Иврит в III–XIX веках

Первое важное мнение по этому вопросу озвучил человек, который сыграет очень большую роль в дальнейшем возрождении иврита. Его звали Элиэзер Бен-Йехуда. Настоящее его имя было Элиэзер Перельман. Это человек еврейского происхождения, который родился в небольшом местечке в Белоруссии, получил образование в Европе, а потом уехал в Палестину и решил сделать делом своей жизни возрождение иврита как разговорного языка. Он заставлял свою жену говорить с детьми только на иврите и говорил с ними сам только на нем, в то время когда больше практически никто на этом языке не говорил.

Он заявил, что иврит в течение всего этого времени был мертвым языком, пока его не возродил сам Бен-Йехуда. Это утверждение немедленно породило большое количество возражений. Первое возражение касалось исключительной роли Бен-Йехуды в возрождении еврейского языка. Второе возражение заключалось в следующем: то, что было полностью мертвым, возродить нельзя. Таким образом, если вам и вашим сподвижникам удалось вернуть иврит в разговорное употребление, это означает, что на протяжении всего этого большого промежутка полностью мертвым иврит не был.

С тех пор на эту тему в историографии накопилось огромное количество мнений. Есть радикальные сторонники точки зрения Бен-Йехуды. Есть сторонники обратной точки зрения, согласно которой иврит никогда не умирал и на протяжении всего этого промежутка времени был живее всех живых.

Для ответа на этот вопрос, пожалуй, хорошо было бы уточнить, что же такое живой и мертвый язык и что такое языковая смерть и языковое возрождение. На эту тему в социолингвистике написано немало трудов. И сравнительно недавно, лет тридцать назад, была опубликована работа, которая позволила переосмыслить взгляд на эту проблему.

Если мы посмотрим на разные лингвистические работы, мы увидим несколько позиций по поводу того, какой язык можно считать мертвым, а какой — живым. Обычно люди начинают с определения языковой смерти, в какой момент мы можем констатировать смерть языка. Кто-то говорит, что это происходит тогда, когда язык перестает передаваться следующим поколениям, когда старики еще говорят на этом языке, а детям его уже не передают. Кто-то считает, что это происходит, когда умирает последний носитель. Другие ставят точку отсчета где-то посередине.

Обычно исследователи выбирали какую-то стадию и ставили в этом месте флажок: вот это наша точка отсчета. Соответственно, с одной стороны это мертвые языки, а с другой — живые. Но потом исследователи предложили взглянуть на эту проблему несколько иначе.

Они в первую очередь обратили внимание на следующий вопрос: каким статусом обладает язык, о котором идет речь? Известно, что социолингвистика считает очень важным параметром статус языка, его престиж. Есть языки, которые не считаются престижными, которые используются только для разговора в быту. Обычно они не используются в официальном делопроизводстве. На них не пишут законов, на них не существует театров, телевидения, радио, высокой литературы. А есть языки, которые, напротив, тяготеют прежде всего к этим сферам использования и которые не всегда используются для разговоров в быту на низкие, приземленные, повседневные темы.

Так выясняется, что специфика языковой смерти очень сильно зависит от статуса языка. Если это язык с низким статусом, язык, который используется только для разговоров на повседневные темы, то, скорее всего, он будет умирать следующим образом: в какой-то момент тому или иному языковому сообществу больше не потребуется этот язык сохранять, возникнет еще какой-то другой язык, на который этому сообществу будет удобнее перейти. Так, например, происходило с немалым количеством языков американских индейцев: переходили на английский, и все. Или с большим количеством языков коренных народов России: переходят на русский язык и утрачивают свой родной язык.

Что при этом происходит? Действительно, сначала перестают передавать этот язык младшему поколению. В дальнейшем на нем перестают говорить, и, наконец, умирают последние носители. Однако с языками, которые обладают высоким статусом, дело происходит не так. Классический пример в данном случае — это латынь. На латыни перестали говорить, предположим, где-то в районе V века нашей эры. Но сказать, что латынь полностью вышла из употребления, невозможно никак. Потому что все прекрасно знают, что в средневековой Европе латынь оставалась языком письменной культуры, на ней сочиняли художественную литературу, в том числе стихи, на латыни писали огромное количество философских, научных, богословских текстов. Богослужение велось именно на латыни, и только протестантские движения положили этому конец, когда началась Реформация. Все время до этого церковные службы велись только на латыни. Получается, что на этом языке постоянно порождали какие-то новые тексты. На этом языке постоянно читали. Более того, на этом языке говорили, поскольку обучение в средневековых университетах велось по латыни, а переход на местные соответствующие языки произошел не с самого начала. И латынь постоянно звучала в виде рецитации каких-то уже готовых, уже существовавших старых текстов.

Сказать, что латынь — мертвый язык, довольно трудно. Но в то же время есть очень важный параметр, который отличал латынь, допустим, от современного русского языка: она не была ни для кого родным языком. Да, на ней писали, транслировались старые тексты. В каких-то ситуациях на ней говорили. Она, безусловно, звучала, но она не была ни для кого родной. Это довольно важный параметр, который оказывает большое влияние на то, как изменяется язык и что вообще там происходит.

