумевает, что собственные усилия человека, все, что есть в личности человека, все, что есть в природе человека, на самом деле не ведет к спасению. Только благодать, которая ниспосылается Богом на человека, может его спасти.

Все эти три принципа — sola fide, sola scriptura и sola gratia — образуют довольно пессимистическую триаду. Такое переписывание, реинтерпретация, переосмысление христианства не может не привести в конечном итоге к преодолению христианства, если не употреблять более резких выражений, как, например, разрушение христианства. С социологической точки зрения такое историко-философское понимание Реформации как механизма, который в конце концов приводил к обмирщению, к секуляризации культуры, видимо, справедливо.

Я хотел бы сказать о нескольких аспектах истории Реформации, которые касаются того, насколько Реформация способствовала разрушению христианства и формированию западного общества, сейчас являющегося предметом зависти, восхищения и одновременно критики. Наконец, нужно разобрать вопрос, почему борьба за высокие религиозные идеалы привела к морю крови.

Начнем с Реформации и протестантизма в их отношении к будущей секуляризации. Привычно вместе с нашими университетскими учителями говорить, что Реформация была ответом на здравый смысл человеческого существа, на стремление к раскрепощению разума, была порывом, который ведет к секуляризации. Современные исторические исследования привели многих историков к тезису о том, что переход к Новому времени в Западной Европе осуществляется не через секуляризацию, не через обмирщение, а через то, что немецкие историки Хайнс Шиллинг и Вольфганг Райнхард называют конфессионализацией.

Речь идет о том, что Новое время в католическом или протестантском регионах отмечено не тем, что там началась секуляризация, то есть вытеснение религии из культуры, из общественных отношений, из политических связей. Наоборот, исследуя эти процессы, мы обнаруживаем, что воздействие конфессиональных начал в это время усилилось. Соответственно, переход к Новому времени, к модерности идет через усиление воздействия религии на общественную жизнь, а не через стирание роли религии в общественной жизни. Если верить этой громадной историографической школе — а соглашаются с ними не все, — нужно переписать все страницы наших учебников, которые говорят о том, что такое переход к модерну. Нужно отказаться от идеи, что переход к модерну или новым временам непременно связывается с секуляризацией.

Другая сторона дела, о которой нужно помнить, — это связь между протестантизмом и social discipline. Речь идет о процессе, который социологи и историки религии в конденсированном виде передают таким утверждением: новое время приводит к формированию дисциплинированного изнутри, уважающего порядок, внутренне ограниченного в каком-то смысле индивида, который постоянно, словами Маяковского, наступает на горло собственной песне, чтобы соответствовать определенным нормативам. Если мы попробуем связать эту формулу с тем, как мы видим немецкую любовь к порядку, или упорядоченностью английской жизни, то мы почувствуем, что есть какая-то связь. Реформация и вместе с ней католическая реформа, эволюция католицизма в это время приводят к дисциплиноризации общественной и индивидуальной жизни людей. Это процесс, который мы прослеживаем на уровне общин, групп людей, отдельных категорий профессионалов и одновременно на уровне культуры и институтов.

Здесь я подчеркну еще одну важную вещь. Нам привычно думать, что католицизм в конце XV — начале XVI века был на смертном одре, что в это время было огромное количество пьяных священников, пьяных монахов, все продавалось, в Риме царил разврат. Религиозность прихожан становилась все более и более поверхностной, а конфликт между мирянами и духовенством становился все более и более острым. Все взгляды, которые стали каноном, за последние 50–60 лет пересмотрены в корне.

Мы сейчас точно знаем на основании региональных исследований, что католицизм радикально и быстро обновлялся с середины XV века. Я мог бы привести целый ряд блестящих немецких, французских, польских и иных исследований, которые показывают, как параллельно с Реформацией, а иногда и за 50–60 лет до выступления Лютера и Кальвина, в католицизме обнаруживается большое рвение со стороны и мирян, и духовенства в достижении большей глубины верований. В католицизме создается большое количество братств, например мирских. Сами миряне дают все больше и больше денег по собственному почину. Миряне начинают все более активно и по своему желанию ходить в паломничество, заводить приватные домашние культы святых. Кроме того, миряне — и это видно по характеру чтения, по характеру редких эго-документов — более драматично и глубоко переживают саму веру. В католической историографии это названо реформой, которая предшествует протестантской Реформации и в каком-то смысле ее заменяет.

Была ли протестантская Реформация неизбежна? Это вопрос марксистский, школярский и одновременно вполне здравый. Если мы доводим до конечного пункта исторические наблюдения, которые обращены к Италии, или Германии, или Австрии, или Франции, то мы можем сказать, что протестантизм мог бы и не случиться. За два-три десятилетия католические реформаторы могли бы преобразовать католическую церковь изнутри таким образом, что она бы предотвратила кровавую схизму, которая началась в 1517 году. Но этот вопрос ужасен драматически с точки зрения того, как исторически складывается полемика между протестантами и католиками, потому что протестантскому историческому самосознанию, в том числе протестантским историкам, очень сложно примириться с тем, что исторические исследования показывают, будто можно было обойтись без этой страшной драмы.

Все больше и больше исследований касается сопоставительных аспектов истории протестантской Реформации. Но дело не только в том, что сопоставляется протестантизм и католицизм или разные версии протестантизма, а в том, что ставится вопрос, в какой степени все драмы, связанные с протестантизмом, есть результат локального, уникального, типологически особого западного развития. Если бы у нас было больше времени посмотреть на соответствующие исследования, то мы обнаружили бы, что вот эти все три принципа — sola scriptura, sola fide, sola gratia — глубочайшим образом укоренены именно в том, как латинское христианство на протяжении всего зрелого Средневековья и раннего Нового времени ставит вопросы, касающиеся этих сфер. Византийско-православная, или восточнохристианская, традиция изначально эти вопросы решала иным образом, чем католическая традиция.

Третий принцип протестантизма — sola gratia. Почему только одной благодатью можно спасаться человеку, а не своими собственными усилиями? С точки зрения августинской или вообще католической традиции человеческая природа такова, что она с благодатью несовместима. Она так испорчена и первородным грехом, и индивидуальной гнусностью, что не может вместить в себя даже толику благодати. Православная антропология, которая была сформулирована в византийской культуре и пришла потом на Русь, в Сербию, Болгарию, Македонию, исходит из других посылок. Она говорит, что нет никаких принципиальных преград между человеческой натурой, человеческой волей, человеческими дарованиями, человеческим призванием и благодатью. Соответственно, вопрос о том, спасается человек одной благодатью или нет, решается с самого начала иначе. На нормативном уровне предотвращается пессимистический взгляд на все религиозные вопросы.

В России привычно говорить, что все, что касается богословия, истории церковных обрядов, религиозных обрядов, институтов, — это все домен именно для представителей духовного сословия или тех, кто занимается историей церкви изнутри. К истории общества как такового это имеет косвенное отношение. Это неверный взгляд, потому что нынешние исторические исследования показывают все отчетливее, что если вы не умеете установить связи, корреляции между особенностями собственно богословского учения и тем, как христианство живет в культуре, вы не понимаете на самом деле того, как происходит история. Это, может быть, самый большой пафос научного изучения и протестантской Реформации, и католической реформы.

Гигантские по своему значению и размаху процессы на Западе очень ясно показали, в какой степени западная культура Нового времени и до сих пор теснейшим образом породнена с особенностями собственно богословско-экзегетического или богословско- и церковно-институционального наполнения христианских традиций.