Если принять во внимание тот факт, что языки с разным статусом умирают по-разному и их загробное существование будет разным, то можно переосмыслить соотношение мертвого и живого языка и понятие языковой смерти. Тут мне хотелось бы сослаться на одного ученого. Это исследователь иврита и еврейских языков, а кроме того, общий социолингвист, которого зовут Хаим Рабин. Примерно тридцать лет назад в одной из своих работ он предложил такое понимание языковой смерти: языковая смерть — это утрата языком той или иной сферы использования. Соответственно, если, допустим, какой-то язык перестает использоваться в официальном узусе, на нем перестают вести официальное делопроизводство, на нем перестают говорить в судах или выпускать законы, но он остается разговорным языком в какой-нибудь деревне, можно трактовать и это как языковую смерть — по крайней мере, как какой-то шаг по отношению к ней. В то же время если какой-то язык уходит исключительно в сферу книжного и на нем перестают говорить, то и это можно трактовать как языковую смерть.

Таким образом, для языков с высоким статусом мы можем констатировать несколько стадий их умирания. На первой стадии на этом языке просто перестают говорить, но остальные сферы использования за этим языком сохраняются. На второй стадии этот язык перестает звучать. На третьей стадии на этом языке перестают писать и читать. И наконец, на четвертой стадии этим языком перестают пользоваться вообще, и никто, кроме редких специалистов, на этом языке не может ничего ни прочитать, ни написать. Такими сейчас оказываются шумерский язык, или аккадский, или, допустим, язык майя. А остальные языки располагаются где-то на этой шкале.

Если мы обратимся к ивриту и посмотрим на его бытование в Средневековье, начиная с самого раннего Средневековья, и в Новое время вплоть до рубежа XIX–XX веков, то что мы увидим? В пользу точки зрения, что иврит был живым языком, может свидетельствовать вот что. Прежде всего, на нем продолжали порождать огромное количество новых письменных текстов. На нем писали на протяжении всего этого времени очень интенсивно. Писали на нем, безусловно, богословские тексты и толкования религиозного закона, толкования Библии, нравоучительные сочинения. Писали огромное количество научных текстов. И представить себе какой-то еврейский текст, который не был бы написан на еврейско-арабском под влиянием арабской философии или на иврите, довольно трудно. Никто ни на идише, ни на ладино никаких религиозных еврейских текстов в Средние века не писал. Кроме того, на нем писали художественную литературу. И художественных текстов самых разных жанров на протяжении всего этого времени написано огромное количество — тысячи томов, целые библиотеки.

Кроме того, иврит звучал. Транслировались старые тексты. Каждую субботу в синагоге евреи традиционно читают небольшой раздел из Пятикнижия Моисеева — Торы, и этот раздел произносится. На нем произносятся молитвы, на нем произносятся благословения. И каждый религиозный еврей — все-таки в Средневековье и в Новое время все еврейское сообщество было религиозным — ежедневно произносит большое количество благословений, перед тем как что-нибудь съесть или сделать другие определенные вещи, выполнить определенные заповеди и так далее. И все эти фразы произносятся на иврите.

Помимо этого, иврит постоянно изучался, и мальчики — образование традиционно было в первую очередь мужским — читали молитвы по складам, потом более бойко читали Пятикнижие, читали другие библейские тексты и так далее.

Однако чего не было? Не было повседневной спонтанной коммуникации, не было таких людей, для которых этот язык был бы родным. На самом деле оба этих утверждения немного спорные. Повседневная спонтанная коммуникация на иврите не была в порядке вещей. Но были такие ситуации, когда это было неизбежно. Например, когда паломничество в Иерусалим совершали евреи из самых разных мест. Допустим, приходит польский еврей и йеменский еврей, а единственный способ как-то коммуницировать между собой кроме жестового языка для них — это произносить какие-то фразы на иврите. Это было не так-то просто, потому что далеко не все могли на иврите не просто процитировать классический текст, а породить какую-то собственную фразу, и уж тем более было трудно на этом языке говорить о бытовых предметах. А кроме того, существовали разные региональные произносительные различия: одна и та же фраза на иврите в разных регионах в Средние века, в Новое время на этих традиционных произносительных системах звучала по-разному. И поэтому вполне возможно, что они могли друг друга не понять. Но из источников до нас дошло немало таких примеров, из которых мы знаем, что употребление иврита в таких ситуациях было.

Кроме того, существовали такие ситуации, довольно маргинальные, в каких-то каббалистических общинах. Скажем, в общинах, занимающихся еврейской мистикой, в субботу разговаривали между собой только на иврите, поскольку считалось, что в священный день можно говорить только на священном языке. Но повторюсь, что это было редкостью и скорее маргинальным явлением.

Что касается людей, для которых этот язык был родным, то они стали появляться только в самом конце XIX века. Первым был сын одного еврейского учителя из Минска, родным языком которого стал иврит. Вторым был еврейский историк Нахум Слущ. Третьим был как раз сын упомянутого Элиэзера Бен-Йехуды. Это люди, для которых родным языком стал иврит. Поначалу это было таким же диким экспериментом, как эксперимент, который поставил над своим сыном отец Мишеля Монтеня, который разговаривал с ним исключительно на латыни и больше никак. Такие первые люди, для которых иврит был родным языком, появились только в конце XIX века, но дальше их становилось все больше и больше. И в начале XX века, в 1920-е годы, таких людей было уже достаточно много, и можно сказать, что выросло целое поколение.

В дальнейшем, я думаю, эта тема будет развиваться в сторону исследования типологии и бытования таких языков, как иврит. Я предлагаю их именовать спящими языками, поскольку у них есть признаки и мертвых, и живых языков. И я думаю, что можно увидеть немало сходных черт в бытовании, допустим, иврита, классического арабского и латыни: какие были у них социолингвистические функции, как они изменялись, что на них было принято писать, какие слова в них появлялись и как в них изобретались новые слова и так далее.